Васька беспечно улыбнулся, единым духом заглотил весь ковш. Федька побледнел, руки его дрогнули — вино пролилось на пол.
— Невесел ты что-то, Басман, — с издевкой, полной недоброй двусмысленности, сказал Иван.
— Невесел я оттого, что ты печален, цесарь.
Иван долгим, испытующим взглядом посмотрел на него. Федька снова побледнел, но выдержал взгляд Ивана и твердо сказал:
— Пусть сгинут твои враги, цесарь!
— А теперь сказывай свою сказку, — приказал Иван.
— Жил-был на земле один мудрый и добрый царь, — начал Федька.
— Не стой, сядь, — сказал ему Иван. — И не подслащай… Добрых царей нет.
— А сей был добрый, — сдерзил Федька, ушел в угол и сел там на лавку.
— Сядь ближе, — раздосадовался Иван.
— Глупый место ищет, а разумного и в углу видно, — скороговоркой проговорил Федька, но пересел поближе. — Великое государство было у сего царя и премного всяческого богатства. Было у него також много разных слуг, и прислужников, и вельмож, все они пред ним пресмыкались и верность свою показывали, а за глаза думали про него недоброе и всяческое зло умышляли… Завидовали его мудрости и богатству. Был среди них один, который не пресмыкался пред ним, подобно другим, не падал ниц, а токмо опускал глаза и учтиво кланялся. Царь был мудр и разумел — кто верен ему, а кто лише показывает верность. Приблизил он к себе того человека, сделал его самым первым своим слугой, ибо уверился, что тот николиже не предаст его. Но завистники и царские недруги, которым тот человек поперек стал, учали всячески чернить его пред царем, зломышлять на него пущие изменные дела… Хотели, чтоб царь прогнал его и снова остался без верных людей. Царь наветам не верил, ибо был мудр, но и в его душу закралось сомнение. Решил он испытать своего слугу и выдумал таковую хитрость… Призвал однажды его к себе и речет ему наедине: «Проведал я, что враги мои хотят меня убить!» — «Коли они задумали сие сделать?» — спросил слуга. «Про то не ведаю, — речет ему царь, — ведаю токмо, что нападут они на меня средь ночи, в спальне. Потому не буду я отныне спать в своей спальне, но в одной тайной комнате. Опричь нас с тобой об той комнате никто ведать не должен. Вот тебе ключ от двери, дабы ты в случае нужды мог зайти ко мне». Отдал ему царь ключ, а мысль у него была такая: ежели слуга не верен ему, ежели он его враг, то, соединившись с другими, непременно захочет помочь им убить его. Для того царь устроил ловушку. Сам лег не в той комнате, в которой сказал. А в той, в которой сказал, было сделано его подобие из воска и тряпок и положено на ложе, а в потаенных местах стража поставлена. Царь думал, что, ежли тот слуга придет с иными недругами убивать его, то впотьмах не разберет — царь на ложе или токмо подобие, и ударит его ножом или мечом, а тут их всех стража и схватит.
Три ночи ждал так царь. Ждал и четвертую… И вот в четвертую-то ночь вдруг учинился во дворце великий шум… Царь посылает одного стражника проведать… Тот воротился и доносит царю, что по всему дворцу радостные вопли: «Царя убили! Царя убили!» Царь взял с собой стражу и поспешил в свою спальню. Тут и застал всех своих врагов, которые радостно потрясали мечами, а узревши живого царя, так и обмерли. Царь увидел на своем ложе окровавленный труп, облаченный в царскую одежду, и заглянул к нему в лицо и узнал своего слугу. Тут царь все понял и казнил всех своих врагов.
— К чему ты се рассказал? — допытливо и хмуро спросил Иван после долгого молчания.
— К тому, что другое уж все высказал.
— А се пошто таил?
— Не таил…
— Пошто же ранее не рассказал?
— Ты ранее меня врагом своим не обзывал, — язвительно ответил Федька.
— Зело обидчив ты, Басман. Кто обидчив, тот изменчив! — тяжело проговорил Иван и перевел взгляд на Грязного. Тот стоял перед ним восторженный и уже хмельной, в блудливых цыганских глазах его светилась детская, глуповатая радость, и весь он был как ребенок, которому только что дали пряник или посулили забаву.
Ивана потешил глупый Васькин вид.
— Гляди ж ты?!. А говорят, в пустую башку и хмель не лезет!
— В пустую он толь и лезет, — умильно пробормотал Васька.
— Ну а скажи мне, Васюшка, понравилась тебе сказка?
— Мудрена больно! Мало я уразумел в ней чего…
— Слышь, Федька?! — насмешливо сказал Иван. — Се тебе награда за твою сказку. А чтоб больше глупых сказок не говорил, я тебя другой сказке обучу. Будешь ее моим боярам сказывать, коли они в добром веселье будут.
Иван вынес из спальни свиток и подал его Федьке.
— Чти!
Федька взял свиток, осторожно, даже со страхом, развернул, так же осторожно, запинаясь, стал читать неряшливую скоропись:
— «Турецкий царь Махмет-салтан сам был философ мудрый по своим книгам, по турецким, а когда греческие книги прочел и слово в слово по-турецки переписал, то великой мудрости прибыло у царя. И он рек сеитам своим, и пашам, и муллам, и обызам: «Пишется великая мудрость о благоверном царе Константине в философских книгах…»
Федька облизал высохшие от волнения губы, стрельнул глазами в Ивана.
— «…Он от отца своего на царстве своем остался млад, трех лет от роду своего, — торопливо продолжил он, — и греки злоимством своим богатели от слез и от крови роду человеческого, и праведный суд порушали, да неповинно осуждали за мзду. Вельможи царевы до возрасту царева богатели от нечистого своего собрания. Стал царь в возрасте и почал трезвитися от юности своей, почал приходить к великой мудрости воинской и к прирождению своему царскому…»
Федька перевел дух, снова стрельнул в Ивана глазами, но уже посмелей и даже как бы понимающе.
— Подай ему вина, — приказал Иван Грязному.
Федька не осилил полного ковша, махнул остатки на пол, еще старательней забубнил:
— «И вельможи его, видя, что царь приходит к великой мудрости, рекли так: «Будет нам от него суетное житье, а богатство наше будет с иными веселитися».
— Ишь, перепужались, окаянные! — сказал блаженно Грязной.
Федька запнулся, хмуро стрельнул в него глазами.
— Видать, почуяли под задом жаровню, — добавил со смехом Грязной.
— Нравится тебе моя сказка, Васька?
— Как про тебя писано, государь, — сказал простодушно Грязной и доверчиво улыбнулся Ивану.
— Тыщу раз перечти, Басман, сказку сию, — сказал Иван. — Знай ее, как молитву! Коли б я тебе ни наказал, по памяти повторить должен слово в слово!
Серебряный дождался сумерек поехал на подворье князя Владимира Старицкого.
На подъезде к княжеской избе Серебряного встретили верховые казаки, учтиво попросили остановиться.
— К князю Володимеру — воевода князь Серебряный, — с достоинством сказал Серебряный и подал одному из казаков свой серебряный шестопер. Казак принял шестопер и, держа его в вытянутой руке, как факел, поскакал вперед, чтоб известить князя. У крыльца тот же казак с поклоном возвратил Серебряному шестопер а почтительно сказал:
— Князь милости просит!
Такой прием Серебряному понравился, а то, что князь Владимир не заставил ждать и сразу позвал его, даже польстило.
В сенях Серебряного встретили княжеские воеводы, сам князь встречал у дверей. Поприветствовал, справился о здоровье, просил садиться где удобно.
В палате народу было немного: несколько воевод из свиты князя, его оружничий, два боярина, парившиеся в рысьих шубах возле печи, княжеский духовник монах Патрикий и князь Пронский. Присутствие в палате Пронского больше всего смутило Серебряного. Он даже растерялся поначалу, не зная, как и приступить к делу, когда сам Пронский, причастный ко всему, будет сидеть и слушать, что о нем будет говориться.
— По царскому указу иль по своей воле явился ты к нам, воевода? — первым спросил князь Владимир, видя замешательство Серебряного.
Серебряный ответил:
— Царь не давал мне указов, да коли мы будем ждать, покуда он укажет, — худо нам придется!
Князь Владимир, да и все, кто был в палате, почуяли тонкое двусмыслие в ответе Серебряного: замерли четки в руках Патрикия, сопнул недружелюбно Пронский…
— За самовольство також не милуют, — сказал князь Владимир.
— Самовольство самовольству — рознь! — возразил Серебряный. — Ежели один самовольно порядку и ладу добивается, а другой сие дело самовольно расстраивает — кому добром, кому худом воздать?
— За правое дело како не воздастся — все лише добро будет, — тихо, мягко и словно бы самому себе сказал Патрикий.
Все с согласием посмотрели на монаха, будто он и вправду высказал за каждого их мысль. Да только знал Серебряный, что никто ничего подобного не думал. Каждый из них побежал бы от худого воздаяния, за какое бы дело оно ни воздавалось — за правое иль неправое… Он хотел было ответить Патрикию, да раздумал. Не мудрствовать с монахом пришел он сюда.
— Во всяком деле ум нужен, — сказал он решительно и встал с лавки. — Даже в правом!.. И мера! А что затеяли бояре да воеводы — неумно и неумеренно. Князь Пронский давно при полках и знает, какие невзгоды терпит войско через ту неумность и неумеренность.
Пронский опять сопнул, нахмурился, но не сказал ни слова.
— Нынче большой воевода говорил мне, что покрывает пред государем воеводские козни, дабы раздором большего вреда не причинить, продолжал Серебряный, приблизившись к князю Владимиру, чтобы лучше видеть, какие из его слов сильней всего затронут князя. — Большому воеводе твоей дружины, князь, надлежит сейчас ехать со мной к Басманову и говорить с ним по сему делу.
— Пошто моему воеводе? — капризно воскликнул Владимир.
«Знаешь — пошто! — подумал Серебряный, глядя в метушливые глаза князя, и порадовался, что верно поставил себя в разговоре с ним и оттого ведет дело в свою пользу. — Кабы не знал — выпер бы меня вон и слова бы не разменял со мной!»
— Оттого, князь, что твои воеводы больше всего козней творят!
— За такие слова, воевода, в плети тебя! — вскинулся Владимир и крикнул слугам: — Взять его!
Слуги кинулись к Серебряному, скрутили по рукам.