знает, кто мы и где, у него есть небольшой контрольный список вроде меню. Оно выжидало и дождалось. Мы теперь – легкая добыча: мы больше не наполнены спермой и жизненной энергией. Не можем убегать и отстреливаться. И Птица войны снова встала на крыло, подъедает остатки, но все это совершенно не важно, потому что кто, черт побери, поверит такому старому ворчливому хрычу, как я.
– Мистер Йоргенсон, мой отец умер от сердечного приступа. Тромбоз. С формальной точки зрения он умирал четыре раза, прежде чем умер по-настоящему. К тому времени, когда он действительно испустил дух, ему поставили четыре шунта, сделали ангиопластику сосудов, и у него в груди было два кардиостимулятора. Что касается смерти, то не было человека, который сопротивлялся ей упрямее, чем он. И умер он без страха и боли. Он принял смерть. Он не вел себя, как… – было ужасно неприятно, что мне приходилось подыскивать подходящее слово, – затравленный.
– Да, – сказал Йоргенсон. В его взгляде сквозь слезы, которые он мужественно сдерживал, читалось: «Ну да, понятно!» Мужчинам его поколения не пристало плакать, ни при каких обстоятельствах. – Но ты сказал, что он никогда не говорил с тобой о войне, так?
– Зато вы рассказали мне о Птице войны.
Он не разыгрывал меня, как какой-нибудь чокнутый интернет-затейник. Он был абсолютно серьезен, и признание стоило ему дорого: он эмоционально выворачивал себя наизнанку, вываливал потроха наружу и неуклюже выставлял их на всеобщее обозрение. Заслуживал ли я такого доверия или нет, но я провалился в эту причудливую брешь, которая побуждает людей делиться с чужим человеком интимными излияниями, которых они никогда бы не открыли самым близким и любимым. Я получил объяснение. И теперь было бы нечестно задним числом навязывать предварительные условия.
– Рассказал, не спорю, – согласился он, снова уходя в себя. – Это было глупостью с моей стороны. Прости, молодой человек. Мне жаль твоего отца и жаль, что я навалил на тебя это. Ты кажешься надежным парнем. Я был бы горд служить вместе с тобой. Но пожалуйста, не делай этой глупости, не позволяй никому запугивать тебя. Для меня это все уже позади. У меня уже нет выбора, время от времени я что-то слышу, – ирония заключается в том, что со слухом-то у меня как раз плохо. Физиологическое старение может нести и избавление. Спорим, ты не думал, что я знаю такие слова, как «физиологическое старение», а? Я их в словаре нашел.
Позднее тем же вечером Бретт Йоргенсон приставил к подбородку дуло своего допотопного «люгера» и разнес себе затылок девятимиллиметровой пулей.
Я оставил его одного и позволил ему это сделать. Принес свои извинения, попрощался и искренне пообещал поддерживать связь. Как я понял позднее, я его бросил.
Позже я сложил кусочки мозаики и сообразил, что он хранил этот пистолет больше полувека.
Бретт Йоргенсон, человек, с которым мне довелось поговорить лишь один раз, был сыном норвежских эмигрантов из Осло. Его среднее имя было – Эрик. После войны он, воспользовавшись Законом о правах военнослужащих[93], окончил факультет политологии Университета штата Миссури. Был женат два раза, имел троих детей. Некролог был коротким: оттрубил свой срок в брокерской фирме и вышел на достойную пенсию. Его простецкая манера речи была в значительной мере игрой. Никому особо не было дела до того, что он когда-то каждый день рисковал жизнью, чтобы уничтожить военную машину «оси». С 1939 года он ежедневно выкуривал по две пачки «Лаки», и никакой рак к нему даже не подступался.
Судя по всему, он несколько раз попытался написать предсмертную записку, но сжег все черновики в пепельнице размером с чашу для пунша, видимо, сочтя это сентиментальным вздором. Рядом с пепельницей, набитой окурками, стояла металлическая рамка с фотографией Терезы, его первой жены, его большой военной любви, девушки, ждавшей его с фронта. Он похоронил ее в 1981 году, после того как патологоанатом выковырял из ее внутренностей опухоль размером со сдувшийся волейбольный мяч. Вопреки расхожему клише, он снова влюбился, но похоронил и вторую жену, Миллисент, на том же кладбище в Нью-Джерси.
Его «люгер» не был военным трофеем. Йоргенсон сражался с Германией абстрактно, если можно так выразиться, он никогда не видел вблизи ни одного нациста, за исключением, быть может, единственного раза, когда, как он клятвенно утверждал, различил гримасничавшее за летными очками под кожаным летным шлемом лицо пилота, целившегося залпами своей двадцатимиллиметровой пушки прямо ему в башку на высоте трех тысяч метров, среди чужеземных облаков. Это был их шестой боевой вылет, кажется, на сортировочную станцию Бремена. А может, то был налет на Гамбург, на завод боеприпасов. Или на какой-нибудь другой завод – что-то вроде того.
Он никогда не думал, что доживет до старости. Хотя только об этом они и говорили тогда, сидя в Шипдеме и совершая боевые вылеты: жениться на той, которая ждала дома, поднять семью, урвать свой кусок красно-бело-синего[94] пирога. А главное – выжить, чтобы все это осуществить.
После Кеннеди он не доверял ни одному политику. Он помнил, какой гнев охватил весь мир из-за его убийства, помнил, где он сам был и что делал в тот момент, когда услышал эту новость. Теперь всем известно, что Кеннеди был, можно сказать, распутником и похабником. Грязные разоблачения, дурно пахнущие. Джон Ф. Кеннеди был героем войны, катись оно все к чертовой матери. Если все, что теперь говорят, правда, тогда за что же сражался в те давние дни Йоргенсон? Как-то раз он увидел карикатуру с подписью: «Мы столкнулись с врагом, которым оказались мы сами» и подумал: «Хотелось бы мне знать, когда состоялась эта встреча, потому что я ее пропустил». У его страны был тот же флаг, но Йоргенсон видел слишком много лицемеров – мужчин и женщин, – которые, стоя под этим флагом, откровенно лгали. Даже его политологическая степень, казалось, сыграла с ним злую шутку, позволив слишком многое разглядеть, и он перестал верить в такие понятия, как «сражаться за родину», в которой для него, похоже, не осталось достойного места.
В половине четвертого, сидя в одиночестве в гостиной, в каких-нибудь четырех метрах от того места, где мы с ним пили кофе, он зарядил пистолет. Ему был хорошо знаком звучащий в воздухе гул истребителей, наших и чужих. То, что он слышал в тот момент, не было ни полицейским вертолетом, ни колонной грузовиков, ползущих по местному шоссе. Чтобы убедиться в этом, он вынул из уха наушник слухового аппарата, и остался только пронзительный визг, какой не мог издавать ни один самолет, даже пикирующий бомбардировщик.
Конечно, это только мои домыслы, но я вижу эту картину ясно, как сквозь начищенный столовый хрусталь: старик отбрасывает слуховой аппарат, и жизнь вокруг него смолкает. Перестают тикать часы на каминной полке, стихает и отдаляется мир за окном, скрип половиц внутри дома перестает нарушать тишину ночи, и он остается один на один с воем Птицы войны. Он допивает свой бурбон, гасит сигарету – глаза его закрыты, никаких слез – и спускает курок, надеясь, что сестра поймет его и простит. Раздается громкий выстрел, и война изливается из его головы.
Просто самоликвидировался еще один старый хрыч.
А кроме того, я теперь тоже слышу звуки. Звуки, которые невозможно спутать ни с какими другими. Я вижу в ночном небе странные черные силуэты. Голодные, по-прежнему ненасытные, возвращающиеся за новой добычей.
Рэй БрэдбериЛетающая машина
Рано начав писать успешные (и зачастую страшные) рассказы в жанре хоррор, такие как «Маленький убийца» и «Гонец», Рэй Брэдбери стал одним из колоссов научной фантастики XX века. Он написал классический роман «Что-то страшное грядет» и серию рассказов, действие которых происходит в Гринтауне, штат Иллинойс, – по аналогии с рассказами Шервуда Андерсона об Уайнсбурге, штат Огайо. Однако в рассказе, который напечатан ниже, Брэдбери переносит нас в Древний Китай и всего в полутора тысячах слов наглядно рисует теневую сторону авиации. «Вот человек, который соорудил некую машину, – сказал император, – и он спрашивает у нас, что он создал. Сам он этого не знает». Рассказ о летающей машине Амброза Бирса ироничен; Брэдбери же предлагает нам некую аллегорию, задавая обманчиво простой вопрос: понимаем ли мы смысл и значение того, что сами создаем? А за этим маячит еще один вопрос: может ли однажды изобретенное быть отменено и забыто?
Году в четырехсотом от Рождества Христова император Юань сидел на своем троне за Великой Китайской стеной, и земли его зеленели, орошаемые дождями, готовящиеся к жатве, и мир царил на них, и люди были не то чтобы слишком счастливы, но и не слишком несчастны.
Рано утром первого дня первой недели второго месяца нового года император Юань неспешно пил чай, обмахиваясь веером под теплым ветерком, когда по красно-синим плиткам садовой дорожки прибежал слуга с криками:
– О, император, император, чудо!
– Да, – сказал император, – воздух нынче утром сладок.
– Нет, нет, чудо! – быстро кланяясь, повторил слуга.
– И этот чай приятен на вкус, конечно же, это чудо.
– Нет, нет, ваше величество.
– Ну, тогда дай догадаюсь: солнце встало, и на нас снизошел новый день. Или море синее. Сейчас это самое прекрасное из всех чудес.
– Ваше величество, человек летает!
– Что? – Веер замер в руке императора.
– Я видел его в воздухе, человека, летящего на крыльях. Я услышал Голос, нисходящий с неба, и когда поднял голову, он был там – дракон, летящий в небесах, держа в зубах человека, дракон из бумаги и бамбука, раскрашенный в цвета солнца и травы.
– Сейчас очень рано, – сказал император, – ты, видно, еще не совсем очнулся ото сна.
– Да, сейчас рано, но я видел то, что видел! Пойдемте, и вы тоже это увидите.
– Присядь здесь, рядом со мной, – сказал император. – Выпей чаю. Если это правда, то действительно странно – увидеть, как человек летает. Не спеши, подумай, мне тоже нужно время, чтобы подготовиться к такому зрелищу.