сплошной стеной вздымался бор, и крепость казалась каким-то диковинным зверем, выползшим на его опушку. Бор был пег от снега, крепость тоже была вся заснежена, лишь темнели стены и башни да макушки церковных шатров, вылизанные до черноты ветром.
В крепости выпалили из пушки. Это дали знать, что вблизи города неприятеля нет, все спокойно и можно двигаться без предосторожности. Как камень в воду, бухнулся выстрел в мягкую, податливую тишину белого безбрежья и утонул в его глубине.
– Палят, – сказал Федька. Сказал без всяких мыслей, просто от нудьги: от той деревни, откуда Иван притащил мужика, ехали молча. Иван не велел Федьке обгонять ушедший вперед полк, и всю оставшуюся дорогу ехали позади войска, вслед за нарядом. Ехали еще медленней, чем поначалу.
Федьке не терпелось поговорить, но он видел, что Иван зашелся злобой, и молчал: под горячую руку не хотел попадать. Неразборчива была у царя горячая рука.
– Ай по нас?.. – тревожно спросил старик.
– По нас! – в тон ему ответил Федька.
– Дык… – заикнулся старик и со страхом обернулся к царю.
– Сиди, дурья башка! – толкнул его в бок Федька. – Небось гащи[75] обмарал?!
– Како там, – спокойно сказал старик. – Об собе, что ль, страх?
– Обо мне, что ль? – придурился Федька.
– Кой – о тобе? – еще невозмутимей ответил старик. – Возников, поди, на земле – сколь и лошадев! Ну, буде, чуть помене… Быват же, один трех погоняет!
– Ишь ты, бедовый, – усмехнулся Федька, стараясь скрыть вскинувшуюся в нем обиду. – Как пень еловый!
– Что, съел, Басман?! – язвительно бросил Иван. – Говорил я тебе, что смерд разумней тебя. Вот тебе и доказ!
– Так уж и доказ?
– Ну продолжи, убедишься.
– Сдался он мне!..
– Ты не бидься, милай, – ублажчиво смягчил голос старик. – Я по-христиански, к слову, без дела… Коль ты роду знатного, прости меня на слове, не ведал…
– Не знатного он роду, – снова съязвил Иван. – С исподу!
Федька затаенно вздохнул, насупился. Старик тоже вздохнул, украдкой перекрестился и уже больше не заговаривал.
…Сани царя еще только спустились с холма, а передовые сотни черкесской и татарской конницы уже подошли к Невелю. У крепостной стены войско встречал невельский наместник князь Шаховский – вместе со своими воеводами, тысяцкими, со знаменосцами; под реющими на ветру бунчуками стояла казачья сотня, оголившая сабли, как только голова полка вместе с воеводой Токмаковым поравнялась с ними.
Токмаков приказал своему второму воеводе, Оболенскому, разводить войско на две стороны: конницу влево, пехоту вправо, к бору, а сам подъехал к Шаховскому. Шаховский был в боевых доспехах, торжественный, важный, но, как только Токмаков приблизился к нему, он заулыбался, потрепал Токмакова по плечу, весело сказал:
– Обедню не стоял – все жду! Добр был путь, воевода?
– С нами царь, – вместо ответа сказал Токмаков. – В хвосте… На последнем стану нагнал.
– Я сбирался его завтра встречать, – озабоченно сказал Шаховский. – Эка проруха! Ну что ж, встретим царя-батюшку без сурп.
Ни тревоги, ни растерянности в его голосе Токмаков не уловил, только озабоченность, да и та была больно уж легка. Только на минуту охватила она его и тут же сменилась радостью. Радовался Шаховский, конечно же, потому, что царь из-за своего неожиданного приезда лишался тех почестей, которые он приготовился ему воздать.
Токмаков пристально посмотрел на него: нет, не играл Шаховский… Веселый, спокойный, радый, как будто душа его была чиста, как у младенца. Но не чиста была его душа, чуял Токмаков, не чиста! Недаром же Серебряный просил предостеречь его…
– У тебя тут… все ладно, воевода? – спросил Токмаков.
– И ладно, и неладно, – равнодушно ответил Шаховский. – Где ты тот лад зрел, воевода? В кобылятниках да голубятниках его отродясь не бывало, а ты меж людей лад ищешь!
– Не меж людей…
– А коль меж людей ладу нет, – не дал ему договорить Шаховский, – нет его и в делах!
– Не с пустой стати спросил тебя, воевода, – приглушил голос Токмаков.
– Кабы мнил, что с пустой, пусто бы и ответил. От души я тебе…
– Ну что ж!.. – со вздохом сказал Токмаков и пристально всмотрелся в Шаховского. – Храни тебя Бог, воевода! Поеду к полку. Войско удобно поставить надобно. К подъезду царя ворочусь.
Пехоту, которой в войске было намного меньше, чем конницы, Токмаков расположил вдоль крепостного рва, круто загнув ее строй к опушке бора, – получилась дуга, в середину которой он намерился поставить наряд, прибывающий последним, а потом, без лишнего перестроения, увести его через главные ворота в крепость и оставить там под прикрытием стен – на случай неожиданного вражеского нападения.
Конница выстраивалась на противоположной стороне – на широком ровном поле, прилегающем к крепости с востока. Здесь, на этой стороне крепости, еще видны были следы недавнего литовского нападения: саженей пятьдесят стены были снесены чуть ли не до самого основания, ров завален бревнами и разбитыми турами[76], башни в черных опалинах, бойницы разворочены, сбиты обломы со стены, и дальше, по перевяслам, проломы и проломы, частью заделанные, частью только разобранные для заделки.
С запада и юга крепость защищал бор, подступавший почти к самому рву, а восточная сторона была открыта и удобна для нападения – ей и досталось больше всего от Радзивилла. Пять месяцев прошло, а Шаховский все еще не восстановил разрушенной стены и не очистил рва. Случись еще нападение – и с такой стеной не удержать города. Токмаков даже не представлял, как сможет оправдаться Шаховский перед царем за свою медлительность и нерадивость.
Только последние сотни пехоты свернули с дороги к бору, стоявший на разъезде Оболенский скомандовал шедшей вслед за ней коннице «В рысь!», и очень скоро на целые полверсты дорога освободилась. Стали видны упряжки наряда, за ними, чуть в отдалении, – царские сани.
Токмаков вернулся к Шаховскому. Подъехал к ним и Оболенский. Молча, в напряжении стали ждать царя.
Наряд шел медленно, и царь мог бы обогнать его, но почему-то не делал этого, словно знал, с каким напряжением ждут его, и нарочно старался подольше потомить ожидающих.
Долгими показались Токмакову эти полверсты, такими долгими, что, думал, и жизнь вся прошла, покуда царские сани проехали их. Ему-то и волноваться, и томиться было не от чего, а волновался, томился, тревожился… Не нравился ему царь! Взъяренный, орущий, пучащий глаза и потрясающий кулаками, он был менее страшен, чем вот такой, как сейчас, – затаенный, медлительный и с виду вроде бы спокойный. Такое спокойствие редко не оборачивалось бедой.
Царские сани медленно приближались. Воеводы спешились, пошли навстречу: Шаховский первым, в шаге от него – Токмаков, за ними остальные невельские воеводы и тысяцкие.
Шаховский дождался, пока Иван вылез из саней, низко поклонился, вместе с ним поклонились и воеводы.
– Здравствуй, государь!
Иван не ответил. Медленно подошел к Шаховскому, медленно взвел на него глаза. Лицо его побледнело, в уголках губ забилась сдерживаемая ярость. У Шаховского вздрогнули веки, по горлу медленно, вверх, прополз острый кадык и спрятался под его короткой бородкой.
Иван сделал шаг в сторону, словно собирался обойти Шаховского, и вдруг резко, чуть не в самое ухо, шепнул ему:
– Иуда!
Веки у Шаховского вздрогнули еще сильней, брови напряженно сбежались к переносью, силясь унять эту дрожь.
– За что, государь?
– За что?! – отскочил Иван, будто получил удар. – Волость пуста! Деревни брошены! Где смерд?
– Бежит смерд, государь… Грамоту я тебе в Луки досылал.
– Бежит? – зашипел Иван, схватил Шаховского за бороду и потащил к саням.
Стоявший около саней старик в ужасе повалился на колени. Иван яростно схватил его за ворот, вздернул на ноги.
– Зри, старик! Се тот?
К саням шустро, вприпрыжку, поддернув по-бабьи рясу, подскочил Левкий. Старик увидел его, напугался еще больше.
– С тобой Бог, сын мой, – сказал ему ободряюще Левкий.
– Пошел вон, поп! – рыкнул Иван и снова встряхнул старика. – Се тот?.. Тот, что спалил деревню?
– Доспех иной… – пролепетал старик и снова подкосил ноги. Но Иван крепко держал его за ворот – не дал ему упасть на колени. – Тот… – с трудом выглотил из себя старик и, продохнув, посмелей добавил: – Истинный Бог, тот!
– Наветит смерд! – презрительно бросил Шаховский.
– Как перед Господом, государь-батюшка!.. Крест на себя кладу!
– Верю тебе, старик.
– Ты веришь смерду, государь, – с возмущением сказал Шаховский, – и не веришь мне – князю, Рюриковичу! В наших жилах…
– В твоих жилах кровь Иуды! – криком перебил его Иван. – Ты согнал смерда с земли, ты пожег деревни! Чтоб волость запустить!.. Чтоб досаду и вред учинить мне! Ты скверней Иуды! – Иван снова схватил Шаховского за бороду и подтянул его голову к своему лицу. – Тот человека предал – ты землю отчую предаешь! Землю отчую – не меня! – Пальцы Ивана затягивали бороду Шаховского в ладонь, она трещала, как хворост в огне, а Иван сжимал, сжимал пальцы… Шаховский побагровел, из напряженных глаз выступили слезы. Иван отдернул руку, брезгливо стряхнул с пальцев клок волос. – Небось клясться учнешь? Тебе – и Богу израдить не тяжко. Рука не дрогнет крест наложить… Ну, восстань, ежели чист и невинен! Бога в свидетели призови! Положи крест! Положи! И пусть грянет гром с неба!
Бледнота на лице Шаховского сгустилась до желтизны.
– Божья кара страшней царской, сын мой! – сказал ему Левкий. – Паче земная страсть[77], неже вечная мука в аду. Ежели винен – скорись, и Бог простит тя!
– Винен, – тихо сказал Шаховский и обмирающим взглядом глянул на Ивана.
– Не простит ему Бог! – вскрикнул Иван. – Не простит! Кто царю противится, тот Богу противится! Взять его! Федька! Васька!