Мишка Волдырь вытащил из-под кровати свой сундучок и достал из-под вороха диких груш и незрелого кизила плотный конверт с надписанным адресом и с наклеенной маркой, листок бумаги и химический карандаш.
Вытянувшись на койке, он облокотился о подоконник и стал писать письмо летчику, Матвей Никанорычу.
«Здраствуйте, дорогой летчик Матвей Никанорыч! Шлет вам письмо Михаил Волдырь и поклон от лица моего вашему любезному брату доктору и всем вашим товарищам, московским летчикам. Мы здесь живем ничего, только вот, что у нас здесь очень жарко. Мы уже записались, кто хочет быть пионером, как приедем в Москву. Записались почти все, мало не записалось, а то почти все записались; только не записалось человек пять. У нас есть комиссии избраны, как например, санитарная комиссия следит за чистотой, другая ведет доходы и расходы, и естественный кружок по изучению над природой, в котором я. Мы изучаем природу и ее дары, делаем экскурсии, мы пишем коллективное творчество и уже наблюдали рыб, черепах, змей, бабочков, жуков и разнообразные микроскопические насекомые. Я поймал в коллекцию бабочков 21, жуков 13, летучих мышов 3, и дядя Сережа набил с их чучелу. Присылайте мешков побольше, я буду вам присылать диких груш и яблок: здесь очень много, и кизиль доедет безусловно. У меня есть глухарь и два ужа, я их кормлю яйцами, какие протухнут в кладовой. Смогут ли они жить в Москве? Вот чего я не знаю. Я с ребятами делал змей, и вот теперь у нас улетела Тамара. Наш руководитель, комсомолец, устраивал с нами беседку, отчего змей летает, и отчего аэроплан. И я уже теперь очень понимаю, как ее тянет вперед и вверх, и между прочим хочу, и мы все хочем строить модель самолета. Только не приходится, как у нас нет резины. Только мы сделали пропеллер жестяной, который очень хорошо пропелит вверх. Он делается так, я вам объясню, как в Москве, А только я непременно хочу быть летчик и может статься буду.
Вы обещались к нам прилететь. Прилетите хотя на денек, а то очень я хочу видеть и тоже с вами может покатался бы. И Кочерыжка тут, уже приписался в дом. От Ленки вам поклон, она все слабая какая была, и ничего ей тут не делается лучше.
Я теперь понял, что пионеры — это такая организация, которая разведывает новую жизнь, и я тоже, как я уже теперь не заброшенный элемент, хочу жить и бороться по новому быту. Потому до свиданья вам, любезный Матвей Никанорыч, и всем вашим товарищам летчикам. Шлите ответ по адресу: Кавказ, Туапсе, Магри, Волдырю Михаилу, потому как это есть мой самый точный адрес.
Волдырь Михаил».
XXVIII. Работа в совхозе
Косте без Шурки никак нельзя. С того самого дня, как Шурку отправили в Туапсе, ему все не ладно: и то не так, и это не так. Работает спрохвала, слоняется весь день-деньской, и ночью ему неймется.
Сегодня он даже чаю не пил, — неохота ему была сходить вниз. Лежит поверх покрывала и уныло посвистывает. Дежурный по спальне, Горохов, ругался, ругался, так и не выгнал.
Выполз Костя на свет поздно, как ящерица из щели, щурится. Ребят что-то нет, один Кочерыжка сидит под кипарисами, увязывает вместе два шеста.
Костя подошел к нему.
— Кочерыжка!
— Ась?
— Чего делаешь?
— Ась?
— Да ты слушай ухом, а не брюхом!
— Цыц!
Костю досада взяла. Вода камень точит, а он нынче не камень, — капуста квашеная.
— Задам же я тебе темку! — подступил он ближе.
— Ась?
— Да ты оглох, что ли? Говори!
— Ась?
— У, каргач длинноногий!
— Цыц!
Костя ушел, так и не узнал, для чего Кочерыжке нужен длинный прут с расщепом на конце. Сунулся в кладовую — Фроська шугнула.
— Иди ты, не лезь, еще чего подлапаешь!
На кухне попался тетке Фене под ноги, чуть-чуть она не ошпарила его кипятком.
— Тьфу, постреленок!
Чуть-чуть хоть и не считается, а. все-таки— оскомина.
Слазил в подвал за летучими мышами, — нет ни одной, все пораспуганы.
Вышел из подвала, — навстречу Мишка Волдырь с корзиной на голове.
— Чистяков, что ж ты не идешь в совхоз?
— Зачем в совхоз?
— Как зачем? Сливы рвать!
— А кто звал?
— Садовник, кто звал! Со всего сада, пятьсот корней. Сколько хотите, говорит, ешьте, а сливы чтобы в два дня были сняты.
— Да мы их в полчаса оберем— просиял Чистяков. — А где все ребята?
— Уж давно пошли. Я и то за корзиной прибёг. Где это ты зазевался?
В саду — черт что делается. Французская слива слаще меду, махровым пушком покрыта. Уж как ветки тяжелы, а стволы-то как белы, в известь крашены от мурашины. Слива сладкая, с ветки падкая, не зевай, оголец, налетай, молодец, — знай, ешь, уминай, добрым словом поминай.
Под деревьями уже полные лиловые корзины. Только и слышно, как хлопают о землю тяжелые, сочные градины.
— Ну-ко, ну-ко, потруси дерево! — кричит Ерзунов Косте.
— Да, тебе трусить, — пожалуй трусом станешь, — развеселившись, шутит Чистяков.
— Будет трясти, ребята, — говорит завхоз, — как бы веток не обломить.
— Нет, дяденька, мы с толком! — кричит Ерзунов.
Кочерыжка — опытный малый. У него расщеп на двухсаженном пруте; он захватит на верхушке дерева тоненький черешок, тряхнет, — оно и готово.
— Вот это дело, — хлопнул его по плечу Костя. И злость забыл. До того ли?
Из девочек Верка Хвалебова и Лютикова, Фроська тоже — хоть в самое пекло. И цепки, и ловки, — хороши девчонки.
Ленка, Нюшка, Тоня, Дорошина, — другие, что послабей, — собирают сливу в корзины.
Корзины тяжелы, ребятам — куда! Садовник с завхозом и то упрели. Зной.
У ребят кожа — коричневый цвет, с молоком кофе. Чуть ветка царапнет ногтем, — вычертит белый след; все исчерканы вдоль и поперек.
Сперва — ох, как всласть была слива!
А потом — в охотку.
А еще потом — тоже в охотку, только шкурку содрать, а то тяжела. Зато без шкурки — мармелад!
А потом — мармелад-то хорош, да не со всякой сливы. Вот эта — да, а эта — нет. Как будто нет. Хороша слива, когда в новизну или на голодный желудок.
Мишки Ерзунова галстук высоко треплется. А Горохов, сатана, вот ловок! По длинной ветви перекинулся к концу, на одной руке висит, другою рвет сливу.
— Ну, и ребята у вас, — вечером сказал завхоз Катерине Степановне, — бедовые. Я еще в тот раз, когда они у нас сено сгребали, видал, что молодцы, а теперь — шутка ли! С лишком сто пудов в один день! Молодцы, совсем молодцы!
XXIX. Буйвол
Вот, какой был случай.
Ленка с Тоней бродили над морем, искали в траве витых раковинок, в которых когда-то жили улитки. Из этих маленьких белых раковин выходили красивые нитки бус.
Так девочки, глядя себе под ноги, дошли до места, где стоял, понурив тяжелую голову, старый, морщинистый буйвол.
— Бежим, забодает! — сперва испугалась Тоня.
Но буйвол был слаб, и у него на шее была большая болячка. Туча мух вилась и жужжала над ним. Девочкам стало жалко, они подошли ближе. Зловоние, которое шло от болячки, было так сильно, что у Ленки сладкий ком подкатился к горлу, ноздри раздулись, ее чуть не вырвало.
— Его наверно бросили подыхать, стар он, — сказала Тоня.
Серый сгусток не то гноя, не то сукровицы, скатился по свалявшимся космам до самой ляжки и повис.
Кругом не было ни души. Только ястреба, крестами паря высоко в небе, перекликались резкими криками. Буйвол неподвижно смотрел в землю большими черными блестящими глазами.
Тоня растерянно посмотрела на Ленку.
— Он тут подохнет. Гоним его домой, — сказала Ленка.
— Да как гнать-то? Нешто он пойдет?
— Цоб-цобе! Цоб-цобе! — замахала руками Ленка, негромко, будто боялась спугнуть громадного зверя.
Только чуть-чуть повернулись громадные глаза, поднялись тяжелые бока и снова опустились, — не то с шорохом, не то с хрипом. Мускулы под черной кожей передернулись, мухи слетели с ссадины.
— Кто ж это его бросил? Он у нас не пойдет.
— Это я знаю — кто. Прошлый вечер всё повозки тянулись к Туапсе — черкесы и бросили.
Ленка вытащила из канавы длинную сухую жердь и осторожно тронула ею буйвола.
— Убьет, не тронь лучше; говорю, убьет! — забоялась Тоня.
— Не убьет, он добрый.
Буйвол качнулся и шагнул вперед.
Послушно, медленной и тяжелой поступью, подрагивая мускулами шеи, он шел туда, куда гнали его девочки. Ленка осмелела и уже уверенно, по воле, направляла его к шоссе. Девочек мутило от душной трупной вони. До дома и без того было неблизко, а тут буйвол то и дело останавливался, качался, будто готов был упасть, потом осторожно подымал широкое копыто и понуро брел вперед.
Лютикова и Верка Хвалебова полоскались у ручья и увидали их издали; они пустились к ним наискосок, по склону холма.
— Батюшки! Верблюд-то какой! — всплеснула руками озорница Мурка.
— Скорей тащите воды, обмыть рану, очень ему садко. Мишка, беги сюда! — крикнула Ленка Ерзунову.
Когда бык остановился на лужайке за кипарисами, все ребята уж были вокруг него.
Уже Ерзунов, сгибаясь в три погибели, тащил хлюпающее ведро; уже Павлик бежал навстречу, чтобы помочь ему. Вот уже Лютикова, зачерпнувши кружкою воды, плеснула первую хрустальную струю на открытую рану. Буйвол потянулся к воде; его напоили и стали промывать ссадину.
Кружка за кружкой, вода ударялась о черное тело, гной тек и вытекал, болячка открывалась все глубже.
— Это ему ярмом стерло!
— Не знаю, какой подлец его бросил.
— Дряни-то сколько — дряни!
— Попадись он мне, я б его по башке дербалызнул раз, ему б разонравилось больную скотину пущать на четыре стороны!
Буйвол стоял неподвижно, только при каждом всплеске у него мускулы передергивались от шеи до самого хребта.
— Мы его теперь у себя оставим, — сказал Карась. — Правда, Николай Иванович? Он без нас все одно бы подох.
— А тебе он на что?
Карась потерялся.
— Как на что? Мы на нем… Мы на нем из города будем продукты возить. Чем каждый день за провоз платить и еще таскать их от самой станции! Чем плохо? Я и то нынче горб ссадил.