ах насыпали под самые полукружья 99 землю, камень, песок.
На шестой день тройное кольцо туров придвинулось к самому рву. Теперь пушки долбили стену с расстояния в двадцать-тридцать саженей. Стена не выдерживала такого боя — то в одном, то в другом месте стали появляться большие проломы. Ратники, засевшие за турами и заборолами, со дня на день ждали выхода на приступ. Во многих местах через ров перекинули мосты, перетащили по ним осадные башни и придвинули их к самой стене. Стрельцы, засевшие в этих башнях, под прикрытием пищальников и лучников выходили прямо на стену, побивали пушкарей, заклепывали литовские пушки и стенные пищали, ручные уносили с собой и палили из них по затинам, где прятались литовские осадники.
К восьмому дню осады большой стенной наряд, перетянутый через Полоту и выставленный чуть ли не вплотную к стене, примыкающей к Великим полоцким воротам, снес с нее начисто пятьдесят саженей верха. Выискалась в Большом полку сотня охочих людишек 100 кинулись они в этот проран — разведать: крепко ли держатся за стену литовские осадники, но были отбиты. Четверых оставили за стеной. Зато царь, узнав про их дерзость, пожаловал всех золотыми дукатами на рукав 101 да велел сапоги выдать на придачу и бочонок меду прислал из своих царских припасов.
Позавидовали охочим и другие, прослышав о царском жаловании. Из передового полка Морозова две сотни кинулись с примётом 102 на стену, но были отбиты с еще большим уроном.
Царь за этот наскок не только не пожаловал, но наоборот — разгневался. Призвал к себе Морозова и люто отчитал его, что зря погубил людей.
Остальным воеводам было указано, чтобы без царского повеления людей на стену не пускали.
На восьмой день подошли к Полоцку татарские и черкесские полки, вернувшиеся из набега по литовским волостям. С собой пригнали они тысяч двадцать пленников да бесчисленное множество возов с награбленным добром.
Симеон Касаевич и старший Темрюк рассказывали царю, что войско литовское все сидит по крепостям и высунуться боится, не то чтобы на помощь Полоцку выступить. Темрюк хвалился, что дошел чуть ли не до самой Вильны, и нигде его не остановили, только уже под самой Вильной столкнулся с литовской конницей, но, когда он повернул назад, литовцы не погнались за ним.
Ивана это известие очень порадовало: выходило, что и в Вильне у литовцев не очень много войска, и Радзивилл не сможет подать помощь Полоцку, всецело доверив его судьбе и ратному искусству воеводы Довойны.
Довойна был умным, хитрым и искусным воеводою, и не только воеводою… В один из своих приездов в Москву с литовским посольством он тайно склонил к измене двоих князей Ростовских-Лобановых — Семена и Никиту, с которыми соединились и родичи их — Приимковы. Целый заговор составил тогда Довойна. Семен Ростовский передал Довойне все разговоры, которые велись в думе по поводу мира с Литвой, а после, заручившись через Довойну обещанием короля пожаловать его, вовсе побежал в Литву, да был перехвачен уже почти на самой границе — в Торопце.
Только благодаря заступничеству и просьбам митрополита Макария спасли свои головы Ростовские, измытаренные поначалу в застенках на Белоозере, а после отправленные в ссылку. А Довойна больше уже не решался снаряжаться с посольством в Москву. Теперь ему вдвойне нужно было стоять за город, страшась не только немилости своего короля, но, пожалуй, еще больше страшась злопамятности русского царя.
К девятому дню положение осажденных стало почти безнадежным. Острог был сильно разрушен: в стене было больше брешей, чем целых мест, главная башня рухнула, не выдержав прямого боя стенного наряда, другие башни тоже сильно пострадали… Великая полоцкая стена была сбита на целых сто саженей, и хотя литовцы успели за ночь насыпать на этом месте насыпь, наставить туры и заборолы, все это не смогло бы сдержать приступа русской рати. Но и в таком отчаянном положении Довойна не хотел сдаваться. Он предпринял последнюю попытку удержать город…
Утром девятого дня на Софии, перекрывая пушечный грохот, забили колокола. С дозорных вышек и осадных башен, приткнутых к самой острожной стене, стали кричать, что литовцы забивают людишек в детинец и сами запаливают посад.
Довойна, видя, что острога и посада ему больше не удержать, решил сжечь посад и засесть в детинце, который был укреплен помощней острога и в котором он надеялся отсидеться до наступления весны. Весна заставила бы русских уйти из-под города: вскрывшиеся реки, половодье, слякоть не позволили бы продолжать осаду.
Алексей Басманов сам вылез на дозорную вышку… Подожженный литовцами с трех сторон посад охватывало огнем, люди толпами бежали в детинец. Вся площадь перед детинцем и вокруг него запрудилась людом… Даже сквозь грохот ста пятидесяти пушек слышен был яростный вой этого громадного скопища людей.
Басманов, поначалу собравшийся ехать к царю — посоветоваться, отказался от своего намерения и решил действовать самовольно. Призвав к себе московских стрелецких голов, он приказал им отобрать из своих приборов самых смелых стрельцов и ворваться с ними на посад через сбитую стену и проломы, воспользовавшись смятением в городе.
Когда стрельцы кинулись в проломы, огонь уже охватил весь посад; дувший из-за Двины ветер был горяч, ярко-красные вихры пламени вздымались в небо, распекая его до густой побежалости; грязный, тяжелый дым перекатывался через стены, как половодная вода через запруду. В огне, в дыму скрылась София, скрылся детинец… Снег вокруг острога посерел от пепла и гари.
Басманов перенес огонь своих пушек вправо, чтобы не побить стрельцов, кинувшихся на приступ, и велел изготовиться еще трем сотням ратников… Ратники засели перед самым рвом за турами — ждали… Предводивший их воевода Зайцев томительно и напряженно всматривался в густую завесу дыма, заслонившую дальнюю угловую башню, на которой должен был появиться условный знак, если бы стрельцам удалось захватить эту часть острога.
Из-за дыма прекратил пальбу Серебряный, через некоторое время смолкли пушки и у Морозова. Палили только Шуйский и Горенский, но вскоре замолчали пушки и у Шуйского, только Горенский, которому дым не мешал, не унимался: нечастые, хлесткие, как выщелк бича, выстрелы его пушек чередовались с заунывными взгудами колоколов Софии.
Басманов на слух определил, что Горенский бьет по детинцу, и, не дожидаясь условного знака, повелел Зайцеву идти на стену. Только ратники Зайцева скрылись в еле видимых от дыма проломах стены, как на угловой башне взвился полковой стяг московских стрельцов.
— Левое крыло острога за нами, — сказал Басманов полковым воеводам и тысяцким, собравшимся в эту решительную минуту вокруг него. — Теперь немедля на Великую стену! По ней — к водовзводной 103 башне! Забрать ее и начинать с нашей стороны тушить пожар. Иначе к детинцу нам не пробиться!
Воеводы и тысяцкие кинулись исполнять его наказ. К царю Басманов послал гонца, и вскоре из царского стана прискакал радостный Федька. Обнялся с отцом, поцеловался, отторочил от седла нашлемник с рысьей головой, надел его отцу на шлем.
— Цесарь жалует тебя!
К концу дня полоцкий острог был захвачен, но буйствующий на посаде огонь не позволил стрельцам прорваться к детинцу, и воеводе Довойне удалось увести за его стены все свое войско и затвориться, изготовившись к дальнейшей осаде. Большая же часть полочан, не успевши забиться в детинец, спасаясь и от огня, и от русских ядер, побежали в русский стан. Были средь них и русские, и литовцы, и поляки… Царь велел принимать их не как пленников, а как спасенных из плена, и не смешивать с теми пленными, которых пригнали с собой татары и черкесы. Целую ночь копились они в русском стану… Утром, когда стали им выдавать корм, оказалось, что перебежавших набралось больше десяти тысяч.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Засевший в детинце Довойна продержался только четыре дня, да и то благодаря лишь польским рейтарам, дважды отбившим русский приступ, а один раз даже решившимся на вылазку под предводительством своего ротмистра Верхлинского, знаменитого шляхтича, с которым русским воеводам приходилось сталкиваться еще в Ливонии, где он воевал со своими рейтарами на стороне ливонского магистра Кетлера.
Хотя и дерзок и смел был Верхлинский, но две сотни рейтаров, с которыми он выскочил из-за стен детинца, были как мелкий ручеек, наткнувшийся на громадное море русского войска. Десяток ратников успели порубить поляки, и тут же были вбиты за стены, оставив под ними десятка два убитых и перекалеченных рейтаров да с полусотни лошадей под доброй немецкой броней, которых тут же переловили и забрали под себя дворяне да дети боярские из государева ертаульного полка.
Одного коня, самого лучшего, темно-палевой масти, привели к царю. Иван с любопытством осмотрел коня, его броневую защиту, ласково потрепал настороженную, ноздрястую морду, косившую на него большими малиновыми глазами, постучал костяшками пальцев по склепанным пластинам конского нагрудника, смешливо сказал:
— Пошто мне сия братина?! Мне и сесть на него соромно! Мой актаз — от всех коней конь! А сего пусть Басман возьмет — ему в радость разные побрякушки!
Федька был доволен подарком. На радостях отпросился у царя под стену — не без тайной надежды отличиться на решительном приступе, который воеводы приговорили на субботнюю ночь, чтобы в воскресенье царю уже въехать в город победителем. Иван отпустил Федьку с шутливым наказом: «Спереди будешь ранен — пожалую, сзади — вон с глаз изгоню!»
Но не суждено было Федьке добыть себе славу на полоцких стенах… В субботу вечером, перед приступом, стрельцам удалось запалить городскую стену сразу в трех местах, и со стены стали кричать, что город сдается. По рее медленно сползло вниз знамя, две недели гордо развевавшееся над городом. Умолк сполошный набат. Но Иван повелел воеводам не прекращать пальбы по детинцу до тех пор, пока воевода Довойна с архиепископом не выедут из города и не явятся к нему в стан.