— Э-э, баба! — вздыбился Сава и сам положил конец своим просьбам. — Думать, как однова, с хмельной головы, позарился на твой рай, так уж и живот весь свой изведу на те сласти?! Да я двойную гоньбу стерплю, две избы тебе поставлю, а вольную душу свою и живот свой не осужу на истерзание бабьей плотью!
Заказал Сава себе дорогу к Фетинье, а дорубливать избу нанял других плотников, но Фетинья не дозволила им и разу тюкнуть топором, спровадила их к Саве, а на другой день и сама заявилась к нему на печатню, привезла пироги, сбитень — разугощалась, будто у себя в дому. У Савы рожа вытянулась топором — уж такого на свою голову он не ждал! Вызверился он на Фетинью, а та и глаз не смутила, пошла оглядывать печатню, и все всплескивала руками и радовалась, что и ей так же пригоже будет срублена изба.
Вытерпел ее Сава и с облегчением выпроводил, а через три дня она вновь с пирогами и сбитнем и вновь принялась всплескивать руками… Артельщики, всегда и во всем стоявшие за Саву, теперь и не знали, как постоять за него, и только молча уписывали Фетиньины пироги да запивали их сбитнем, пряча от Савы свои виноватые, растерянные лица. Понимали они, чего ради затеяла Фетинья всю эту хитрость: не об избе пеклась она, не нужна была ей изба, ей нужен был Сава.
Артельщики, с которыми Сава частенько бражничал у Фетиньи, давно уже заметили, что Фетинья неравнодушна к Саве. С ним она всегда была уважлива, ласкова, приветлива — другим же и взгляда не даривала. Артельщики и в шутку и не в шутку натякивали Саве про это: «Поглянь-ка, Савка, кабатчица-то как вабит 148 тебя!.. Должно, в мужья приглядела!»
Сава все эти патяки пускал мимо ушей, перед Фетиньей же важничал, спесивился, а если и приставал к ней, то не иначе как с какой-нибудь скабрезой и похабщиной, а Фетинья ждала подходящего случая и дождалась — попался Сава в ее сети. И не понимали артельщики, почему Сава так рвется из этих сетей. Такой бабы, как Фетинья, — поискать! Красоты Фетинья была дивной, на всю Москву славилась, да еще и подальше, куда эту славу завезли московские купцы. Теперь заезжий купчина, если был он наслышан о Фетинье и если в нем еще не усмирилась мужская сила, не шел перво-наперво в Покровской собор к обедне, а шел в кабак «Под пушками» — посмотреть, полюбоваться на Фетинью. И сколько таких она уже отшила — знатных и богатых, не под стать Саве!.. Как мотыльки на свет, бросались на нее женихи, а Фетинья будто зарок дала провдовствовать до конца своей жизни. Самый богатый московский купец Алтабасов, у которого даже княжата и бояре в должниках ходят, приезжал сватать Фетинью с ларцом, полным гурмыского 149 жемчуга, а она — вот тебе! — перед Савой хвостом метет.
— Эхе-хе!.. — не без тайной зависти вздыхала Савина артельная братия, насмотревшись на Фетиньины ухищрения. — Поди выразумей то бабье нутро… Все в ём наниче 150.
— Недаром речется: антихристово племя!
А кое-кто, кому Фетинья не только пирогами и сбитнем тронула душу, но и своей веселой добротой и бескорыстной, странной бабьей тягой к Саве, начинал советовать ему:
— Ты бы, Савка, оставил пеньтюшиться да поял 151 Фетинью. Баба она — будто сам бог ее сотворил!
— Бросай, Савка, лотрыжничать, хвать уж!.. Ставай на божью путю, плоди чад да копи деньгу на помин души своей грешной!
…Не терпел Сава такой говори. Вот и сейчас наперекор всем потопал в Занеглименье. Попробовали было артельщики упросить его пойти к Фетинье, да где там!.. Навесил губы, заграбастал шапку с серебром — и волком, без оглядки, как от гона. Артельщики повздыхали-повздыхали, да и следом: куда денешься — доля каждого в шапке, а шапка у Савы — ему делить заработанное, он голова в артели, ему, стало быть, и место для дележа выбирать.
Кабак у бронников был набит битком. Дозволенные по случаю рождения царевича братчины уже плыли под всеми парусами по веселому морю хмеля. В лучинном чаду муруго проступали блаженные лица, как у святых угодников со старых икон, горласто и яро вопила чья-то слезливая радость, в углу, напротив двери, по-собачьи выла волынка, к которой невпопад пристраивалось несколько исхрипших голосов. Капало с потолка, приторно зловонило… С улицы, вслед за открываемой дверью, вливалась холодная сырость… Кабатчик по-змеиному прицеливался в каждого входящего в кабак, недобро хватался рукой за свою сивеющую бороду, похожую на тесак.
У порога кто-то неловко подбил Саве руку, чуть не вытряхнув шапку с серебром…
— Но!! — грюкнул Сава сапогом в зад этого нерасторопу. — Расступись! Деньги несу!
Кабатчик зажал бороду в ладонь, как нож, жирным, гадливым голосом хрипонул:
— Поди, Сава, вон! Вишь чаво!..
— Ты ин што? — шутовски раззявился Сава. — Умлел? Вона — поглянь! — и бухнул перед ним на стойку шапку с серебром.
— О-о!.. — протянул смачно кабатчик и отвесил треснувшую, с запекшейся кровью губу. Глаза его усмиренно прижмурились. Сава небрежно кинул ему за губу щепоть монет, кабатчик языком переправил их в рот, давясь слюной, сказал:
— Тады — что ж!.. Кой-кого вышибу, выслободю тебе место, Сава Ильич!
Пропуская мимо ушей крики и брань, посыпавшиеся на него со всех сторон, кабатчик с деловитой сосредоточенностью и невозмутимостью выкинул из кабака с десяток самых подгулявших, некоторых попересаживал, некоторых потеснил, но место Саве и его артельщикам все-таки нашел.
Не всем досталось место за столом, несколько артельщиков уселись на полу, под стенкой. Чуть поодаль от них, в углу, тоже на полу, сидел лохматый мужичина, спокойно посасывающий из выщербленного скопкаря не то медовуху, не то бражку… Лучина в этом углу давно догорела и погасла, и мужик, видать, был рад этому: он сидел, вжавшись в самый угол, в тень, скрывавшую его лицо, сидел молча, и, если бы время от времени не прикладывался к скопкарю, можно было подумать, что он спит.
Кабатчик, раздавая Савиной братии корцы, скосился в угол, посверлил мужика подозрительным взглядом, покривил недовольно губы, но смолчал, ушел, однако не успокоился… Притащив братину с медовухой, поставил ее на стол перед Савой, вновь повсмотрелся в угол — теперь уже зло и настырно.
— Ишь притаился!.. — хрипло сказал кабатчик и огляделся по сторонам, не то опасаясь чего-то, не то ища поддержки. — Уж не лазутник ли, а? Впервой вижу… Не бывало такого у нас ранее… Не бывало! Глаз у меня памятлив. Кто таков?
— Отстрянь от человека, — заступился за мужика Сава. — Какой он тебе лазутник?! Горе, могёт, у человека сталось. Садись к нам, добра человек, — позвал он мужика и высыпал из треуха на стол серебро. — Эх жа и гульнем ноне! Всю тоску и хмурь из души долой выпихнем!
— Ты, Сава, не встревай, — отмахнулся кабатчик. — Глаз у меня памятлив — не бывало такого у нас ранее. Кто таков, ответствуй! — задиристо, но не очень смело потребовал кабатчик.
— Добра человек, — спокойно ответил из угла мужик.
— А как лазутник?
— Вот дуролом!.. — гыкнул глумливо мужик. — Нешто я тебе сознался бы?!
— А как стрельцов кликну да в приказ?!
— Коль тебе дела иного нет, ступай кличь, — невозмутимо ответил мужик.
— Отстрянь от человека, — вновь вступился за мужика Сава. — Вишь, душа его по миру пошла! В страстях 152 он! Донеси ему взвару — я заплачу!
— Ты, Савка, не встревай!.. Пущай сказывает — кто таков и каким именем кличут?
— Крестил поп Иваном, да прозвали люди болваном! — отшутился мужик.
— Ты турусами не отъезжай! Приговорочки мы сии слыхивали! — не отступался кабатчик. — Мне указ даден: темных людишек высматривать и за строжи отдавать! Сказывай, именем каким кличут? — угрозливо потребовал кабатчик.
— Кличут меня Малюта, — ответил мужик.
— Ишь ты, — Малюта! Завсегда так: как меньшой в семье, так и Малюта… А по святцам как?
— То богу ведомо, а тебе ведать не пристало.
— Ишь ты, не пристало!.. — хорохорливо помотал головой кабатчик, но желание допытывать этого уж больно смелого и странного мужика у него отпало. Что-то зловещее и жуткое было в нем, в его затаенности, в его смелости, в его невозмутимости, — и кабатчик отступился.
— Лихо ты ево!.. — весело сказал Сава, заглядываясь на мужика. — Малютой, речешь, кличут? Пущай знает наших, Малюта! Ух, рюха! — глумливо погрозился он в сторону кабатчика и, схватив щепоть монет, кинул их на соседний стол. — Гуляй, братя, не жалей души! Ноне Сава в жиру, а назавтра — по миру!
Кабак загудел от восторга. Сава схватил щепоть побольше, кинул монеты к потолку. Поднялся переполох — все кинулись расхватывать деньги… Сава довольно избоченился, выпятил губы, глядя на эту жадную, пьяную возню, — глаза его стали блестящими, как моченая ягода.
— Будя, Савка, — вступились артельщики. — Не делены еще деньги.
— Свое раздаю! — пресек их Сава. — Наливай, братя, меду, праздничать учнем! Царю да царице радость, а нам — праздник! А колокола-то, колокола как играют! — Сава прислушался к долетавшему в кабак торжественному перезвону, перекрестился, с почтением сказал: — Се в Кузнецах, у Козьмы-Демьяна. Пров Иванов в звонарях тама! Пображничаем, братя, да пыдем Прова послушаем: люблю я, братя, гораздый звон.
— Эка, сыскал звонаря — Прова! — бросил кто-то Саве. — У Никиты-бесов мучителя, за Яузой — вон иде звону послушать!
Сава лакомо высосал корец медовухи, потаращил глаза, поплямкал губами, еще полез корцом в братину — выдул второй корец, утер губы, подмигнул в угол Малюте…
— Слыхивали и тот звон, — сказал он степенно и важно и вновь посмотрел в угол — перед новым человеком Сава особенно любил выставиться. — Еремейка — Деревянная нога в звонарях у Никиты. Верно? То-то! — напыжился Сава и вновь запустил в братину корец, но пить повременил — выговорил гордо: — Я жа тому Еремейке ногу-то делал, а ты указуешь, иде нам гораздого звону послушать!