– Э-хе-хе!.. – не без тайной зависти вздыхала Савина артельная братия, насмотревшись на Фетиньины ухищрения. – Поди выразумей то бабье нутро… Все в ем наниче[156].
– Недаром речется: антихристово племя!
А кое-кто, кому Фетинья не только пирогами и сбитнем тронула душу, но и своей веселой добротой и бескорыстной, странной бабьей тягой к Саве, начинал советовать ему:
– Ты бы, Савка, оставил пеньтюшиться да поял[157] Фетинью. Баба она – будто сам Бог ее сотворил!
– Бросай, Савка, лотрыжничать, хвать ужо!.. Ставай на Божью путю, плоди чад да копи деньгу на помин души своей грешной!
Не терпел Сава такой говори. Вот и сейчас наперекор всем потопал в Занеглименье. Попробовали было артельщики упросить его пойти к Фетинье, да где там!.. Навесил губы, заграбастал шапку с серебром – и волком, без оглядки, как от гона. Артельщики повздыхали-повздыхали, да и следом: куда денешься – доля каждого в шапке, а шапка у Савы – ему делить заработанное, он голова в артели, ему, стало быть, и место для дележа выбирать.
Кабак у бронников был набит битком. Дозволенные по случаю рождения царевича братчины уже плыли под всеми парусами по веселому морю хмеля. В лучинном чаду муруго проступали блаженные лица, как у святых угодников со старых икон, горласто и яро вопила чья-то слезливая радость, в углу, напротив двери, по-собачьи выла волынка, к которой невпопад пристраивалось несколько исхрипших голосов. Капало с потолка, зловонило… С улицы вслед за открываемой дверью вливалась холодная сырость… Кабатчик по-змеиному прицеливался в каждого входящего, недобро хватался рукой за свою сивеющую бороду, похожую на тесак.
У порога кто-то неловко подбил Саве руку, чуть не вытряхнув шапку с серебром.
– Но!! – грюкнул Сава сапогом в зад этого нерасторопу. – Расступись! Сребро несу!
Кабатчик зажал бороду в ладонь, как нож, жирным, гадливым голосом хрипонул:
– Поди, Савка, вон! Вишь чаво!..
– Ты ин што? – шутовски раззявился Сава. – Умлел? Вона, поглянь! – и бухнул перед ним на стойку шапку с серебром.
– О-о! – протянул смачно кабатчик и отвесил треснувшую, с запекшейся кровью губу. Глаза его усмиренно прижмурились.
Сава небрежно кинул ему за губу щепоть монет, кабатчик языком переправил их в рот, давясь слюной, сказал:
– Тады – что ж!.. Кой-кого вышибу, выслободю тебе место, Сава Ильич!
Пропуская мимо ушей крики и брань, посыпавшиеся на него со всех сторон, кабатчик с деловитой сосредоточенностью и невозмутимостью выкинул из кабака с десяток самых подгулявших, некоторых попересаживал, некоторых потеснил, но место Саве и его артельщикам все-таки нашел.
Не всем досталось место за столом, несколько артельщиков уселись на полу, под стенкой. Чуть поодаль от них, в углу, тоже на полу, сидел лохматый мужичина, спокойно посасывающий из выщербленного скопкаря не то медовуху, не то бражку… Лучина в этом углу давно догорела и погасла, и мужик, видать, был рад этому: он сидел, вжавшись в самый угол, в тень, скрывавшую его лицо, сидел молча, и, если бы время от времени не прикладывался к скопкарю, можно было подумать, что он спит.
Кабатчик, раздавая Савиной братии корцы, скосился в угол, посверлил мужика подозрительным взглядом, покривил недовольно губы, но смолчал, ушел, однако не успокоился… Притащив братину с медовухой, поставил ее на стол перед Савой, вновь повсмотрелся в угол – теперь уже зло и настырно.
– Ишь притаился! – хрипло сказал кабатчик и огляделся по сторонам, не то опасаясь чего-то, не то ища поддержки. – Уж не лазутник ли, а? Впервой вижу… Не бывало такого у нас ранее… Не бывало! Глаз у меня памятлив. Кто таков?
– Отстрянь от человека, – заступился за мужика Сава. – Какой он тебе лазутник?! Горе, буде, у человека сталось… Садись к нам, добра человек, – позвал он мужика и высыпал из треуха на стол серебро. – Эх жа и гульнем ноне! Всю тоску и хмурь из души долой выпихнем!
– Ты, Сава Ильич, не встревай, – отмахнулся кабатчик. – Глаз у меня памятлив – не бывало его у нас ранее. Кто таков, ответствуй? – задиристо, но не очень смело потребовал кабатчик.
– Добра человек, – спокойно ответил из угла мужик.
– А как лазутник?
– Вот дуролом!.. – гыкнул глумливо мужик. – Нешто я тебе сознался бы?!
– А как стрельцов кликну да в приказ?!
– Коль тебе дела иного нет, ступай кличь, – невозмутимо ответил мужик.
– Отстрянь от человека! – вновь вступился за него Сава. – Вишь, душа его по миру пошла! В страстях[158] он! Донеси ему взвару – я заплачу!
– Ты, Сава Ильич, не встревай!.. Пущай сказывает: кто таков и каким именем кличут?
– Крестил поп Иваном, да прозвали люди болваном, – попробовал отшутиться мужик.
– Ты турусами не отъезжай! Приговорочки мы сии слыхивали! – не отступался кабатчик. – Мне указ даден: темных людишек высматривать и за приставы отдавать! Сказывай, именем которым кличут? – угрозливо потребовал кабатчик.
– Кличут меня Малюта, – не очень охотно ответил мужик.
– Ишь ты – Малюта! Завсегда так: как меньшой в семье, так и Малюта… А по святцам как?
– То Богу ведомо, а тебе ведать не пристало.
– Ишь ты, не пристало?! – хорохорливо помотал головой кабатчик, но желание допытывать этого уж больно смелого и странного мужика у него пропало. Что-то зловещее и жуткое было в нем, в его затаенности, в его смелости, в его невозмутимости, – и кабатчик отступился.
– Лихо ты его!.. – весело сказал Сава, заглядываясь на мужика. – Малютой, речешь, кличут? Пущай знает наших, Малюта! Ух, рюха! – глумливо погрозился он в сторону кабатчика и, схватив щепоть монет, кинул их на соседний стол. – Гуляй, братя, не жалей души! Ноне Сава в жиру, а назавтра – по миру!
Кабак загудел от восторга. Сава схватил щепоть побольше, кинул монеты к потолку. Поднялся переполох – все кинулись расхватывать деньги… Сава довольно избоченился, выпятил губы, глядя на эту жадную, пьяную возню, – глаза его стали блестящими, как моченая ягода.
– Будя, Савка, – вмешались артельщики. – Не делены еще деньги…
– Свое раздаю! – пресек их Сава. – Наливай, братя, меду, праздничать учнем! Царю да царице радость, а нам – праздник! А колокола-то, колокола как играют! – Сава прислушался к долетавшему в кабак торжественному перезвону, перекрестился, с почтением сказал: – Се в Кузнецах, у Козьмы-Демьяна. Пров Иванов в звонарях тама! Пображничаем, братя, да пыдем Прова послушаем: люблю я, братя, гораздый звон.
– Эка сыскал звонаря – Прова! – бросил кто-то Саве. – У Никиты Бесов Мучителя, за Яузой, – вон иде звону послушать!
Сава лакомо высосал корец медовухи, потаращил глаза, поплямкал губами, еще полез корцом в братину – выдул и второй корец, утер губы, подмигнул в угол Малюте…
– Слыхивали и тот звон, – сказал он степенно и важно и вновь посмотрел в угол – перед новым человеком Сава особенно любил выставиться. – Еремейка Деревянная Нога в звонарях у Никиты… Верно? То-то! – напыжился Сава и вновь запустил в братину корец, но пить повременил – выговорил гордо: – Я жа тому Еремейке ногу-то делал, а ты указуешь, иде нам гораздого звону послушать!
Сава опорожнил корец и вновь глазами в угол – проверить, слушает ли его Малюта? Малюта довольно щурит свой зоркий глаз и уже не прячется в тень, не прикрывается скопкарем: кроме Савы, на него уже никто не обращал внимания, а Малюте только это и нужно было.
Прибыл Малюта в Москву накануне рождения царевича, привез из Стародуба наместника Василия Фуникова да городского воеводу Ивана Шишкина, взятых им оттуда по приказу Ивана. По приказу Ивана пошел он и в кабаки – послушать хмельные разговоры черни. Трехдневные братчины, дозволенные царицей, пришлись очень кстати, да вот и Сава нынче подвернулся ему на удачу: такой болтун и панибрат и сам выболтает все свои три короба, особенно если пропустит с полдюжины корцов, да и других затравит…
Малюта выбрался из тени, подсел поближе к артельщикам – это польстило Саве. Он передал ему свой полный корец – Малюта не отказался, перелил в свой скопкарь медовуху, корец вернул Саве.
– А лихо ты его! – опять вспомнил Сава про кабатчика, потешенно скосоротился и, довольный собой, захохотал. Он уже начинал хмелеть: маленькие глазки задиристо запрыгали в глазницах, бритый подбородок и шея засочились потом – Сава истомно раздернул ворот рубахи.
– Слышь, Савка, а како ж серебро промеж своих делить станешь? Ты ж сверх пяти дюжин счету не ведаешь!
– Подай мне тыщу – разделю! – самодовольно осклабился Сава. – И про звон гораздый скажу: без ног гораздого звону не учинить, потому что чутья у звонаря – вся в ногах. Земля звон отдает, а он и чует ногами, а ухами того не учуять – в ухах под самыми колоколами все сливается. Коли с больших на малые зачинает сходить: бум! бум! бу-м-м!.. – да в перебор: дзюлю-дзилинь!.. дзюлю-дзилинь!.. – вот тута главное – не упустить большого боя. Чтоб он покрывал перебор, растягивал его и чтоб не глушил, не то будя как в пустую кадку. Без ног гораздой протяжности не удержишь! А Еремейка-то большой звон в деснице держит, а под ней у него древяница… Вот он и не чует большого звона, и оттого перебор сухо бьет, будто горшки трощит.
– Ты сам – будто горшки трощишь! С кем-то ты гуторишь?
– А с тем, кто звону гораздого не разумеет!.
– Гли-ка нань!.. Ему про Фому, а он про Ерему! Тебе-то уж про серебро изрекли…
– Серебро разделю!.. Делить – не топором рубить! Давай поболе!
– Куды поболе?! Поди, целого пятерика огреб?
– Пятерика?! – торжествующе удивился Сава и размел монеты по столу. Они посыпались сквозь щели на пол – артельщики кинулись собирать их. – Семнадцать рублев с полтиной да три алтына без деньги!
– О Господи!.. За едину-то избу! – раздалось чье-то жалобное причитание. – Аки раб труждаешься переписью денно и нощно, две псалтыри в году написал Болдинскому монастырю… А и то – три рубли с полтиной.