Их вызывает Миннеаполис.
– Дельта два-три-шесть, вы уклонились от курса. Вы скоро выйдете за пределы нашего воздушного пространства, куда вы направляетесь?
– Миннеаполис, – отвечает Уотерс, – наш курс ноль шесть ноль, просим разрешения перенаправить борт в аэропорт Янки-Фокстрот-Браво, Икалуит.
– Дельта два-три-шесть, почему вы не можете приземлиться в Фарго?
Уотерс долго сидит, склонившись к приборной доске. Капля пота падает на нее. Кейт видит, что его взгляд устремлен на фотографию жены.
– Миннеаполис, Фарго – в ряду первых мест нанесения удара, – говорит он наконец. – На севере у нас больше шансов спастись. У меня на борту двести сорок семь душ.
Треск в рации. Миннеаполис размышляет.
Невероятной яркости, почти ослепляющая вспышка в небе – словно импульсная лампа размером с солнце взорвалась где-то позади самолета. Кейт отворачивается от обзорной части фюзеляжа и закрывает глаза. Где-то в недрах самолета раздается глухое дребезжание, которое они скорее ощущают, чем слышат, – словно содрогается существо, заключенное в его оболочку. Когда Кейт снова открывает глаза, перед ними плавают размытые зеленые послесвечения. И это тоже похоже на подводное плавание у Фай-Фай: там ты окружен неоновыми водорослями и извивающимися флуоресцирующими медузами.
Кейт наклоняется вперед и вытягивает шею. Что-то просвечивает сквозь облачное одеяло, вероятно, в сотне миль позади самолета. И сами облака начинают деформироваться, пухнут, вздымаются.
Когда она снова ровно садится в кресле, опять откуда-то из глубины доносится приглушенный дребезжащий звук, и возникает новая вспышка. Внутренность кабины вмиг превращается в свое негативное изображение. На этот раз Кейт правой щекой ощущает жар, как будто кто-то включил и тут же выключил ультрафиолетовую лампу.
В рации раздается голос из Миннеаполиса:
– Дельта два-три-шесть, как слышите меня? Свяжитесь с Виннипегским центром один-два-семь-запятая-три.
Голос авиадиспетчера звучит с почти обычной индифферентностью.
Форстенбош садится.
– Я вижу вспышки, – говорит он.
– Мы тоже, – отвечает Кейт.
– О боже! – восклицает Уотерс. У него срывается голос. – Я должен попробовать связаться с женой. Почему я не позвонил ей раньше? Она на шестом месяце беременности и совершенно одна.
– Вы не можете, – говорит ему Кейт. – И не могли.
– Почему я не позвонил и не сказал ей? – повторяет Уотерс, словно не слыша ее.
– Она знает, – говорит Кейт. – Она уже все знает.
Было ли это разговором о любви или об апокалипсисе, Кейт не могла сказать.
Еще вспышка. И снова гулкий резонирующий многозначительный удар.
– Далее держите связь с виннипегским РПИ[69], – инструктирует голос из Миннесоты. – Связывайтесь с Аэронавигационной службой Канады. Дельта два-три-шесть, вы покидаете зону нашей ответственности.
– Вас понял, Миннеаполис, – отвечает Кейт, потому что Уотерс, зарывшись лицом в ладони, мучительно стонет и не может говорить. – Спасибо. Берегите себя, ребята. Это Дельта два-три-шесть. Мы покидаем вас.
Приношу искреннюю благодарность пилоту гражданской авиации в отставке Брюсу Блэку, который подробно ознакомил меня с правилами работы пилотов в кабине. Все технические ошибки – мои и только мои.
Дэвид Дж. ШоуПтицы войны
Дэвид Шоу, наверное, больше всего известен своими произведениями в поджанре сплаттерпанк[70] (говорят, это он и придумал его название), но писал он также и чистую беллетристику, детективы и киносценарии, в том числе к таким фильмам, как «Ворон» и лучшие серии «Техасской резни бензопилой» (назову «Техасскую резню бензопилой: Начало»). «Птицы войны» – ошеломляющее, полное удивительных подробностей воссоздание бомбардировок Германии во время Второй мировой войны и мощное изображение тех сил, которые вырываются на свободу, когда люди начинают воевать. «Я думаю, тогда, в той войне, мы разбудили нечто, – говорит старик Йоргенсон. – Всю ту ненависть. Все те жизни…» Это может (или не может) объяснить то, что видели члены экипажа «Авантюристки», когда вокруг них летали пули и взрывался воздух.
– Птицы войны были реальны, – сказал старик, сидевший за столом напротив меня. – Я их видел. Они реальнее, чем, скажем, гремлины, но менее реальны, чем тяжесть пистолета, который держишь в руке.
Я проделал несколько сотен миль, чтобы послушать воспоминания этого человека о моем покойном отце, а он плел мне сказку про летающих монстров, наблюдая, казалось, из-под своих паучьих белых бровей, сколько этого бреда я способен проглотить. Мы никогда прежде не встречались, и все доверие, которое, как подразумевалось, установилось между нами, было просто данью вежливости, так сказать, стоянием по стойке «вольно», пока что-нибудь более фундаментальное не заменит его.
Меня бы больше заинтересовал рассказ о, фигурально выражаясь, тяжести пистолета.
– Хорошим человеком был твой отец, – сказал Йоргенсон, в прошлом старший воздушный стрелок. В бомбардировщике B-24D его позицией была турель Мартина[71]. Спасибо выполненной домашней работе: я знал места, которые занимал каждый член экипажа. Многие мои догадки основывались на найденной мною фотографии 1943 года – одной из немногих, где был изображен костяк команды, продержавшийся достаточно долго, чтобы успеть сфотографироваться вместе. Я добавил каждому из них фамилию, в моем списке у них не было полных имен, только прозвища. В те времена прозвища имели все, обычно это были уменьшительные формы их собственных имен: Бобби, Вилли, Фрэнки – как у детей во дворе. Да они, в сущности, и были детьми. Когда я сидел и пил кофе, приготовленный сестрой Йоргенсона Кейти, этой размытой черно-белой фотографии было уже шестьдесят пять лет, а большинству членов экипажа на фотографии тогда едва исполнилось девятнадцать. По меньшей мере двое из них солгали, называя свой возраст, чтобы их зачислили в авиацию. Йоргенсону теперь было не под, а, скорее, за восемьдесят. Он страдал артритом, отчего руки у него скрючились, как клешни. Он не признавался, что глуховат, хотя его слуховой аппарат был прекрасно виден – старый громоздкий аппарат с заушиной и плетеным проводком так называемого «телесного цвета», тянущимся к коробочке, спрятанной в нагрудном кармане. Глаза у него были голубые, с подернутыми желтоватой патиной склерами. Отполированные очки. Он был сутул, но не согнут временем и ждал, что я поверю его рассказам, потому что, в конце концов, для меня он был старейшиной, а что могут знать дети?
Бретт Йоргенсон, как большинство членов экипажей бомбардировщиков во время Второй мировой, закончив учебку, приземлился в Европе сержантом. Он шутил, что до высадки в Нормандии немецкие лагеря для военнопленных были переполнены тысячами сбитых сержантов. Он выдавал такие факты, чтобы раскусить меня: насколько серьезен мой интерес и понимаю ли я, о чем говорю, или я еще один «наземный летчик», готовый выбросить последнюю Великую войну из истории и памяти?
– Сержантами и лейтенантами, – сказал я, вытряхивая химическую пудру в свой едва теплый кофе.
Йоргенсон выпил свой – черный, естественно, – одним глотком. Если вы повторяете последнее из того, что сказал вам человек, он обычно проясняет сказанное.
Йоргенсон сначала откинулся от стола, потом снова придвинулся. Ему было трудно занять чем-то руки, поскольку они были деформированы до такой степени, что могли выполнять только простейшую хватательную функцию. Я почувствовал укол жалости к нему, и не в первый раз.
– Твой отец тоже был сержантом, из Чикаго. Он пытался тренироваться на АТ-6[72], но оказался не очень хорошим пилотом. – Йоргенсон издал сдавленный смешок и поискал салфетку. – Как-то раз ему поджарила задницу спаренная зенитная пулеметная установка: пуля прошила фюзеляж, разодрала его летный комбинезон и с шипением воткнулась пониже спины.
– Да, он мне рассказывал об этом. Аэродром Бернбург входил во внешнее оградительное кольцо вокруг Берлина, третье боевое задание, март сорок четвертого.
– А ты внимательно слушал, – похвалил Йоргенсон. – Ну, тогда, может, эта история и не покажется тебе такой уж чудно́й. Ты ж смотрел кино про войну. А бой когда-нибудь видел?
– Нет, сэр. – Я еще заканчивал школу, когда был введен выборочный призыв на военную службу, и я оказался в самом низу списка.
– Ну, воздушный бой – это особая мясорубка, ни на что не похожая. В основном он состоит из страшного шума и паники, и если тебе каким-то образом удалось уцелеть, ты потом пытаешься сообразить, почему все же остался жив. Твоя собственная машина распадается на части, бомбы летят на землю, десять огромных зенитных батарей всё разносят в щепки, вражеские истребители выпаливают тебе прямо в рыло двенадцатимиллиметровые артиллерийские снаряды, и ты видишь, как вокруг тебя, повсюду вокруг тебя, падают другие самолеты, а в них парни, которых ты знаешь, – дымный хвост, взрыв в воздухе, и ты хочешь увидеть, как они выбрасываются с парашютами, но времени нет. Ты когда-нибудь слушал тяжелый металл?
Он нарисовал такую живую и яркую картинку, что я моментально перенесся в нее и окунулся с головой.
– Что? А, да. Слушал.
– Мне хеви-метал никогда не нравился, – сказал Йоргенсон и сделал паузу, чтобы я мысленно представил себе его уютно сидящим и слушающим диск с самыми знаменитыми хитами «Блэк саббат». С привкусом треш-метала «Мадхани». Может, еще чуточку какой-нибудь норвежской смягченной спид-метал-группы.
– Знаешь почему? Он звучит как воздушный бой, вот почему.