— Подумай до утра, — сказал человек и ушел.
Юлька не стал думать до утра, ночью он бежал. Тогда в камере стояла деревянная табуретка, а лежанка была укрыта одеялом, и Юлька этим воспользовался. Он разорвал одеяло на полосы и связал, а табуретку разбил. К отломанной ножке примотал конец самодельного каната с узлами. Ножку зашвырнул вверх — так, что она легла поперек оконца в потолке. Вылез на крышу, пробрался ночными улицами на край города. А там заросшие тропинки привели его в Заколдованный лес...
...Я долго рассказывал Юльке про наш город, про ребят, про наши игры. Про то, какие фильмы теперь идут в кинотеатре «Спутник» и какие марки продают в киоске на углу Первомайской и Пушкинской... А он слушал, слушал — по многу раз одно и то же. И конечно, все время спрашивал про своих родителей.
Что я мог сказать? Я говорил, что они живы и здоровы, только сильно горюют. Зато как они обрадуются, когда Юлька вернется!
Больше всего мы разговаривали про это по вечерам, когда наше каменное гнездо затихало. Мы с Юлькой лежали рядышком на упругом настиле, который сплели из веток, и смотрели из жерла мортиры на ясное ночное небо. Оно было синевато-зеленым с небольшими редкими звездами. И набухала в этом небе яркая луна. Еще не круглая. Где-то глубоко внизу, в лесной чаще под утесом, вскрикивали ночные птицы, а поблизости неутомимо трещал кузнечик...
— Когда вернемся, никто не поверит, что есть на свете остров Двид, — задумчиво сказал Юлька. — Будут допытываться: где же вы в самом деле пропадали столько времени?
— Ничего. Главное, чтобы вернуться... — откликнулся я.
Эти слова, кажется, встревожили Юльку. Он спросил с беспокойством:
— А ты уверен, что Птица донесет нас обоих до дому?
— Конечно. Мы же летали вдвоем.
— Мы недалеко летали. А этот путь будет, наверно, очень длинный...
— Донесет, — успокоил я Юльку и себя. — Она вон какая сильная. И верная...
Юлька помолчал. Зябко повел плечами. Прошептал:
— Даже страшно подумать, как там мама... Она всегда за меня беспокоилась...
Я подумал про свою маму, про то, что сердце у нее неважное, побаливает. И сказал:
— Нам как-нибудь поосторожнее надо будет появиться, не сразу. Чтобы с ними ничего не случилось от радости...
— Я уже думал про это, — отозвался Юлька. — Но знаешь, по-моему, от радости ничего плохого быть не может... Женя...
— Что?
Юлька вздохнул, повозился и сказал совсем негромко:
— Мама меня называла знаешь как? «Сокровище»... Иногда хорошо так, ласково, а иногда: «Ну-ка, сокровище, покажи дневник...» Но все равно хорошо...
Он, кажется, улыбнулся в темноте и снова заговорил:
— А я, когда маленький был, не знал, что такое «сокровище». Маму спросил, а она говорит: «Это разные драгоценности, которые сперва спрятали, а потом откопали...» Я говорю: «А где ты меня откопала?» Она как начала хохотать... А потом я спросил: «Значит, я драгоценность?» А мама: «Конечно, драгоценность. Цена — одна полушка...» А я не знал, что такое полушка...
— Это денежка старинная. Полкопейки, да?
— Меньше. Полкопейки — это грош, а полушка — половинка гроша... Только я тогда думал, что полушка — значит «пол-ушка». Ну, половина уха. И давай придумывать: «А почему не полноса? Почему не ползуба?» А мама говорит: «Красная цена — полхвоста»... Мы тогда с ней так хохотали...
Я засмеялся. И мне показалось, что Юлька тоже смеется. Но почти сразу я понял, что он вздрагивает и всхлипывает от слез.
— Да ты что, Юлька... Ну, не надо. Мы же скоро вернемся, честное слово!
Потом я замолчал, чтобы не разреветься самому. Закусил губу и слушал, как Юлька постепенно успокаивается.
Юлька вздохнул, и вздох этот был очень длинный и какой-то прерывистый, словно мы ехали в тряской тележке.
Наконец Юлька сказал:
— У меня всегда так: если слезы подкатят, ничего не могу поделать... У меня такой характер слабосильный. Наверно, потому, что имя девчоночье.
— Какое же оно девчоночье, — возразил я, чтобы хоть чуточку его успокоить.
— Конечно. Ю-у-у-лечка... Так у меня двоюродную сестру зовут.
— При чем тут сестра! А Юлий Цезарь? Он, по-твоему, тоже девчонкой был?
— Так это же Цезарь. А я кто? Просто Юлька...
— А я просто Женька... У нас в классе три Жени — я и две девочки. Но я же не говорю, что я девчонка!
— Ты — другое дело. У тебя характер крепкий...
«У меня-то?!» — хотел заспорить я и уже собрался рассказать, сколько раз отчаянно трусил и пускал слезы на этом острове. Но Юлька опять заговорил (и кажется, опять улыбнулся):
— А мою маму тоже зовут Женя... Евгения Степановна... Она в музыкальной школе работает... Я ее иногда до школы провожал, и, как подойдем к школе, все ребята сразу кричат: «Здравствуйте, Евгения Степановна!»
Он как-то вдруг,, очень резко замолчал. Может быть, опять подступили слезы?
Чтобы отвлечь его, я быстро спросил:
— А ты тоже учился в музыкальной школе?
— Не... мне медведь на ухо наступил. Я только иногда слова для песенок придумывал, а мама к ним музыку сочиняла... Мы с ней много песенок написали...
Юлька вдруг рывком повернулся ко мне, и я в скользящих лучах луны увидел его тоскливое и встревоженное лицо. Он сказал глуховато и совсем другим голосом. По-взрослому:
— Если мы не вернемся, она же ни одну песню не сможет вспомнить без слез...
— Вернемся, Юлька, — быстро ответил я, чтобы и его успокоить, и себя. — Вернемся. Скоро уже будет юго-западный ветер. Смотри, луна почти полная.
Он опять лег на живот и уперся подбородком в кулаки.
— Женя... А похоже, будто луна в иллюминатор светит, да?
— Похоже...
— Мы однажды с мамой и папой плыли на теплоходе по морю. Из Одессы в Батуми. Иллюминатор в каюте был круглый, и в него вот такая же луна заглядывала... Тихо было, и совсем не качало. Я полночи не спал, все смотрел. Я люблю на луну смотреть... Может, я лунатик?
Я засмеялся:
— Ты же не бегаешь ночью по крышам...
— Не... — сказал Юлька уже повеселевшим голосом. — Я только стихи про луну сочинил. Хочешь, расскажу?
— Конечно, хочу.
Он видимо, застеснялся, сбивчиво пробормотал:
— Ну... они, наверно, не очень складные... Ты не смейся, ладно?
— Да что ты, Юлька! Рассказывай давай.
Он переглотнул и заговорил...
По-моему, это были хорошие стихи. Я их сразу запомнил, хотя вообще-то запоминаю стихотворения с трудом.
И вот теперь я пишу их, как слышал: с разными остановками и ступеньками — как Юлька говорил. И будто снова слышу Юлькин голос:
Я не сплю...
Лежу я и не сплю
(Только вы не говорите маме)...
Звезды, словно замерший салют,
Гроздьями повисли над домами.
Только я на звезды не смотрю,
Я от нетерпения горю
Жду,
когда от краешка окна
Круглая появится Луна.
На Луне так много лунных сказок:
Там
над золотистою водой
Желтые растут дубы и вязы
И сидит волшебник с бородой.
Я к нему
по лунному лучу Побегу сквозь голубую даль.
От него
в подарок получу
Золотую лунную медаль.
Я ее повешу на стене.
И она
ночами
со стены Будет часто улыбаться мне,
Как сестренка
той
большой Луны.
Юлька замолчал и потом проговорил неловко:
— Ну вот... все.
— Это же замечательные стихи! — от всей души сказал я. — А ты еще говорил: нескладные!
— Мама тоже сказала, что хорошие, — признался Юлька. — Я их ей на день рожденья подарил... Хоть там и написано: «Только вы не говорите маме», но это же так, почти что в шутку...
«Ничего, Юлька, скоро будет юго-западный ветер», — снова хотел сказать я, но в горле скребло, потому что я тоже думал о маме. Да и сколько можно говорить одно и то же? Я просто положил свою ладонь на горячее Юлькино плечо и стал смотреть на луну. А она расплывалась, разбивалась на брызги. Потому что характер у меня ничуть не крепче Юлькиного и на ресницы выдавились большие капли.
«Ничего, Юлька, скоро будет полнолуние...»
Я проморгался. Луна опять сделалась четкой. Она висела теперь точно в середине пушечного жерла. Значит, наша мортира была нацелена прямо на нее... Вот если бы сейчас грянул выстрел!
Наверно, мысли все-таки могут передаваться от человека к человеку. Юлька спросил:
— Ты читал книжку Жюль Верна «Из пушки на Луну»?
— Конечно! Я как раз об этом думал!
— И я думал... Вот если бы по правде так было можно: набить пороху — трах! — и полетели...
— А что нам делать на Луне?
— Да не на Луне. Я чтобы домой...
Его плечо приподнялось и опустилось под моей ладонью. «Домой... — подумал я. — Сделать бы снаряд вроде бочки, а к нему парашют для приземления, как у космонавтов... И ка-ак грохнуть!.. Только что от нас останется? Да и разве долетел бы снаряд в такую даль? Плюхнулся бы где-нибудь на острове среди леса. Или в озеро...»
В озеро?
Я представил, как грохается в воду снаряд. Не бочка с пассажирами, а громадное каменное ядро... А у Ящера слабая башка. Щупальца могучие, а темя...
— Юлька... — шепотом сказал я. Но он не ответил. Он быстро и незаметно уснул.
А я не мог уснуть до самого утра. Все думал: если сохранились на бастионах ядра, то, может быть, где-то в подвалах сохранился и порох?
ПОРОХ
Если бы он сохранился!
С той минуты, как я попал на бастионы, ни разу не приходила мне мысль о войне с Ящером. Бесполезно было об этом думать. Что могли бы сделать мы — Дуг и несколько мальчишек — со стальным исполинским чудовищем?
Но если есть порох и ядра...
Меня просто жгло от этих мыслей. Теперь, когда появилась надежда на могучее оружие, мне очень хотелось отомстить. За обман, за унижение, за страх, за кровь... за того мальчишку на розовом помосте... за свое бегство...