из седла. – Догнать! Схватить! Схватить!!! – завопил он; губы его почернели, щеки тряслись, как у старика. – Басманов!.. Шуйский!.. Догнать! Я его на кол!.. Своими руками!..
– Не догнать его, государь, – спокойно сказал Басманов. – Беглому одна дорога, а погонщикам – сто!
– И ты?! – Иван замахнулся на Басманова плеткой и вдруг разом сник, уронив руку с плетью себе на колени. – Пусть ему… – сказал он тихо и скорбно, как о покойнике. – Одной гаведью[98] стало меньше на Русской земле. Нам об ином пристало думать, воеводы… Перед нами – Полоцк… Твердыня литвинов! Нам ее надобно сокрушить!
– Сокрушим, государь! – сказал ему осмелевший князь Владимир. – Вели починать!
Иван поднялся на стременах, несколько минут внимательно смотрел на город. Над полоцким детинцем медленно поднималось знамя. Издали оно казалось маленьким лоскутком, взвитым в небо случайным порывом ветра, и вот-вот должно было быть унесено им, но лоскуток поднялся почти до середины неба и замер, словно приклеился к нему, как осенний измокший лист.
– Почнем, – сказал Иван, – но допрежь, по неизменному христианскому обычаю, пошлем им сказать, чтоб сдались подобру, на милость, без пролития крови и тяжкой порухи.
– Довойна знамя поднял над детинцем, – сказал Басманов. – Не примет он нашего слова.
– В том его воля. А я обычая не хочу порушить, – твердо сказал Иван. – Наряжайте гонца. Да быть ему почестней! Пусть видит Довойна, что шлем не простых, которых вызволять не станем, коль он не выпустит их от себя.
– Кого велишь: из детей боярских, из воевод? – спросил Басманов.
– Воеводу шлите, а с ним детей боярских.
– Тогда Пронского пошлем, – сказал Басманов.
– Пронского нельзя слать, – не очень твердо вступился за своего воеводу князь Владимир. – На нем вся моя дружина.
– А что, коли Оболенского послать?! – предложил Серебряный. – И в чести – князь, и воевода… Молод токмо, да не со своего ума говорить станет, государево слово повезет.
– Шлите Оболенского, – согласился Иван. – Грамоту пусть о моих печатях везет. Обетует всем живот без плена, воеводе и архиепископу отъезд свободный с майном и семьями, а наемным, ежели они ляхи или иные чьи, – також свобода.
Серебряный и Морозов отправились снаряжать Оболенского к поездке в Полоцк, а Иван с оставшимися при нем воеводами объехал исполчившееся войско и спустился к Двине, чтобы посмотреть на островок, о котором говорил ему Морозов.
На Двине посошники рубили проруби. Басманов спешился, сошел на лед, заставил прорубщиков измерить его толщину, вернувшись к Ивану, сказал:
– Лед не больно тяжел, но хорош – в две пяди… На Ловати в Луках был потоньше. Там легкий наряд без моста перетянули, а тут, мню, и тяжелый перетянем.
– Не спустит Довойна знамя, нынче и перетянем, – сказал Иван. – Все дальнобойные за Двину поставим и нацелимся на посад. На островок стрельцов посадим с легким нарядом. Стена перед ним невысока – через нее палить будут. Ладное место, будто для нашего дела как раз и устроено. Сколь от него до острожной стены? – спросил он у воевод.
– Полсотни саженей, не более, – первым ответил Басманов. – Средним зарядом – в самый раз!
– Поболе! – уверенно сказал Шуйский. – От него до берега, поди, саженей пятьдесят прямиком да от берега до крайней прибрежной стрельницы – еще, поди, пятьдесят!.. А стена от башни вон каким загибом идет по-над берегом… Видать, затон обходит? Сто – полтораста саженей, не менее!
– И то ладно, – сказал Иван. – Нам, чтоб на сто саженей под стену подобраться, пять дней туры двигать надобно! А тут разом хоп – и под стеной! И посад как на ладони. А кто верней угадал, тому от меня нашеломник с рысиной пастью… Какой у Курбского был – помните?.. Покуда не утерял он его вместе с шеломом да чуть было и не с головой в здыбке с Рыжим Радзивиллом, под Невелем! Ловок тот, дьявол, – чуть помолчав, добавил Иван с искренней завистью. – Сам на здыбки ходит! Копьем, рекут, управляется, как баба ухватом! Я б супротив него устоял, как мните? – вдруг спросил он и хитровато оглядел враз обникшие лица воевод. – Копьем я несилен, – как бы выручая их, признался Иван. – А вот с мечом устоял бы?
– Тебе и думать про таковое не в честь, государь, – сказал напыщенно князь Владимир, – а выходить на бой и того паче! Что супротив тебя Радзивилл? Хоть и первый пан в Литве, а все ж – холоп Жигимонтов!
– Храбрый воин царю под стать! – усмехнулся с прежней хитроватостью Иван. – Ибо храбрость царственна, а трусость гаведна!
– Единой храбростью, государь, с сильного и шапки не струсишь, – заметил Шуйский.
Иван скосился на него, и хитроватая его усмешка как-то разом превратилась в издевательскую.
– Ан ты неслаб, Шуйский, почто же не выступил николиже проть Рыжего сам на сам? Все по шатрам отсиживался!
– Я по шатрам сидел не праздно, государь, – с достоинством ответил Шуйский. – Кто более меня добыл в Ливонии? Я низложил Дерпт, Торваст, Нехаус, Алусну… На поединке Рыжего одолеть – славность велика!.. А польза? Одолеть его как воеводу, с войском, – в том и честь, и польза. Станься мне сойтись с ним под Невелем – не спустил бы я ему… Уж то я знаю накрепко. А сам на сам – в том как удача! Что ль, отродясь копья к руке не меряли?
– Давно не слышал я от тебя за раз столико слов, воевода, – удивился Иван. – Да и слова какие! За каждое по гривне положить не жаль! Без смеха говорю… Боюсь токмо, как бы и ты, иным под стать, не стал вместо дела речи говорить. Витий около меня – хоть за колокольню вместо звонов вешай!
– Я – воевода, государь! – буркнул Шуйский.
– Все воеводы. Федька с Васькой лише у меня не воеводы. Да они и не говорливы. А воеводам толико дай язык подрать… А как в поход – взашей толкай! Будто на дело какое постылое! Мне, государю, всякий раз наряжайся с вами, назирай за вами, будто за детьми малыми… И вередливыми! Покуда сам не пошел на Казань – не могли сладить с татаровей! В Ливонии – також! Поручил я вам дело позалетось – на Колывань идти… Ослушались! Под Пайдой протоптались, покуда ливонцы вам бока не памяли. А не ослушались бы иль нарядись я с вами – Колывань уж под нами была бы! А ныне она под свеями…
– Кого нам тогда надлежало слушать – тебя иль Адашева? – неожиданно сказал Бутурлин, и так смело и дерзко, что все обмерли. – Ты нам велел идти на Колывань, а Адашев направил под Пайду. Мы и поплелись туда, как овцы, и стояли там, прижав к задам хвосты…
– Почто ж стояли? – рыкнул Иван.
– Пото, что не знали, какового нам пастыря слушать. А будь на то твоя единая, твердая воля – добыли бы мы Колывань!
– Почто же прошлой весной… – шепотом крикнул Иван, – вы воспротивились моей единой, твердой воле? Почто? Адашева уже не было! А поход на Ливонию вовсе не стался! Да оттого, что овцы стали волками. Волками! – сдерживая душивший его гнев, снова шепотом крикнул он и, надрывно и жадно вздохнув, освободившимся голосом продолжал: – Адашев в свою сторону гнул, а вам то на руку было. Вы не хотели более воевать Ливонию. Что добыли – на том и посесть, удоволиться, угомониться… На что вам Ливония? На что вам море? Что вам – плавать по тому морю? Жиреть от него? Вы и Яузу в челне переплыть страшитесь! А жиреть вам – в Диком поле, где вы вотчины разметенете, деревень напашете… На той мысли вы и стоите! Да не больно ухищренны вы! И государь под вами, слава Богу, ума на свою державу не ищет! И не ждет вашего охочего изволения, а сует вас взашей на потребные дела и еще жалует, коль вы их под палкой кое-как исполните!
– Вот ты как об нас? – угрюмо вымолвил Бутурлин.
– Вот так, – уже поспокойней сказал Иван. – Коль вы царю дерзости – он вам правду! А ежели правда душу ломит, в том не правда винна, воеводы. Службы вашей честной я не оставлял и не оставлю без пожалования, а нерадения и пакости – не прощу!
Иван тронул коня, выехал наперед, стал внимательно осматривать подступы к полоцкому острогу со стороны Двины.
Всходило солнце. Оно уже отделилось от земли на целую пядь или на две пяди, и в этом узком просвете четко проступил неровный, будто оплавленный, край земли, накаленный до темно-красного цвета.
Вспыхнули купола Софии, будто на них плеснули алое пламя; окрасился алым трепещущий над полоцким детинцем лоскут знамени, приколотый к небу тонкой иглой реи; сверкнула ледяной чешуей Двина, заискрились, засияли белым глянцем снежные поля вокруг острога, и его черные стены стали еще черней от этой яркой, напитанной солнечным светом белизны.
Через Двину, во вздыбах всколотого копытами льда, шалым наметом несся всадник. Первым заметил его Басманов.
– Никак гонец от Горенского, государь?!
Всадник, не придерживая коня, с ходу метнулся на снежную крутизну берега, выскочил наверх – шагах в двадцати от того места, где стоял Иван с воеводами, и, видать, в самое последнее мгновение узнав царя, на полном скаку соскользнул с седла в снег. Конь унесся в поле, а всадник бегом, утеряв шапку и рукавицы, припустил к Ивану.
– Государь!.. Воевода Горенский… вели… сказа… – заглатывая вместе с воздухом слова, стал кричать он, еще не добежав до Ивана, – войско литвино… приближ…о…сь и, не зади…ась… пошло… в отступ!
– А ну прочти «Богородицу»! – строго приказал Иван.
– Богородица… дева, радуйся, – испуганно забормотал гонец, – благодатная Мария, Господь с тобой… Благословенна ты в женах… и благословен плод чрева… твоего… яко Спаса родила… еси душ наших… Аминь!
– Теперь «Отче наш»!..
Вконец потерявшийся гонец, уставив на Ивана неподвижные глаза и стараясь не исковеркать ни единого слова, почти без запинки прочел молитву.
– А теперь сказывай, что повелел тебе воевода?
– Воевода велел сказать тебе, государь, что войско литвинов приближилось, постояло малехо и, не задираясь, пошло в отступ.
– То гораздо! – довольно буркнул Иван.
– Воевода велел спросить тебя, государь: гнаться за литвинами иль пущай тикают?
– Что ль мы на охоту за зайцами пришли сюда? – сказал Иван, и голос его смягчился. – Что ответим Горенскому, воеводы?