Коггинс включил радио.
– Проверка внутренней связи.
– Господи Иисусе, ничего не видно дальше носа самолета. – Марс вернулся в машину, когда члены экипажа по внутренней связи подтверждали свою готовность к вылету. Как обычно, туман должен был рассеяться, только когда они поднимутся над ним.
Голос Стэкпоула:
– Бомбардир. Роджер[89]. – Он сидел внизу, подо всеми, рядом с Джонсом, радистом, который произнес:
– Радист. Чек[90].
– Роджер. Левая талия[91], – сказал Джонс.
– Роджер-доджер, старый коджер[92]. – Это был Тьюкс, сидевший напротив Смита у правого бортового пулемета.
– Верхнефюзеляжная турель. Йоргенсон на месте. – Если бы Коггинс или Марс обернулись, они могли бы увидеть ботинки Йоргенсона, упершиеся в основание турели.
– Уитроу. Шаровая турель. Все в порядке. – Бедный парень был зажат в своей собачьей конуре и спущен под фюзеляж без парашюта. Для парашюта там не было места. Чтобы надеть его, ему пришлось бы – с чьей-то помощью – вскарабкаться внутрь самолета, накинуть и закрепить стропы, и все это – теоретически – сделать, пока самолет будет камнем лететь к земле, охваченный огнем. Проще простого.
Лейтенант Джентри высунулся, как чертик из табакерки, из своего закутка и выставил большие пальцы вверх, давая добро.
– Держим хвост пистолетом, Джимми! – сказал Коггинс.
– Хвост готов, капитан, – откликнулся Бек из своего отсека, который Йоргенсон называл «задним местом».
В этот момент Коггинс как бы отжался от воображаемой тяжести штурвала. Марс удивленно приподнял брови. На лице Коггинса, как трещинка, появилась полуулыбка, и он сказал:
– Это чертово кресло слишком короткое.
Несмотря на громоздкое одеяние, тяжелое вооружение и ощущение невыспанности, стоило «Авантюристке» взмыть в небо, как у всего экипажа появилось чувство, будто они едут в лимузине. Наконец-то им довелось увидеть немного дневного света и синего неба. И даже такая малая толика вознаграждения была для них очень важна.
На высоте около тысячи метров все дружно закурили, потому что после трех тысяч метров им предстояло надеть кислородные маски. После чего они будут ощущать только запах собственного пота, пока самолет, опорожнив бомбовый отсек, не развернется и не покажет континенту свой хвост.
– На нас обрушились «Фокке-Вульфы», – рассказывал Йоргенсон. – Сто девяностые. Они были повсюду. После зенитного обстрела всегда появлялись истребители. А следующее, что я помню, это как Марс кричит по внутренней связи, что «Варгас долл» горит прямо рядом с нашим левым крылом. Я от своей турели не мог этого видеть. Зенитный снаряд взорвал кислородный баллон рядом со стариной Джонси и разнес на части его радио. У Уитроу закоротило систему обогрева в костюме, и он загорелся. Все вопили, палили все пулеметы. «Фокке-Вульфы» проносились так близко, что до них можно было доплюнуть. Тьюкс дернул страховочный шнур своего пистолета и, пытаясь прикончить одного из этих сукиных сынов, случайно отстрелил наш правый стабилизатор, после чего мы начали трястись, как старая шлюха. И именно в тот момент я в первый раз увидел ее.
– Птицу войны, – догадался я.
Кейти вовремя налила нам свежего кофе. Старшей сестре Йоргенсона тоже было за восемьдесят. Последняя миссис Йоргенсон умерла лет за десять до того.
– Поначалу я подумал, что это один из их пикирующих бомбардировщиков, – сказал Йоргенсон. – Они, когда ныряли, издавали такой же зловещий вой. Потом обратил внимание, что она хлопает крыльями, и подумал: это не самолет. Она была почти такого же размера, как истребитель. С крыльями, как у летучей мыши, и остроносой мордой. Глаза оловянные. – Он прокашлялся. – Ты теперь, должно быть, думаешь: этот старый дурак с катушек слетел, так ведь? – Его брови-перья осуждающе изогнулись.
– Нет, сэр. Мне никогда не удавалось разговорить отца насчет войны, но некоторые другие члены экипажа «Авантюристки» – а у меня годы ушли на то, чтобы их найти, – кое-что рассказали. Так что я и не такое еще слышал.
Судя по всему, Йоргенсон внутренне принял какое-то важное решение.
– Ладно, тогда пока Кейти возится на кухне или смотрит свое мыло, или как там еще она убивает свое свободное время…
Из глубины дома не последовало никаких протестов, поэтому Йоргенсон, довольный тем, что можно говорить конфиденциально, продолжил:
– Я подумал тогда то же самое, что, наверное, ты подумал сейчас: что это галлюцинация. Но я действительно видел, как это огромное невероятное существо летело прямо на меня, выпустив когти. Следующее, что я помню, это что весь плексиглас у меня над головой исчез, и я лежу на полу кабины с пробитой головой. До сих пор шрам сохранился. – Он отвел назад волосы, чтобы показать зигзагообразный белый рубец, тянувшийся от левой брови куда-то к макушке. Он напоминал след от ножевой раны. – Черт, я чуть не потерял глаз. К тому времени, когда мы вернулись на базу, я был в шоковом состоянии от потери крови. Почти не помню, как меня увезли. Позже мне сказали, что подфюзеляжную турель сорвало, когда мы шли на посадку, вместе с Уитроу, тем новым парнем.
– Всю турель оторвало от самолета?
– Ага… Просто артиллерийским снарядом или пулеметом это было бы трудно сделать. К тому же мы все почувствовали бы прямое попадание зенитного снаряда. Фрицы использовали стодвадцативосьмимиллиметровые снаряды, если бы такой попал в Уитроу, мы бы знали, потому что уже горело бы полсамолета. Мы несли больше трех тонн зажигательных средств, и крылья были под завязку залиты высокооктановым керосином.
– Вы думаете, что…
Он перебил меня:
– Я не думаю. Я подозреваю. Кое-что знаю. Так вот, я подозреваю, что случилось с беднягой Уитроу. А что я думаю, я тебе скажу: я думаю, что такая сокрушительная война не кончается только потому, что кто-то с кем-то обменялся рукопожатиями и подписал какие-то документы.
– Или с помощью ядерной бомбы превратил два города в пар с японским ароматом. – Я сам не ожидал, что это прозвучит так резко, но Йоргенсон невозмутимо продолжил, то ли проигнорировав мое замечание, то ли из вежливости.
– Ты только подумай: весь мир охвачен войной. Она продолжается годы. Приходит очередной день рождения, очередное Рождество, а война все еще тут, с нами. Потом мы все вдруг становимся жутко цивилизованными и соглашаемся притвориться, будто никакой войны нет. Иногда я думаю… иногда… – Он замолчал.
Чего он кипятится? Я – всего лишь случайный знакомый, зеленый юнец, отпрыск одного из старых товарищей по экипажу, Джимми Бека, который умер пять лет назад и который ни разу не прислал ему даже поздравительной открытки.
– Речь не о героях и славе, – сказал он, меняя направление атаки. – Когда ты там, в воздухе, когда все вокруг стреляют, когда парни истекают кровью и истошно орут, когда взрывы следуют один за другим, речь идет лишь о том, чтобы спасти свою шкуру. Просто о выживании. Если ты веришь в Бога, то непрерывно молишься про себя: «Господи, не дай мне умереть во время этого вылета». Если ты веришь в свой счастливый талисман, ты постоянно прикасаешься к нему. У Стэкпоула была тряпичная кукла, которая надевается на руку, – в солдатской форме, ему жена сшила, – и мы все считали этого солдатика членом своей команды, предназначенным охранять нас во время выполнения задания. У Джентри был медальон с изображением святого Христофора. Уитроу носил при себе кроличью лапку, хотя удачи она не принесла ни ему, ни кролику. А у твоего папы был такой ритуал. Прежде чем проверить свой пулемет, он вынимал из ленты первую пулю, писал на ней дату и клал пулю в нагрудный карман, возле сердца.
Пули для ствола пятидесятого калибра были длиной больше пятнадцати сантиметров и весом с банковскую упаковку четвертаков. Мой отец участвовал минимум в восьми успешных полетах над вражеской территорией. Интересно, что сталось с его коллекцией пуль?
– У всех у нас есть такие причуды, – сказал я, хотя отцовская причуда была мне в новинку. – Не нужно участвовать в боях, чтобы верить в подобные ритуалы и амулеты. Какой от них вред?
– Ты упускаешь главное. – Йоргенсон пренебрежительно махнул рукой.
Мне казалось, что я – персонаж какого-то большого полотна, висящего прямо у меня за спиной, часть панорамы, которую видит он, но которая скрыта от меня. Он смотрел на нее в этот самый момент.
– Это ощущение, ощущение боя, оно возвращается, – сказал он. – Каждый день. Сначала по чуть-чуть. Но с каждым днем все больше. Это не картинки-воспоминания, не нервная дрожь. Я не слабоумный, черт возьми. Это так же реально и четко, как пробор у тебя в волосах. А сейчас я скажу тебе то, во что безоговорочно верю. Если ты расскажешь об этом кому-нибудь еще, я заявлю, что ты врешь, но тебе я расскажу это из уважения к твоему отцу.
Он собирался передать мне нечто, какую-то тяжесть, бо́льшую, чем я ожидал, и единственное, что я мог сделать, это не перебивать его своими современными «мудростями».
– Думаю, тогда этой враждой, всей этой поднявшейся со дна ненавистью, жизнями, шедшими на прокорм войны, мы разбудили что-то. Что-то настолько сильное, что его уже нельзя было просто остановить: в один день оно было с нами, в другой уходило. Наверное, оно нажиралось и на время засыпало. Конечно, случались и другие войны, но они были не такими, как эта. У этой войны был ребенок. Она родила нечто ужасное. Оно просыпа́лось от недолгого сна, сознавало, что снова голодно, но не вырывало из воздуха нас всех там, куда приходило насыщаться.
– Птица войны. Но почему именно вы? И почему теперь, после стольких лет?
– Ты требуешь от меня логики? У меня ее нет. Единственное, что у меня есть, так это догадка, что некоторым из нас уже тогда было предназначено умереть, но этого не случилось. Но оно