Появилась в доме Марусина родственница Ася Смолкина, фельдшерица, всегда готовая всем родственникам, друзьям и знакомым оказывать разнообразные медицинские услуги. Работала она хирургической медсестрой в Киевском госпитале, куда привозили раненых для сложных операций, в полевых условиях невозможных. К Марусе она прибегала то ранним утром, то поздним вечером, делала ей компрессы, примочки, массажи, всегда с таким выражением лица, как будто ей оказывают честь, приглашая в дом. Через неделю Ася решительно сцедила застоявшееся молоко – боль была жуткая – и перевязала Марусину грудь длинным холщевым полотенцем. Чтобы убить молоко. Кроме того, она обрабатывала живот, от пупка до лобка, восхищаясь точным трехэтажным швом, мастерски наложенным профессором Брюно. Ася Марусю боготворила и готова была оказывать медицинские услуги до конца жизни, только бы разрешали.
Первые полгода жизни Генриха Маруся болела и страдала – маленький Генрих внес в ее жизнь много новых сложностей. По вечерам, когда Яков возвращался домой из библиотеки, – дома теперь работать он не мог – им приносили младенца. Они его разворачивали, разглядывали тонкие ножки и ручки, удивлялись и привыкали к новой семейной композиции. Общались втроем, пока он не начинал плакать. Тогда Софья Семеновна относила его обратно к кормилице.
Они оставались наедине. Нежность подавляла страсть, но взаимная тяга была сильна как никогда, а страх причинить боль привносил в отношения новые, прежде неведомые прикосновения. Маруся была в отчаянии от того, как изуродован ее живот, прикрывала его ночной кофточкой, но Яков говорил, что шов ему особенно дорог, не портит ее нисколько, напротив, он пришивает их друг к другу и она еще дороже ему с этим знаком ее подвига… Пустые глупые мечты о семье с множеством детей: никогда он не разрешит ей еще раз пройти такие страдания…
Яков целовал шов, который оказывался возле его губ, пальцы его касались влажных запретных глубин, и впервые за годы их отношений они узнали не только запах, но и вкус друг друга… Они снова начали разговаривать о вещах, никоим образом не связанных со все усложнявшимся бытом. Строили планы, планы…
Но будущее пришло, и вовсе не то, которого они ожидали. На фронте дела шли все хуже и хуже. Осенью 16-го года, уже получив место в Коммерческом институте, Яков был призван из запаса в действующую армию. Направили в Харьков, во 2-й Запасной Саперный батальон, в составе которого числился и полковой оркестр. Это была вовсе не та музыка, о которой он тосковал. Но о винтовке он не мечтал вовсе. Застрял он в Харькове надолго – война перешла в революцию, революция в гражданскую войну. Между ним и его семьей пролегали фронты и границы, связь порой прерывалась на многие месяцы.
Глава 30Исходы(1988–1989)
Нора давно уже знала, что ни один год просто так не кончается: последние недели декабря всегда преподносили сюрпризы – и хорошие, и плохие, – как будто все события, которым полагалось произойти в течение года, но в срок не поспели, вываливались кучей в эти предрождественские дни. Шестнадцатого декабря пришла Таисия с коробкой невиданных шоколадных конфет и огромным тюком, из которого вытащила клетчатый плед, намекающий на шотландское происхождение. Пока Нора хлопала глазами, Таисия проворно поставила чайник на плиту.
Уже два года как она вернулась от Норы к себе домой – Ленка после двухлетних мытарств получила визу в свою Аргентину и жила теперь в маленьком городке в провинции Мендоса, где ее почти чернокожий муж занял должность инженера на крупной винодельне – о чем и мечтать не могла его бедняцкая семья из пригорода Буэнос-Айреса. Таисия получила от дочери двенадцать писем за два года – странные письма, из которых ничего нельзя было понять, ясно было только, что танго она там у себя в Аргентине не танцует. Но полгода тому назад пришло письмо вполне понятное – она ждала ребенка и пригласила мать приехать на первое время. Удивительное дело, что Таисия, при всей своей болтливости, ничего об этом приглашении Норе своевременно не сообщила. Таисия получила пышную аргентинскую бумагу с печатями, оформила в Аргентинском посольстве гостевую визу, ни слова не говоря взяла билет и пришла сообщить об этом Норе за два дня до отъезда. Плед и шоколад были, таким образом, прощальными подарками, и Нора от растерянности съела подряд две приторно-жирные конфеты, которых вообще-то в рот не брала. Она все не могла взять в толк, как это она так обманулась в Таисии, которую считала человеком верным и простодушным. Но вот обнаружилась в ней тайная подкладка, какое-то необъяснимое коварство поведения, совершенно бессмысленная скрытность…
Нора и рта не могла раскрыть, чтобы задать единственный существенный вопрос: почему же ты полгода молчала и сообщаешь за два дня до отъезда? Боясь заплакать от обиды, Нора встала, порылась в секретере, вытащила из деревянной шкатулки некрасивое золотое кольцо с граненым александритом, бабушки Зинаиды кольцо, и положила перед Таисией: на память. Надевая его на палец, Таисия расплакалась:
– Ой, Нора, да золотое! И прямо по руке! Не жалко? Ой, может, я не возьму? Дорогущая-то вещь!
Она сняла кольцо, и снова надела. И улыбалась, и захлюпала носом, и полезла целоваться:
– Ой, не представляю, как я без тебя, без Юрика?
“Да проваливай ты, – думала про себя Нора. – Чучело гороховое!”
– Когда приедешь-то? – спросила.
– Ненадолго, ненадолго я, – успокоила Таисия. – Через три месяца приеду!
Валилась работа с Тенгизом, все планы рушились… “Может, попробую маму выписать на полтора месяца”, – подумала Нора. Но и спросить не успела. Двух дней не прошло, как улетела Таисия, – без всякого предуведомления пришел Андрей Иванович. Один, без Амалии – Нора сразу же почуяла неприятность. Она оказалась большей, чем можно было ожидать. У Ама лии нашли рак.
– Где опухоль?
– В…везде. Не нашли опухоли, говорят, всюду рак. Она с…сейчас придет. В п-п-п…парикмахерскую пошла.
Андрей Иванович заикался, был бледен, пальцы дрожали. Нора сидела молча и строила декорацию будущей жизни: приготовить бывшую Амалину комнату, перетащить туда ладью, немедленно вызвать водопроводчика и починить все краны и слив в унитазе, освободить однодверный шкафчик для материнских вещей… Купить какие-нибудь растения в горшках. Как она любит… Далее планы заканчивались, потому что там маячил какой-то невообразимый кошмар. Юрику надо все сказать. Бедняга, он их обоих так любит. Кажется, больше никого и не любит вообще… И еще Нора подумала о собаках, которых мать, наверное, захочет сюда привезти… Но тут она себя остановила, вернулась на шаг назад.
– Андрей Иваныч, а может, ошибка?
– Нет ошибки. Там эти, метастазы. Да я и сам чувствую, что плохо. Думаю, почему же не я? Все б отдал, чтоб у меня…
Вскоре пришла Амалия в павлопосадском платке в розочках, с розовыми ногтями. Нора уставилась с изумлением: первый раз в жизни она видела у матери отманикюренные пальчики. Она была первоклассная чертежница, длинные ногти считались в их профессии неприличными. Амалия засмеялась:
– Нора, я просто поняла, что с моими руками нельзя по врачам ходить. Подумают, кухарка или малярша. Лечить плохо будут.
Такое самообладание или такое непонимание?
– Мамуль, переезжайте-ка вы домой. Ты же и прописана здесь, столичные больницы все-таки лучше. У Туси кузина заведует отделением в Герценовском институте, мы тебя туда устроим.
– Я уже думала. Конечно, это я понимаю, доченька. Они было предложили по месту жительства, в области, а не по прописке… Мы уже и в городском диспансере были, направление нам дали.
Амалия начала рыться в сумочке, Нора ее остановила.
– Ты чувствуешь-то себя как? Болит что?
– Нор, не поверишь – заболело горло, думаю, ангина. Я полощу, полощу, чувствую, с одной стороны. Так ведь бывает при ангине. Болит и не проходит. Я думаю, может, от зуба. У меня с той стороны зуб давно побаливал. Желёзки надулись – вот посмотри… – она отодвинула шарфик, повязанный кокетливо, бантиком…
Как же была она мила и моложава… А ведь за семьдесят. Седина только тронула виски и лежала красиво, прядями. Она все еще была хорошенькой, морщин на лице почти не было, только шея гофрированная, в насечках возраста. Она похудела за последние полгода, и это даже ей шло. Такая любовь вдруг обрушилась на Нору – никогда такого с ней не было: как вода из-под душа. Или туман в горах. Или ливень посреди тихого дня.
– Тебе Андрюша сказал? Сегодняшняя врачиха сказала, что операция не нужна. А я-то думала – чик-чик и все. А она говорит, что надо еще с какой-то профессоршей посоветоваться, и лучше будет химиотерапия. Лучше помогает, понимаешь?
Амалия осталась ночевать, а Андрей Иванович уехал домой, собак кормить.
Так Амалия вернулась в дом, где жила от рождения. А для Норы началась новая глава. Она проводила много времени с матерью, но теперь все было не так, как прежде: Амалия словно была у нее в гостях, а хозяйкой была Нора. Андрей Иванович приезжал каждый день, и не лень ему было мотаться – хоть на час, на два – часов шесть, а то и восемь дороги.
Нора возила мать по врачам. Амалия была тиха и послушна, глаза тревожные, движения неуверенные. Перестала звонко смеяться по малейшему поводу. И Нора скучала по этому почти бепричинному смеху, который в прежние годы ее так раздражал…
Через месяц Амалию положили в больницу, теперь Нора возила ей супчики и гранаты, день ото дня наблюдая, как мать слабеет и утекает, все более превращаясь в испуганного ребенка. Андрей Иванович пристроил собак, избавился от лошади и перебрался к Норе.
Теперь Нора реже бывала в больнице. Она видела, как оживлялась мать, когда он входит в палату, и испытывала то самое чувство ревности, которое жило в ней с детства. Потом Амалию забрали домой, сделали, как было объявлено, перерыв в лечении. Дома ей стало лучше. Химиотерапия, как выяснилось, совершенно не помогала, кровь разрушалась, но врачи настаивали на продолжении этого садистического лечения. Ей вводили какой-то драгоценный препарат винкристин, который добыл Тенгиз в Германии, где ставил в Дюссельдорфе “Смерть Тарелкина”, спектакль, который Нора придумала, нарисовала, но поехать в Германию на постановку уже не смогла…