бой лучший наблюдательный пункт. Рассеявшись вдоль одной стены ниши, оформленной изображениями трагических сцен, скрестив руки и держа сумочки на коленях, сидели с полдюжины молодых женщин, глазевших в потолок. В другом конце зала, на сцене размером со столик, за которым сидел Джон, танцевала еще одна женщина. Слава богу, это не был стриптиз, танцовщица не выказывала никакого намерения раздеться, хотя двигалась в томно-искусительной манере под такую тихую музыку, что Джон едва различал ее. Стены и ковер были цвета адского пламени – единственный узнаваемый мотив. То, что все это точно походило на расхожие представления о преисподней, не снижало впечатления. Галлахер уселся напротив Джона и подвинул ему кружку.
– До часу – двух ночи тут обычно немноголюдно.
Джон жестом обвел зал.
– Что это?
Припав к своей кружке губами, Галлахер приподнял брови. Потом, поставив ее на стол, проворно слизал пенные усы.
– Местечко для понимающих джентльменов. Не беспокойтесь. Ничего такого, чего бы вам не хотелось, не будет.
В этот момент танцовщица спустилась со сцены и села рядом с Джоном. Она была безумно красива в своем черном платье, которое могло бы поместиться в кошельке для мелочи, и, вспотев от танца, блестела – этакая экосистема в миниатюре.
Джон жалобно посмотрел на своего спутника:
– Галлахер, пожалуйста.
Галлахер снова рассмеялся:
– Один бокал, советник. Это отличное место, чтобы расслабиться, если не сдерживать себя. – Обращаясь к танцовщице, он добавил: – Милая, давай, садись рядом со мной.
Та подчинилась. От следующей женщины, которая подошла к нему, Галлахер отмахнулся, и она села рядом с Джоном.
Джон пожал ей руку. У нее были катастрофически тонкие ноги, эластичные брюки еще кое-как прилегали к бедрам, но болтались вокруг икр. Шея – стебелек, испещренный прожилками. Женщина жеманно шмыгнула носом и вынула две серебряные заколки из черных волос. Заколки были просто для видимости: ни одна прядь не упала ей на лицо. Женщина принялась рассматривать заколки, будто только что нашла их в прибрежном песке, ожидая, чтобы Джон заговорил. Потом водворила заколки на место и стала разглядывать свою ступню, которой притопывала по огненно-красному ковру, выглядевшему так, словно ему пришлось принять на себя множество желудочных извержений. Ногти на ее ногах имели цвет алюминиевой фольги.
Джон все еще ничего ей не сказал. Между тем Галлахер прекрасно ладил с танцовщицей. Казалось, что между ними происходил очень серьезный разговор. Соседка Джона закурила сигарету и сделала глубокую шумную затяжку, какие доставляют особое удовольствие курильщику. Дым заструился из уголков ее губ. Еще несколько минут спустя она ушла, и Джон остался один на один со своим пивом.
О чем его не спросили после выступления, так это о том, не мучили ли его сомнения, когда он писал свои записки. Иногда сомнения действительно посещали Джона. Они всех посещают. Джона беспокоило, что дознаватели не будут осознавать моральные ограничения так, как осознавал их он. Он также опасался того, что называют «дрейфом силы»: когда применяющий силу человек, не добиваясь успеха, применяет ее снова и снова, уже более интенсивно. В конце концов, интенсивный допрос простителен только в том случае, если есть серьезные основания полагать, что допрашиваемый что-то знает. Поэтому Джон никогда и не думал, что такой допрос будет применяться к кому бы то ни было, кроме членов «Аль-Каиды».
Джон понимал, что его аргументы спорны, а порой и сомнительны, но они основывались на законности, а не на моральных суждениях. Он исходил не из благоразумия или догадок о том, какие формы может принимать «интенсивный допрос». Он просто оценивал соответствие этих форм существующим законам. Его записки касались восемнадцати методов, разделенных на три категории. Первая категория ограничивалась двумя приемами: запугиванием (криком) и обманом. Вторая включала в себя двенадцать: пытку неудобными позами, изоляцию, до четырех часов стояния на ногах, игру на индивидуальных фобиях, предъявление фальшивых документов, проведение допроса в нестандартных местах, ведение непрерывного допроса на протяжении двадцати четырех часов, изменение рациона питания, обнажение, насильственное обыскивание, пытку темнотой и пытку громкой музыкой. Третья категория предназначалась только для самых тяжелых случаев и включала четыре приема: физическое воздействие средней тяжести, угрозу жизни заключенного или жизни членов его семьи, пытку экстремальными погодными условиями и симуляцию утопления. Существовала еще и четвертая категория, которую, слава богу, его никогда не просили оценить. Эта категория включала в себя только один прием – чрезвычайную экстрадицию в место, губительное для жизни заключенного.
Подумывая об уходе из юриспруденции, Джон сказал себе: вне ее ему будет лучше. Прогулки по осеннему университетскому двору, радость при виде студентов, ожидающих его возле кабинета, внутриуниверситетская атмосфера, какой в Вашингтоне не сыщешь ни за какие деньги. Министерство юстиции было музеем, и его мраморные коридоры вели к своего рода интеллектуальной прогерии[31]: даже молодые люди здесь быстро становились стариками. Больше всех об уходе Джона горевал Аддингтон[32]. «Неужели вы действительно хотите учить испорченных богатеньких деток, оправдывающих готовый на убийства пролетарский сброд?» – говорил он.
Через несколько месяцев после ухода Джона многие из его выводов были отозваны и их действие приостановлено. Позднее Джон узнал, что Аддингтон протестовал против этого, указывая, что президент доверял мнению Джона. В таком случае, отвечали ему, президент нарушал закон. Через пять месяцев разразился скандал вокруг тюрьмы Абу-Грейб. Через семь месяцев записки Джона были рассекречены. Гонсалес на пресс-конференции пообещал предоставить средствам массовой информации доказательства того, что в процессе применения интенсивных допросов проявлялась должная осмотрительность и надлежащая юридическая проверка обеспечивалась на каждом их этапе. Он действительно считал, что именно это было предметом спора. Джон никогда не забудет ту энергию гремучей змеи, которая клокотала на совещаниях Военного совета. Все они отличались поистине маоистской убежденностью: Фейт[33], Хейнес[34], Аддингтон, Гонсалес, Флэнигэн[35] – люди, обретавшиеся в шаге от президента. Адвокаты адвоката. У нации случился сердечный приступ, и они держали в руках электроды дефибриллятора, совместными усилиями наскоро сочиняя юридическую стратегию для того, что до тех пор никакому законодательству не подлежало. Собирались они в кабинете Гонсалеса в Белом доме, иногда в министерстве обороны. Строгие, безо всякой обслуги и без записей встреч, на которых самой большой роскошью была диетическая кола. Во время таких совещаний Джон часто сравнивал себя с Гонсалесом. Он, Джон, был американцем в первом поколении, Гонсалес – сыном иммигрантов, бедных настолько, что у них не было даже телефона. И вот куда он взлетел: предначертывает политику страны в момент самого серьезного за последние полвека кризиса в сфере безопасности, является личным советником самого могущественного в мире человека. Вот такая она, Америка, и, чтобы защищать ее, Джон был готов на все, что не выходило за рамки закона.
А вот Фейт и Аддингтон – андроиды, которые смотрят на другие человеческие существа как на не более чем занятное сборище носителей разнообразных умственных сбоев. Ямочки на помятом кукольном лице Фейта были вместилищами яда. Он рассылал «записки» без регистрационных карточек, так что никто не мог точно знать, кому они были предназначены, или в качестве копии «другому получателю», до которого эта копия фактически никогда не доходила. Он произносил речи о священности Женевской конвенции только для того, чтобы подчеркнуть: нельзя позволить террористам осквернить ее непорочные принципы. Его юридическая аргументация так откровенно вводила в заблуждение, что внимавшие его речам о Женевской конвенции уходили в полной уверенности: статья 3 конвенции будет применяться ко всем, кого захватят Соединенные Штаты. К концу одного из монологов Фейта некий генерал из Объединенного комитета начальников штабов ошибочно уверовал, будто все восемнадцать методов интенсивного допроса санкционированы Уставом полевой службы. Ни один из них, разумеется, санкционирован не был. Речь шла, скорее, о создании новой разведывательной службы под условным названием «Агентство тотальной информации», эмблемой которой могло бы стать безумное масонское око, обозревающее мир с высоты. Око Фейта.
Что же до Аддингтона, глаза – как на русской иконе, борода – как у Линкольна, нрав – как у ручной гранаты. После атак Аддингтон стал носить в кармане конституцию, напечатанную на тонкой бумаге, которая так обтрепалась, будто ею пользовались как подставкой для стакана или носовым платком. Как только кто-нибудь выражал с ним несогласие, Аддингтон доставал ее и зачитывал избранные места. Особый талант Аддингтона состоял в умении облекать любые юридические или моральные аргументы в воинствующие выражения, между тем как речи на действительно военные темы он камуфлировал прозрачными эвфемизмами. Возможно, именно поэтому ему – единственному из всех – удалось выйти сухим из воды. Только его имя оказалось не упомянутым ни в одном соответствующем документе.
Они пытались устанавливать законы в сфере, где тикающая бомба замедленного действия представляет собой не бесконечно удаленную, как расстояние до Плутония, статистическую вероятность – каковой она должна была бы быть, – а устройство, готовое взорваться в любой момент. Теперь Джон это видел, но таков был лишь один из вариантов осмысления тех событий. Другой состоял в следующем: разведслужба – это способность распознавать применимость поступающей внешней информации. Лучшая часть этого знания заключалась в понимании того, что позволено забыть.