Федька и Васька подскочили к Шаховскому, заломили ему руки. Царевич Ибак снял с седла аркан, кинул им.
Шаховский не сопротивлялся, только глухо просил:
– Прости, государь… Сам я повинился… В монастырь уйду, схиму[78] приму…
– В монастырь?! – хихикнул Иван. – Схиму примешь?! – Его ощеренное лицо вплотную приткнулось к лицу Шаховского – казалось, он вот-вот вцепится в него зубами. – Праведником возмнил стать? – Иван вдруг резко обернулся, схватил стоявшего сзади него Левкия за руку, притянул к себе: – Возглаголь, святой отец, схимники – ангелы?
– Ангелы, государь!
– Место им на небе?
– Истинно так, государь, – на небесех!
– Господь Бог, верно, не простит нам, святой отец, ежели мы ангела на земле держать станем?
– Не простит, государь! На небо его…
– Басман! – вскрикнул затейно Иван. – Возьми-ка у пушкарей бочонок пороху! Да поживей!
Федька пустился бегом к пушкарям, а Иван снова ткнулся лицом в лицо Шаховского, с издевкой спросил:
– Обедню нынче стоял, Рюрикович? Буде, в колокола ударить?
– Что вздумал ты, государь? – задрожал Шаховский. – Не бери на душу греха! Христом-Богом молю тебя! Винен я пред тобой, винен… День и ночь буду грех свой отмаливать.
– Молчи, собака! Знаю я ваши молитвы! С Курбским небось, с родичем своим, сговорились на противу?! Тот тоже притаил камень за пазухой! Он тебя подбивал назло, ответствуй?
– Сам я грех взял…
– Врешь, собака! Все вы единой ниткой пронизаны, как бисер!
От пушкарей Федька проворно катил бочонок. Кто-то вызвался ему помогать, и вдвоем они быстро подкатили его к Ивану. Тот недобро глянул на Федькиного помощника, свирепо двинул челюстью.
– Подсобить вызвался, – поспешил выручить то ли себя, то ли своего помощника Федька.
– Кто таков?
– Нарядного головы Еремея Пойлова соцкий Малюта Скуратов, государь.
– Харя у тебя – волчья, соцкий! Хочешь мне послужить?
– Повели, государь!
– С зельем управляться можешь? Бочку сию выпалишь?
– Повели, государь!
– Вяжи его к бочке, – кивнул Иван на Шаховского.
Малюта сгреб Шаховского, бросил на бочку, будто ворох тряпья, и стал оплетать веревкой. Федька стоял рядом, смотрел, как ловко управляется Малюта, и у него сосало под ложечкой.
– Государь, помилуй! – дернулся Шаховский. – Христом-Богом молю тебя! Государь! Государь!
Стоявший неподалеку Токмаков тихо сказал Шаховскому:
– Умри достойно, князь. Пошто вопишь, власно холоп.
– Благодать те, боярин, – всхрипел Малюта, затягивая потуже веревку, – прям в рай угодишь.
У Федьки потемнело в глазах. Он почувствовал, что вот-вот упадет. Тогда он наклонился над Шаховским и стал помогать Малюте.
– Что руки-то трясутся? – гуднул Малюта в самое ухо Федьке.
Федька отдернул руки, затравленно посмотрел на Малюту – тот с презрением, густо плюнул.
Шаховский утих, только глаза его с жадным отчаяньем смотрели в сине-желтую марь неба и губы еле видно шевелились в последней молитве.
Левкий склонился над ним, кротко, с печалью вымолвил:
– Бог ждет тя, сын мой… Почудимся, братие, человеколюбию Бога нашего.
– Исповедуй, святой отец, очисть душу.
– Всевышний сам допытает тя, сын мой.
– Царь, ирод! – вдруг простонал Шаховский. – Бог не простит тебе! Не простит! Будь проклят, ирод!
Но царь не слышал его проклятий. Он отъехал далеко в сторону, под самую стену, вместе с ним отъехали и все остальные. Казачья сотня на рысях ушла перенять и остановить приближающуюся к городу посоху. Уехал с Левкием Федька Басманов. С Шаховским остался один Малюта.
– Погоди еще… – тихо попросил Шаховский. – Еще малость… Пусть солнце из-за облака выйдет.
Малюта посмотрел на небо, озабоченно сказал:
– Надолго застилось. Пошто втуне коснеть, царя гневить? Перед смертью не надышишься, боярин.
– Крест с меня сыми, – сказал Шаховский. – С крестом не казни… Себе возьми… Чтоб помнил про меня… Тебе прощаю, холоп ты…
– Мне Бог простит, боярин!
Малюта вынул из бочонка пробку, наскреб пальцем на ладонь пороху, стал набивать им пеньковый фитиль. Фитиль был короток, в две пяди. Малюта набил его порохом, один конец заткнул трутом, другой, открытый, вставил в скважню бочонка. Быстро высек огонь – трут задымился…
– Теперя недолго, – сказал он Шаховскому и резво побежал по дороге.
Громыхнул оглушительный взрыв, и черный дым и туча взметнувшегося снега застлали поле, дорогу, небо… Лица воевод, стоявших рядом с Иваном под крепостной стеной, стали еще безжизненней, как будто колыхнувшийся от взрыва на колокольне колокол прогудел на их собственной тризне.
В Невеле Иван задержался на два дня: ожидал подхода остальных полков, готовил к набегу на литовские земли татарские и черкесские полки, во время долгих объездов по городу наставлял остающегося в нем воеводствовать – вместо казненного Шаховского – Токмакова, где и что восстанавливать или спешно строить наново, чтобы к весне сделать крепость неприступной и надежно закрыть ею рубеж.
На всем литовском порубежье Невель был самой маленькой и самой слабой крепостью, и тем не менее Иван боялся потерять ее: в случае взятия Невеля литовским войскам открывался прямой путь на Великие Луки, которые теперь, в начатой им войне против Литвы, приобретали еще большее значение. Великие Луки стояли в центре Западного Придвинья, где сходились границы Литвы и Ливонии, и Иван мог воевать против них обеих одновременно, держа войско в одном месте, что было очень выгодно и важно для успешных военных действий. К тому же у Литвы в Придвинье, кроме Полоцка и пограничной крепости Езерище, не было больших городов, не было их и за Двиной, и если литовским войскам за Невелем открывался прямой путь на Великие Луки, то точно так же и русским войскам за Полоцком открывался беспрепятственный путь на Вильно.
Падение Полоцка неизбежно вынудило бы Литву просить мира у Москвы и пойти при этом на большие уступки. Захватом Полоцка Иван рассчитывал заставить Литву и Польшу отказаться от борьбы за Ливонию, значительная часть которой уже была в его руках и которую он мог бы сохранить за собой, заключив с ними вечный мир. Такой мир был возможен, но Иван не желал его, и не потому только, что не хотел делить с Сигизмундом Ливонии, но и потому еще, что за Литвой и Польшей оставалось много исконно русских городов и земель: Киев, Гомель, Волынская земля, Витебск, Полоцк, которые Иван мечтал непременно отвоевать и присоединить к Руси. «Ежели вечный мир заключить, то впредь уже через крестное целование вотчин своих старинных искать нельзя, понеже крестного целования никак нигде порушить не хочу!» – говорил он всегда боярам, наставляя их, как вести переговоры с литовскими и польскими послами.
Но эти мечты Ивана пока что были только мечтами, осуществление которых он откладывал на более поздние времена. Отвоевать старинные вотчины было нелегко: Польша и Литва были сильны, у них были гавани на море, они торговали со всей Европой, а Русь была отгорожена ими от моря и заперта, как в тупике, выйти из которого можно было, только сломав запор. И Иван взламывал его! Он не хотел делить с Сигизмундом Ливонии, сохранив за собой ранее завоеванные земли и города, потому что ему, в отличие от Сигизмунда, не нужны были ни богатые, хорошо укрепленные замки и крепости Ливонии, ни подати, которые он мог бы собирать с ее земель, ему нужны были ливонские гавани на море, которых не было у Руси и которые он еще не успел отвоевать у Ливонии. Через эти гавани надеялся он прорваться в ту заманчивую и таинственную Европу, которая с самой юности, с первых услышанных о ней рассказов потрясала его грандиозностью всего того, что заключала она в себе. Византия, Рим, цесари, императоры, все величие и могущество, все, что распаляло его страсть и зависть, было в Европе. Присоединиться ко всему этому, почувствовать это величие и могущество в себе, стать одним из тех, кто повелевает миром, – вот чем жила его душа и что помимо прочего заставляло его с самой юности изнурять Русь беспрестанными войнами. В пятнадцать лет он уже слал полки под Казань, а в девятнадцать сам пошел туда. В двадцать два разгромил Казань, а в двадцать пять принудил к позорному миру Швецию. Король ее, Густав Ваза, прислал к нему челобитную грамоту! «Мы, Густав, божиею милостью свейский, готский и вендский король, челом бью твоему велеможнейшеству князю, государю Ивану Васильевичу, о твоей милости, великий князь и царь всея Русский земли».
К двадцати шести он окончательно покорил и усмирил Казанское ханство и утвердил за собой всю Волгу вместе с Астраханским ханством, а в двадцать восемь пошел воевать Ливонию и завоевал бы, не вступись за нее сразу четыре государства: Дания, Швеция и Литва с Польшей. Теперь он шел на Полоцк – против Литвы и Польши. Этот поход должен был многое решить для него. Те незначительные военные действия, которые велись летом в районе Орши, Шклова и Мстиславля, не могли ему дать никаких преимуществ в начатой против них войне. Только Полоцк давал ему преимущество, и он во что бы то ни стало стремился добыть его.
Подготовленный втайне поход, втайне даже от собственной думы, должен был принести ему успех. Ни польский король, ни литовский гетман не могли ожидать в такое время сильного удара русских войск. Тяжелая, ненастная зима и ожидание татарского нашествия, для отражения которого Москва вынуждена была держать большую часть своих войск на южных рубежах, должны были помешать Ивану выступить против Литвы. И хотя Сигизмунду не удалось уговорить Девлет-Гирея пойти на Москву, в Литве и Польше не очень беспокоились: ненастная зима, внутренние неурядицы и упорное сопротивление боярства всем царским походам на запад, о котором хорошо были осведомлены и в Литве, и в Польше, вселяли в литовских воевод уверенность, что раньше лета русские войска не появятся на их границах.
Прибыв в Невель, от которого до Полоцка оставалось не больше четырех дней пути, Иван уже не таился: за четыре дня в Литве не могли собрать большое войско для отражения русского нападения, и потому, как задумал еще в Великих Луках, выпустил в набег татарские и черкесские полки. С татарами пошел Симеон Касаевич с Бек Булатом и Кайбулой, Ибак остался с телохранителями при Иване. Черкесские полки повел Булгерук – старший царицын брат.