Когда он выбежал на крыльцо, она далеко скакала в поле на своём белоснежном скакуне, и длинный плащ вился за нею по ветру.
Зато у крыльца снова стоял вороной конь.
Уже вскочив на него, уже мчась во весь опор, Ланселот увидел, что броня его снова стала белой.
Но фея! Фея не остановилась, сколько он её ни просил.
Так мчались они довольно долго, пока дорогу им не преградила река.
Тут фея вместе с конём ринулась в воду и поплыла.
Ланселот спешился и бросился за ней, но тяжёлая броня тянула его на дно, и он потерял сознание.
Очнулся он на прекрасном острове под голубым небом, среди трав и цветов. Ему улыбалась фея. Это были её владения, где не было ни непогоды, ни горя, ни обмана.
С тех пор Ланселота никто не видал на земле. Говорят, он и по сей день живёт в царстве феи.
Конь же его, говорят, и поныне бродит по берегу реки, подходит к тому месту, где рыцарь бросился в воду, ржёт, бьёт копытом — ждёт своего хозяина.
— Вот вам одна из легенд о сэре Ланселоте, рыцаре Круглого стола, — закончила я.
— Гм, — сказала дочь, — а знаете, кто он такой, этот ваш Ланселот? Карлсон. Тот же Карлсон, вот и всё.
— Ох, ох, ох! — воскликнул сын. — Сравнила, нечего сказать!
— Самый настоящий Карлсон. Ему бы помолчать, а он удержаться не мог: «Меня любит самая красивая женщина на свете!» Конечно, Карлсон!
— Подъём! — сказала я решительно.
Они могли бы спорить до утра, мои дети.
Мы собрали наши вещи и отправились в обратный путь. Через полчаса вышли на шоссе. Оно было пустынным, только один грузовик двигался по нему, да и то как-то нерешительно, пока не остановился на перекрёстке. Видно, шофёр не знал, в какую сторону ему ехать. По обочине стайкой шли ребятишки, школьники лет десяти — двенадцати.
— Ребята, — закричал им шофёр, приоткрыв дверцу, — как проехать на Ельню?
— Чего, чего? — закричал в ответ один из ребят, как мне показалось, ненатуральным голосом.
— На Ельню, на Ельню как проехать?
— Направо, направо! — стали кричать ему ребята.
И грузовик свернул направо.
Но тут с ребятами стало твориться что-то неладное. Они начали перемигиваться, фыркать, и, наконец, один из них с хохотом повалился в траву.
— Ох, не могу! — стонал он. — Едет, дурень, в противоположную сторону! Ему в Ельню, а он от Ельни!
Все мы были возмущены их поступком.
— Чему радуетесь?! — крикнула им дочь.
Но они не обратили на неё никакого внимания — они были очень довольны собою и казались себе чрезвычайно умными.
— Обманули человека и радуются, — сказала дочь.
— Как в сказке про Петухана Курухановича, — прибавил сын.
Мы с моими ребятами отлично знали сказку про Петухана Курухановича.
Вы, наверно, тоже её знаете. Но всё же на всякий случай я её вам расскажу. Во-первых, потому, что это очень смешная сказка. А во-вторых, потому, что есть у меня, как вы, может быть, уже заметили, такая черта — люблю рассказывать сказки.
Жила-была богатая и скупая старуха: зимой снегу, весной грязи — и того у неё не допросишься.
Вот однажды истопила она печь, сварила на обед петуха, сидит, с поля мужа ждёт. И тут пришли к ней два солдата. Шли они издалека, очень устали и не ели целых три дня.
— Пусти, бабушка, переночевать, — просят они, — да нет ли у тебя чего пожевать?
— Что вы, голубчики, что вы, родимые, я сегодня и печь-то не топила, и обеда-то не варила.
А от печки так жаром и пышет.
Солдаты, конечно, сразу поняли, что старуха их обманывает, и решили её проучить.
Вышли они во двор, выгнали из хлева старухиных коров, пустили их на улицу, возвращаются в избу и говорят:
— Бабушка, беги скорей! У тебя все коровы на улицу вышли, хвосты задрали и в поле убежали.
Побежала старуха за коровами, а солдаты слазили в печь, достали горшок, вынули из него петуха и переложили в солдатскую сумку, которую носят за плечами. В горшок же вместо петуха положили старый лапоть и опять в печку поставили.
Вернулась старуха в избу, глядит: солдаты сидят на лавке. «Так вам и надо, голодранцы, — злорадно подумала она, — вот я сейчас ещё и посмеюсь над вами».
И говорит она солдатам:
— Разгадайте-ка, солдаты, мою загадку. Что это такое: в Печинске-Горшечинске под Сковородинском сидит Петухан Куруханович?
А солдаты ей:
— Что ты, старая, так раньше было, а теперь иначе стало: Петухан Куруханович переведён в Суминск-Заплеченский, а под Сковородинском посажен Заплетай-Расплетаевич.
Засмеялась старуха:
— Эх, служивые, слыхали вы звон, да не знаете, где он. Ну, подольше поживёте, хлеба-соли пожуёте, так, может, и поймёте мою загадку.
Но солдаты ждать не стали. Выпили воды и дальше пошли.
Вернулся домой старухин муж:
— Ну, баба, есть давай, на стол накрывай.
Вынула старуха горшок, тычет вилкой, а воткнуть не может. «Ай да петушок, — думает она, — пять часов варился, а всё не сварился».
Изловчилась наконец достать, глядит, а на вилке-то — лапоть.
Эту сказку мы с детьми в своё время обсудили вдоль и поперёк. И какая старуха эта отвратительная и жадная! И было ли право у солдат на этом основании красть её петуха? Но больше всего нас удивляло, почему это старуха стала загадывать свои загадки. Наврала она из жадности — это ясно: чтобы не делиться с солдатами обедом, — хорошо, но зачем понадобилось ей ещё и задавать солдатам загадку про Петухана Курухановича? Зачем нужно было ещё над ними посмеяться?
Видно, ложь доставляла ей удовольствие. Ей нравилось врать. Ей было приятно, что вот она сидит перед солдатами, знает, что в печи у неё вкусный петух, а солдаты этого не знают.
Старуха думала, что поэтому она умнее их.
Итак, мы возвращались из лесу.
— Да, — сказал Ральф, взглянув на небо, — сэру Ланселоту сейчас на его острове лучше, чем нам.
Все мы тоже посмотрели на небо. Дело обстояло неважно. С северо-запада ползла довольно скверная туча. Она ползла низко, а деревья и кусты тотчас стали отклоняться к земле, словно туча дула на них ветром.
— Погода явно портится, — сказала я.
— Да и по радио говорили, — вставил Ральф. — Антициклон.
— Буря! — закричала дочь. — Идёт буря!
Туча надвигалась очень быстро. Ветер уже бросал на нас крупные капли. Когда мы вышли на дорогу, которая вела в город, дождь уже шёл вовсю.
Это был совсем не тот дождь, какой шёл летом. Тот был весёлый, сверкающий, праздничный. А этот…
Как серо стало кругом! С деревьев тучей полетели на землю осенние яркие листья. Красные, золотые, коричневые, они, размокая, становились тёмными, бурыми и, наконец, совсем смешивались с грязью.
Дорога раскисла, и по ней трудно стало идти. Башмаки наши то и дело скользили.
Даже наши хвалёные одежды и те стали промокать. А Ральф весь облип своей шерстью.
Мы шли, опустив глаза в землю, потому что дождь не давал их поднять, да к тому же впереди из-за его пелены всё равно мало что можно было увидеть.
И вдруг Ральф, который бежал сбоку от дороги, остановился и сказал:
— Это что ещё такое?
И мы остановились.
До города было уже недалеко. Нас от него отделяло большое поле.
А по полю шёл человек.
Выглядел он самым горестным образом. Был он в одном пиджаке, шапки на нём не было, длинные волосы его струились по лицу вместе с водою.
А в каком виде были его башмаки! Они совершенно разлезлись, из них торчали пальцы… и шерсть.
Шерсть!
— Василь Васильич! — позвала я.
— Васька! — закричали мои дети.
Но Василь Васильич нас не слышал. Он шёл как во сне, не замечая вокруг ничего. Был он теперь очень толст и тяжело дышал.
— Хотите, я его догоню? — спросил пёс.
Не надо, — ответила я. — Ты видишь, ему сейчас не до нас.
Василь Васильич тоже шёл к городу, но другой дорогой, и мы скоро потеряли его из виду.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Зима в этом году настала рано, и мы уже больше не ходили в походы, тем более что и зима-то пришла какая-то беспутная. То и дело наступала грязная оттепель, а за ней вдруг ударял мороз, окна затягивала пальмовая наледь, и на улицах люди падали, оскальзываясь на льду.
Дети наши были заняты катком и школьными делами, а значит, и почти все разговоры наши были полны катком и школьными делами.
А разговоров у нас было немало — ведь зимою вечера длинные, есть время поговорить.
— Вот учили мы Ваську, совсем даже заучили, — сказал однажды сын, — все втолковывали ему, что нужно говорить только правду. А помнишь, как ты сама учила меня врать?
— Я?!
Не могу вам передать моего негодования: чтобы я учила своих детей врать?
— Конечно, ты. Ты, и никто другой.
И тут я вспомнила. Да, представьте, именно так всё и было.
Моим детям было тогда по пяти лет. Жили мы не сказать чтобы очень хорошо. Оба мы — и я и папа — тогда ещё учились, а потому у нас было мало денег и почти совсем не было времени, чтобы заниматься своими маленькими ребятами.
И вот однажды соседка наша Мария Петровна, женщина очень милая и добрая, принесла детям пирожки.
Вали не было дома, она гуляла. Павлик и вообще тогда не часто ел пирожки, а таких и сроду не видал. Потому что Мария Петровна была замечательная, искусная повариха.
Пирожки эти походили на коробочки с лакированной крышкой, но в то же время были мягкими, будто шёлковыми, и даже словно бы вздыхали — до того были сдобны. Их и есть-то было жалко.
Павлик долго играл своим пирожком, пока наконец решился его разломить.
А разломился пирожок как-то рвано и зубчато, вывалив чёрную грибную начинку.
Я не знаю, любите ли вы грибы, но Павлик их тогда ненавидел: незадолго перед этим он отравился грибами и с тех пор не только что есть их, но даже видеть не мог.
Он едва не заплакал от огорчения.
Увидев всё это, я сразу же подумала о том, что Мария Петровна, конечно, зайдёт к нам ещё раз, обязательно спросит Павлика, понравился ли ему пирожок, и будет очень огорчена, когда узнает, что не понравился.