– Не зря, государь! – Серебряный напряг голос, чтобы скрыть досаду. – Но и шапкой Полоцка не сбить! Довойна – эвон! – Серебряный кивнул на знамя, вьющееся над полоцким детинцем. – Уверен, что отсидится за стенами, а Басманов тебе его уже головой выдает! С такой спесью не крепость брать, а баб мять.
– Усомняться – уже наполы не верить! – бросил Басманов.
– Погодь, Басманов! – пресек его Иван. – Воеводы, поди, також думают, что нам Полоцка споро не взять? Ты, Шуйский, на совете лише посапывая… А ну-ка ответь!
– Я Дерпт за неделю взял, государь! – ответил Шуйский.
– А тут бы?..
– А тут не я голова.
– Ладно, – скривил губы Иван, будто хватал чего-то горького. – Ты, Серебряный?
– Не на прохладу пришли сюда – ведомо… – ответил Серебряный. – Толико – я и на совете говорил, и снова говорю – наскоком Полоцка не взять.
– А как?
– Искусным облежанием… Измором.
– Измором толико лисиц берут, – вставил Басманов.
– Не лезь, Басманов! – вновь пресек его Иван. – Тебя уж я слышал!.. Скажи-ка ты, Мороз… На чем стоишь?
– На чем же я стою, государь?.. – смущенно и растерянно, и даже виновато, потому что, видать, твердо ни на чем не стоял, сказал Морозов. – Поторопней бы надобно управиться… Весна уж на носу… Распутье, слякоть и вся лихая!..
– Вот то-то, воеводы, – совсем беззлобно, мягко и как будто даже облегченно сказал Иван. – Нам до распутья тут топчись негодно! Навалится весна – увязнем мы в ней, и самих себя не вытянем, не то что Полоцк добудем. Я сам все ваши мысли передумал, – неожиданно признался он и тягостно переморщил свой комкастый лоб. – Крепкий орех – сам вижу и разумею… Да расколоть нам его надобно непременно, и без мешканья. Не разобьем острога ядрами, я вас заставлю головами пробивать его. В том моя воля, воеводы!
«Вот оно – его!.. Утвердилось!» – подумал Басманов, но удовлетворенности не ощутил; решительность Ивана была слишком явной и твердой, и ему, Басманову, не суждено было уже ни поддержать ее, ни добавить к ней ничего своего, на что он тайно и гордо надеялся, ему оставалось теперь лишь одно – уйти в тень и, как всем, неукоснительно исполнять все, что потребует Иванова воля.
– Вельми лепо, государь! – просиял враз оживший Левкий. – Чую прежний твой дух! Аз бо уж засмутился, зря, како нудишь ты днесь себя. Взомнил, что всколебалась в те твердь твоя и ты проникся сомненьем. Да слава Богу, в прежней ты силе и тверди!
– Что, святой отец, мне должны быть неведомы сомненья? – с лукавым двусмыслием спросил Иван и за все утро впервые открыто взглянул на воевод, не пряча от них своего лукавства и любопытства: для них спросил и для них хотел получить ответ. Какой – ему, видимо, было все равно. Уняв в себе все сомнения, он теперь, как излечившийся от хвори, мог позволить и пренебрежение, и насмешку над своей хворью, но, спрашивая, он все-таки знал заранее, что ответит ему Левкий, и был доволен, что воеводы услышат это.
– Ты – пастырь, государь! – возвысив голос, ответил Левкий. – Коли ты предашься сомнениям, паству твою и вовсе ужас обуяет! Без твоей твердости – все нестойки, без твоей прозорливости – все слепцы, без твоей силы – все бессильны! Будь тверд, государь, да не возбранит дьявол помысла твоего! Вели отслужить молебен и с Богом принимайся за дело свое святое!
Молебен служили перед Большим полком – при развернутом великокняжеском знамени. На знамени – Нерукотворный Спас, а наверху древка – крест, что был у Дмитрия на Куликовом поле. С этим знаменем и крестом, освященном великой Дмитриевой победой, Иван ходил на Казань, этот крест был с ним в Ливонии, теперь он пришел с ним сюда, к Полоцку…
На молебне Иван стоял вместе с князем Владимиром. За ними – большие воеводы: Басманов, Шуйский, Серебряный, Бутурлин, Морозов… За большими воеводами – дворовые… Пришли на молебен и Федька Басманов с Васькой Грязным. Грязной стал позади воевод, а Федька обошел их и стал чуть впереди – за спиной у Ивана. Сзади, за воеводами, там, где выбрал себе место Васька Грязной, стояло десять простых ратников. Так велось издавна: перед битвой на молебне вместе с царем и воеводами всегда стояли и простые ратники.
Перед самым концом молебна прискакал из Полоцка Оболенский. Спешившись шагах в двадцати от того места, где служился молебен, Оболенский приблизился на несколько шагов и остановился, держа в руках перерванную пополам опасную грамоту[99], которую он возил в Полоцк воеводе Довойне.
Иван скосился на него, задержал взгляд на перерванной грамоте и спокойно докрестился под усердный Левкиев аминь.
Окончив молебен, Левкий благословил царя и князя Владимира, благословил всех воевод, благословил ратников.
Иван отошел от походного алтаря, стал под колышущееся на ветру знамя, поднял глаза вверх – на крест, страстно, как заклинание, произнес:
– Вновь идем мы под твоим осенением!
Васька Грязной подвел ему коня. Иван сел в седло, знаменосец поднял над ним знамя… Иван медленно поехал к стоявшей неподалеку рати. Воеводы двинулись вслед за ним – пешком. Даже князь Владимир не посмел сесть в седло, и его коня вели за ним в поводу.
Иван подъехал к передним рядам, остановился. Тысячи лиц опрокинулись на него… Морозный воздух густо дымился от тысячного дыхания, и сквозь его густую, колышущуюся дымчатость сизыми комками изморози проглядывали еще тысячи и тысячи лиц, шлемов, копий, бердышей – неподвижных, замерших, словно вмерзших в этот изморозный воздух.
Иван привстал на стременах, выбросил в сторону правую руку и широко повел ею, словно хотел обнять или привлечь к себе это громадное людское скопище. Рука его описала широкую дугу – он даже повернулся в седле вслед за рукой, чтобы увеличить размах, – и замерла у левого плеча, прикоснувшись к стальному наплечнику. Тысячное дыхание враз затаилось… Воздух очистился от дымчатости, и сквозь его прозрачность четко и ясно, как на обновившейся иконе, вдруг проступили новые, совсем непохожие на те, что были минуту назад, суровые, иконообразные лица. И как перед громадной иконой, широко и торжественно перекрестился Иван перед этими лицами и громко, но не крича, выдерживая каждый звук, чтоб быть услышанным повсюду, произнес:
– Воинники! Братья! Русичи! Приспела година вашему подвигу! Потщитесь единодушно пострадать за святые церкви, за православную веру христианскую, за исконную, единоземельную вотчину нашу и единородных братьев наших, томящихся под игом богоотступных литвин! Вспомним слово Христово, что нет большей любви, как положить душу свою за други своя! Припадем чистыми сердцами к создателю нашему Христу, да не предаст он нас в руки врагам нашим! Не пощадите голов своих за благочестие: ежели умрем здесь, то не смерть се, а жизнь! Ежели не теперь умрем, то все едино умрем послеже, а от сих литвинов богоотступных как впредь вызволим вотчину нашу и братьев наших единородных?!
Гул раскатился по ратным рядам. Из ближних рядов кто-то отчаянно выкрикнул:
– Куды ты глазом кинешь, туды мы понесем свои головы!
И вся рать снова отозвалась на этот выкрик ликующим гулом.
Иван поднял руку – гул осекся, лишь где-то в самых дальних рядах, как эхо, отдались его последние, слабеющие отголоски.
– Воинники! Я с вами сам пришел! Паче мне здесь умереть, нежели жить и видеть вотчину нашу исконно русскую и братьев наших единородных в литовском плену… – Он помолчал, обвел взглядом передние ряды, снова заговорил: – Ежели милосердный Бог милость свою нам пошлет и подаст помощь, то я рад вас жаловать великим жалованьем! А кому случится до смерти пострадать, рад я жен и детей их вечно жаловать! И мне ведома нет – какова отца они дети, коль, на смертной игре супротив недругов наших голову положивши, оставил отец их сиротами. Но нечестно будет тому и детям его, кто не потщится умереть честно на игре смертной с недругом за мое великое жалованье царево! Тот умрет здесь от моей царской опали – за трусость свою и слабодушие!
– Все едино умрем за тя, государь! – снова выкрикнули из ближних рядов.
Иван вновь приподнялся на стременах, словно хотел высмотреть крикнувшего, и громко сказал в ту сторону, откуда донесся крик:
– Кто у меня верно служит и против недруга люто стоит, тот у меня и лучший будет!
Квязь Владимир вышел наперед, стоя между Иваном и ратью, начал взволнованно говорить:
– Видим тебя, государь, тверда в истинном законе, за православие и вотчины наши древние себя не щадящего и нас на то утверждающего, и посему должны мы все единодушно помереть здесь с богоотступными теми литвинами!
– Все едино умрем! Умрем! Умрем! – закричали с разных сторон.
– Умрем! – прокатилось из стороны в сторону, и весь Большой полк, все пешие и конные дружно вскинули вверх щиты. Стоявший неподалеку полк правой руки тоже вскинул над собой щиты, и дальше, до самой Двины, покатился по остальным полкам грозный брязкот вскидываемых щитов.
– Дерзай, царь, – напряг до предела голос князь Владимир, – на дела, за которыми пришел! Да сбудется на тебе Христово слово: «Всяк просяй приемлет и толкущему отверзется!»
Иван повернулся к знамени, перекрестился на образ Христа и, не отрывая от него глаз, громко сказал:
– Владыко! О твоем имени движемся!
Воеводы обступили его: он оглядел каждого, словно пересчитал их. Глаза его не вмещали огня и радости, и он пучил их, как грудной ребенок, забыв в это мгновение, что он царь и что ему не пристало шалеть от радости и пускать пузыри изо рта.
– С Богом, воеводы! Отстраним от сердца всю смуту, обиды!.. Я, государь ваш, говорю вам: любовь моя и жалованье мое – с вами! Вооружим сердца ненавистью к нашим врагам и послужим Руси, как служили ей наши отцы и деды! С Богом, воеводы!
– Тебе первый выпал, государь! – сказал Алексей Басманов, протягивая Ивану тлеющий фитиль.
– Нет! – враз насупился Иван. – У меня рука тяжелая. Пали сам… Нет, погодь!.. Васька! – подозвал он Грязного. – Тебе поручаю первому выпалить по Полоцку!