– Будь жив мой отец, то и он такового полезного совета не подал бы мне.
Глава седьмая
В Москве готовились к встрече царя… Готовились бояре, готовилось духовенство – каждый на свой лад, каждый со своими заботами.
Митрополит Макарий выслал навстречу царю в подмосковное село Крылатское ростовского архиепископа Никандра с братией, а сам, несмотря на немощь, готовился встретить царя в Москве. Подъезжать к Москве царь должен по Можайской дороге, в Москву въезжать – через Арбатские ворота, и встречу ему Макарий собрался устроить на Арбате, перед церковью Бориса и Глеба. Загодя посносили в нее и в соседнюю с ней церковь Воздвиженья кресты, хоругви, иконы – самые дорогие и красивые кресты, хоругви, иконы, взятые в кремлевских соборах. Велел Макарий пособрать со всей Москвы гораздых до величального звона звонарей и поставить их на всех арбатских звонницах: «Дабы звону величальному быти неумолчну, велию и славну!» Еще повелел митрополит: «Всякому духовному и священническому чину быти при встрече государевой в дорогие одежды, в ризы, в стихари сболчены, дабы государю радость была велия божьих служителей во стольком великолепии зрети».
У бояр были свои заботы… Оставленные «для градского бережения», они должны были встречать царя прежде всего плодами этого бережения. Как ни торжествен и радостен будет царь, въезжая в Москву, а зоркий, всевидящий глаз его все заметит – и не расчищенную от снега берму перед посадской стеной, и изъеденные зеленью, ни разу за зиму не чищенные пушки и пищали на раскатах и башнях Нового города, и неподновленные настилы мостов, и даже обржавевшие цепи запрометного моста перед Кутафьей стрельницей, через которую он въедет в Кремль, не ускользнут от его зоркого взгляда.
Много хлопот у бояр… Мотаются они по Москве, по Арбату, через который поедет царь, обсматривают все вокруг, проверяют – как бы чего не проглядеть, не оставить царским глазам чего-нибудь негораздого, неисправленного, неподновленного… Но особенно хлопотно царской дворне: к возвращению царя нужно приготовить дворец, вычистить, вымыть, выскрести каждую половицу, каждую ступеньку… Покуда царица не разрешилась от бремени, во дворце и сору не мели, попрятав куда подальше все метлы и веники, чтоб, не дай Бог, не подвернулось ей под ноги какое-нибудь помело да не переступила она его ненароком: через помело переступать – детей тяжко рожать!
Развольготствовалась дворня от такого безделья. Всю зиму били баклуши, моты мотали – день коротали. Девки с парнями по чуланам прятались, тискались и любились или, улизнув из дворца, бежали на Москву-реку кататься на санках, благо, напротив дворца, в стене у Благовещенской стрельницы, были пробиты ворота, звавшиеся Портомойными. Кинется, бывало, кто-нибудь из стольников или сам дворецкий Никита Романович Юрьев искать на какое-нибудь дело челядинцев, все подклети избегает, а там, кроме баб, кислошниц[168] да поварих, – никого! А бабы подскажут: «Ты, батюшка, по чуланчикам прометнись, чай, кого и сыщешь!»
Отправится Никита Романович искать по чуланчикам, позастукает с добрый десяток блудней и блудниц – вечером в черных сенях учиняется порка. Хоть и добр был боярин, но нерадивости и огурства, а особенно блудовства не прощал. Парням, словленным на блуде, – по полдюжины розог, девкам – по полной! Девкам нет пощады, нет оправдания. Их вина навек закреплена притчей: сучка не схочет, кобель не скочет. Старухи доносчицы посмеиваются над девками… Им бы пожалеть их, бедолаг, да не жалеется, ибо бабья доля здесь у всех одинакова: и их молодость была иссечена розгами, и они наплодили детей, не ведая от кого, и пораздали их по монастырям. Челядным дворцовым девкам замужество заказано: не должно быть у них ни мужей, ни детей, ни забот иных, кроме забот о царском доме. Так и проводят они весь свой век во дворце мирскими монахинями. Вот и нет тут ни у кого друг к другу жалости! Не жалеется, привыкли, да и не нажалеешься: отлежатся девки – и снова за свое примутся. Так что порка блудных сходит всегда за потеху. Не потешно лишь тем, кто ложится под розги, и благо еще, если порют свои, челядинцы; они не шибко усердствуют, а если кличут конюхов, тогда лихо! Тем что по конским спинам хлестать, что по человечьим!
С рождением царевича кончилась у дворцовой челяди беззаботная жизнь. Дворец был запущен, грязен, полон крыс, мышей, тараканов, а возвращавшийся из Полоцкого похода царь был уже на подъезде – известие о рождении царевича застало его в Старице, поэтому спешно взялись наводить порядок и хотя старались вовсю, но со всем поуправиться все равно не успели. Не сделали и самого главного – не вытравили тараканов, которые досаждали больше всего. Их собирались повыморозить зимой, растворив на мороз все окна и двери, но, опять же, из-за царицы не стали: недомогавшая Марья боялась недоносить ребенка и ни на один день не соглашалась оставить своих покоев. Дотерпели до весны… Родила Марья, и теперь уже сама повелела Юрьеву ввезти ее на подворье брата своего Михайлы и повытравить из дворца эту нечисть.
Разошелся Юрьев, раззавзятился! Полдня подгоняемые им челядники всем скопом вытаскивали из дворца ковры, перины, одеяла, подушки, шубы, полсти, кровати, сундуки с рухлядью – словом, все, что можно было вытащить, а потом за дело взялись тараканщики. Подвезли ко дворцу три воза конопляных головищ с зернами, растопили во дворце все печи ясеневыми дровами, позатворили на окнах наглухо ставни, подложив под них мокрые рогожи, и, как только печи достаточно раскалились, принялись сыпать на загнетки, полные жару, конопляные головища. Щедро сыпали! Бурый густой дым, поваливший из печных труб царского дворца, застлал вскоре пол-Кремля.
Юрьев, взгромоздившись на заваленный шубами старый великокняжеский трон, принадлежавший еще великому князю Иоанну Васильевичу, который челядинцы выволокли из хором вместе с кроватями и сундуками, нетерпеливо, сердито кричал тараканщикам:
– Да затворяйте же, окаянные, двери! Двери в белых сенях затворяйте! Весь дух уйдет!
Тараканщики затворили и законопатили в белых сенях двери, полезли на крышу забивать в трубы дым.
Юрьев опять запричитал:
– Мало, ой мало конопли наметали! Не изведется, проклятый!
– Вона, мало! – смешливо загалдели челядники, сгурбившиеся вокруг боярина. – Куды боле – два воза! Медведя пусти – издохнет!
– Мало! – не унимался Юрьев. – Таракан живучей медведя. Надобе было и третий воз пометать.
– Вовсе ты, батюшка-боярин, опупел! – выпаливает кто-то скороговоркой.
– Ах семя хамское, подлое, языкатое! – сокрушенно вздыхает Юрьев и устраивается поудобней на великокняжеском троне, будто рассчитывает этим самым защититься от зубоскальства дворни.
– Истинно, батюшка-боярин, – присказывает все тот же быстрый голос, хитро присказывает: поди пойми – соглашается или прежнее гнет?
Но Юрьев и сам хитер.
– Ну-ткась, высолопи, высолопи, что там еще на твоем подлом языке вертится? – говорит он нестрого, покладисто, дабы не выпугать дерзкого болтуна и не отбить у него охоту еще подерзить.
– А то, што истинно опупел, батюшка-боярин. От твоего усердия за полвека хором не выветрить! Тебе-то любо – в их не мешкать, а нам с государем – мешкать!
– Ах, подлый! Се ты, Фанаська-корнозубый? – узнает наконец по голосу Юрьев. – Сознавайся – ты?
– Истинно, батюшка-боярин…
– Дран ноне будешь. За хамство, за дерзость и за все прочее.
– За прочее вечор был дран, батюшка-боярин. По незаживленному како ж драть?
– Брюхо цело – на брюхо и получишь!
– То не по-божески, батюшка-боярин. Спать-то я како должен?
– Стоймя, как конь! – на потеху всей дворни отпускает Юрьев.
В Кремле меж тем поднялся переполох. Дыма без огня не бывает, а огонь – это беда! Ко дворцу стал сбегаться народ: бежали с баграми, с пешнями, с крючками, с лопатами, тащили ведра с водой, с песком… От Троицких ворот наметом пригнал коня Шереметев, ополз с седла подле Юрьева, потаращил глаза на сундуки, на кровати, на перины, комами наваленные на них, на полсти, на ковры, разложенные вокруг, и опешенно завопил:
– Да что же ты расселся, боярин?!
– Таракань морю, – сказал ему с блаженной улыбкой Юрьев.
– О господи!.. – Подкосились ноги у Шереметева. Он осел на землю, облегченно перекрестился. – Гляжу – полнеба заволокло! – сказал он успокоенно, глядя, как тараканщики забивают дым в трубы, размахивая над ними кусками холстин. – Сердце обмерло… Вот, думаю, встретили государя! Ох, боярин, боярин!.. Поглянь, сколико люду всполошил!
– Разбредутся, – невозмутимо улыбался Юрьев. – Царица сама повелела. Уж терпежу не стало… Да мало конопли наметали, мало… Не изведется чертова живность!
– Гляди, гляди! – закричали челядники. – Таракань ползет!
Кинулись топтать поползших из дворца тараканов. Сбежавшийся ко дворцу люд поглазел-поглазел на веселую забаву царской дворни, покидал свои пешни, багры, крюки, да и себе туда же!
Шереметев поднялся с земли, наставительно сказал:
– Чтоб таракань пропала, надобно в лапоть насадить столько, сколько в доме жильцов, и лапоть тот через порог переволочь и через ближнюю дорогу.
– Иде таковой лапоть взять, воевода? – ухмыльнулся Юрьев. – Я уж давно в дворне со счету сбился. Бочку огурцов за один присест съедают!
Юрьев повздыхал, покряхтел, доверительно сказал Шереметеву:
– В неделю государя встречать.
– Дал бы Бог, – вздохнул Шереметев. – Заждались уж!..
– В неделю… – вздохнул и Юрьев. – Вечор гонца прислал… Три дня в Иосифовом монастыре пробудет… На молении. Потом прямо на Москву. Последний ночлег велит приготовить в Крылатском. Намерился я ему туда царевича меньшого выслать… Старшой в Иосифовом монастыре встрел его, меньшой пущай в Крылатском порадует его!
Юрьев покричал тараканщикам, чтоб побольше забивали в трубы дыма, поелозил на своем неудобном сиденье, посопел, поглядывая украдкой на Шереметева, – хотелось ему еще что-то сказать воеводе, и, не вытерпев, сказал: