— Зинаида Павловна обиделась, потому что не выносит, когда ей врут, — вмешалась я. Мне хотелось, чтобы в споре была представлена и другая сторона. — Однажды в Разговоре со мной по одному такому же случаю она сказала печально: «Я думала, что мне они могли бы не врать». Ведь она строгая, но добрая.
Папа встал, выключил приёмник и направился к двери.
— Я тоже не терплю, когда мне врут. Но ради справедливости я хочу сказать вот что. Да, они все трое — и Славка, и Валя, и Павлик — солгали. Все трое они сказали одно и то же «не знаю» по одному и тому же поводу, одному и тому же человеку. И всё же солгали они по-разному. Один из них должен был говорить про себя, то есть сознаться, а двое других говорить о нём, если хотите, можно сказать и так: доносить на него. Намерения-то у них были разные — вот что. Один хотел спрятаться за ложь, а другие старались ею выручить товарища. Есть разница… — Папа стоял уже у двери. — Одно могу сказать, — прибавил он, — меньше всего я хотел бы, чтобы дети наши встали и сказали хором: «Это сделал Славка».
И он исчез за дверью своей комнаты.
Но мне показалось, что в головах наших ребят ещё не всё стало по своим местам. Ведь спор, который разгорелся в классе, ещё не был решён.
— Постой, постой, — сказала я вслед папе. — Не уходи. Я хочу знать, что ты думаешь о поступке Тани Кузьминой?
— Нечего о ней и говорить, — хмуро сказал сын. — Доносчица она, доносчица и есть.
— Доносчица? — живо спросил папа из своей комнаты. — Ну, во-первых… — Он снова появился в дверях. — Во-первых, давайте условимся, что мы понимаем под словом «донос». И тогда уже — во-вторых — посмотрим, подходит ли поступок Тани под понятие доноса.
Вы помните, что наш папа — очень умный — всегда так умно выражает свои мысли.
— Итак, во-первых, — продолжал папа, — что такое донос?
— Донос — это когда один про другого сообщает что-то плохое, — нерешительно сказал сын.
— Плохое — это правильно, — одобрил папа. — Про хорошее не доносят.
— Ну, это вы совсем не то говорите! — вмешалась я. — Разве вы не помните того доносчика, который выдал фашистам, где скрывается женщина-врач?
— Да, и это верно, — быстро сказал папа. — Тогда сформулируем следующим образом: доносят о том, за что так или иначе наказывают. Пойдёт?
С этим мы согласились.
— Может быть, скажем так: донос — это когда о человеке сообщают что-нибудь, что служит ему во вред? — вставила я.
И с этим все согласились.
— Ну вот: Славку должны наказать, это было ему во вред, значит, Танька — доносчица… — удовлетворённо заявил сын.
— Постой, — остановил его папа. — Представим себе такую историю. Вот предположим… Да что тут выдумывать, вспомним «Остров сокровищ» Стивенсона. Корабль отправился в плавание. Герой, мальчик — как его зовут, не помню, — залезает в бочку, чтобы достать единственное оставшееся там яблоко, и, сидя в бочке, случайно подслушивает разговор, из которого узнаёт о готовящемся пиратском мятеже. Этот мятеж грозит гибелью всем хорошим людям на корабле, и мальчик тотчас сообщает обо всём капитану. Можно ли его поступок назвать доносом?
— Или другой случай, — подхватила я. — Вы помните, наш Кудлатыч увидел ночью, как какие-то бандиты напали на человека и сейчас же побежал звать милицию: именно для того, чтобы бандитов схватили и покарали. Разве мы назовём это доносом? Нет ведь, правда?
— Но это же совсем другое дело! — воскликнула дочь.
— Значит, важно понять, — продолжала я, — почему человек «доносит» плохое о другом, потому ли, что он вынужден это сделать и у него нет другого выхода, или потому, что ему так захотелось.
— Или было выгодно, — подхватил папа. — Как правило, доносчик доносит из самых скверных побуждений: или для того, чтобы отомстить, или для того, чтобы выслужиться перед начальством, или для того, чтобы получить награду…
— Всё равно я с Танькой никогда разговаривать больше не стану! — пылко воскликнула дочь.
— Это твоё дело, — спокойно ответил папа, — но всё-таки понять, почему она так поступила, мы с тобой обязаны.
— Сколько бы её ни защищали… — начал сын.
— А я её и не защищаю, — ответил папа, — она поступила неправильно, и всё-таки я хочу понять, почему она так поступила.
— Как вы думаете, — спросила я, — такой она человек, чтобы выслуживаться перед учительницей?
Дети переглянулись. По их лицам я поняла, что нет, Таня не такой человек.
— Тогда почему же она так сделала? Может быть, она хотела за что-нибудь Славке отомстить?
— Вот уж нет! — воскликнула Валя. — У неё никогда никаких дел со Славкой не было. Ей и разговаривать-то с ним не о чем. Всё про футбол да про футбол?..
— Тогда почему же?
Ребята молчали. Папа, решив, что разговор исчерпан, вновь отправился в свою комнату — работать.
— Вообще-то Таня справедливая, — нерешительно сказала дочь.
— Ну, а если она справедливая, то, может быть, ей стало невмоготу видеть, как Славка трусит и старается за вас спрятаться?
Ребята снова переглянулись. «Кто её знает», — выражали их лица.
— Я вам вот что скажу, — начал папа, снова появляясь в дверях. Как видно, ему не работалось, он всё ещё думал о нашем разговоре. — Я вам вот что скажу. Может быть, Таня и возмутилась трусливым и лживым поведением Славки, но со своими разоблачениями ей лучше было бы подождать. Если бы она подумала, она, наверно, поступила бы по-другому. Вот, например, если бы в нашем КБ…
Я не знаю, нужно ли мне объяснять вам, что КБ — это значит конструкторское бюро. Наш папа работает начальником одного такого КБ. Там инженеры-конструкторы конструируют машины, а чертёжники-конструкторы делают чертежи этих машин. Потом эти чертежи пошлют на завод, и рабочие по ним станут делать детали.
— Вот если бы в нашем КБ, — продолжал папа, — кто-нибудь сделал ошибку, я не побежал бы к нашему директору об этом доносить, я просто указал бы человеку на его ошибку, вот и всё. Но если бы, предположим, кто-нибудь из чертёжников не просто ошибся, а схалтурил бы — по лени, по равнодушию или небрежности сделал неверный чертёж, — я тоже не побежал бы к директору, а сказал бы этому чертёжнику в глаза всё, что я о нём думаю. И даже если бы он меня не послушался, я и то не стал бы обращаться к начальству: я собрал бы всех наших товарищей и при них сказал бы этому чертёжнику, что я о нём думаю. И поверьте, к директору мне бы уже идти не пришлось.
— И прошу отметить, — сказала я, — что Таня не побежала шептать учительнице наедине, а встала перед всем классом.
— Было бы лучше, если бы она встала перед всем классом, когда учительницы в классе не было, — заметил папа и ушёл к себе уже окончательно. Впрочем, нет, опять не окончательно. В дверях он обернулся. — А самое лучшее, — сказал он, — было бы, если бы встал Славка и сказал: «Это сделал я». Тогда и разговаривать было бы не о чем.
И он в самом деле ушёл.
Я оделась и отправилась разговаривать с Зинаидой Павловной. Я застала её в учительской одну. Рядом с ней высилась груда тетрадей, которые она проверяла.
С первых же слов я увидела, что она всё понимает — кто в этой истории прав, а кто виноват.
— Положение Тани Кузьминой стало трудным, — сказала она, — многие в классе её осуждают. Как видно, придётся нам созывать классное собрание и всем друг с другом объясняться — кто прав, а кто виноват. Славке, конечно, от ребят сильно достанется. Вся эта история, сказать по правде, меня не очень беспокоит. Гораздо больше другое беспокоит меня в наших ребятах. Я не могу видеть, когда они бывают развязными, грубыми, нахальными. На нас с вами лежит обязанность их воспитания, а хорошо ли мы с вами их воспитываем? Хорошо ли они ведут себя дома, в школе, на улице?
Она подумала немного и сказала:
— Кстати, у нас в городе происходят престранные вещи. Вы слышали, что случилось на днях в ресторане?
— Я ничего не слышала.
— Ну вот видите, — грустно сказала она.
Мне очень хотелось спросить у неё, что же случилось на днях в ресторане, но тут зазвонил телефон. К тому же около Зинаиды Павловны лежала огромная груда тетрадей, и я поняла, что мне лучше уйти. Ведь ей за этими тетрадями сидеть до поздней ночи.
Как раз в этот вечер повалил снег. Я шла белыми улицами и смотрела, как огромные хлопья заносят следы прохожих. На заборах, на деревьях, на всех выступах — на карнизах и подоконниках — навалило столько снегу, что он еле держался, то и дело срываясь вниз.
И я сама шла, как снежная баба.
Я шла и думала о том, как всё непросто на свете. Ну, прямо ни одного слова нельзя сказать не подумав. Даже иногда и думать устанешь. Но что поделать — приходится.
Нельзя же в самом деле говорить не думая. На то у нас и голова на плечах, как любят повторять в нашей семье.
Однажды днём, после обеда, мы все вместе сидели дома. Я работала в столовой, папа у себя в комнате, дети сидели неподалёку от меня и учили уроки. Ральф лежал в углу на своём месте.
Только бабушки не было дома, и все мы немного волновались, потому что на улице был гололёд. Утром мы всей семьёй уговаривали её не выходить из дому, но она сказала, что ей во что бы то ни стало нужно купить себе новые туфли: старые совсем развалились, а найти себе по ноге она никак не могла. Сколько уж перемерила в разных магазинах…
Темнело — зимою ведь рано темнеет.
Я отлично помню, как шёл тогда разговор.
— Всё-таки я и сам не понимаю, — сказал вдруг сын, откладывая в сторону ручку, — как это понять, когда можно врать, а когда нельзя.
— И определять нечего: никогда нельзя, — сказал папа, проходя из своей комнаты в ванную, — железное правило.
— Но ведь вы же нам сами всё время говорите про исключения, — возразил сын. — Так вот: как же мне узнать, когда исключения, а когда — нет?
— На то у тебя и голова на плечах, — ответил папа, идя обратно из ванной в комнату. — Бывают редкие случаи, когда можно и даже нужно сказать неправду…
— Когда-то это называлось «святая ложь», — вставила я, — или «ложь во спасение».