Пэкстон пристально смотрел на нее.
– Сабрина, давай мне бонг. Нашей принцессе позвонили.
Маре тотчас же сделалось стыдно за свое сытое детство и роскошь, в которой она выросла. Пэкс прав: до смерти королевы она и была принцессой. А потом сказочный пузырь лопнул. Телефон умолк, но тут же тренькнул снова – сообщение. «Срочно позвони мне», – прочла Мара и нахмурилась. Они с отцом не разговаривали уже… Сколько? Год?
Нет. Это вряд ли. Она точно помнила их последний разговор. Разве такое забудешь?
В декабре 2009-го. Девять месяцев назад.
Мара знала, что он тоскует по ней и сожалеет о своих последних словах. Сообщения от него подтверждали эту догадку. Сколько раз в сообщениях он умолял ее вернуться домой?
Правда, он еще ни разу не писал, что это срочно. И никогда не уговаривал позвонить ему.
Она перешагнула через Сабрину и обошла вокруг Лейфа, задремавшего с гитарой на груди. В кухне висел запах плесени и медленно гниющего дерева. Мара набрала номер отца. Ответил он сразу же – она знала, что отец ждет.
– Мара, это папа, – сказал он.
– Ага, я догадалась. – Мара отошла в дальний угол, где к древнему зеленому холодильнику из 1960-х притулились сломанная духовка и ржавая раковина.
– Ты как, Манчкин?
– Не зови меня так. – Она прислонилась к холодильнику и пожалела – в кухне уже и так было до смерти холодно.
Отец вздохнул.
– Дозрела до того, чтобы рассказать, где ты? Я ведь даже не знаю, в каком ты часовом поясе. Доктор Блум говорит, что эта стадия…
– Папа, это не стадия. Это моя жизнь. – Мара отошла от холодильника. За спиной, в большой комнате, булькал бонг и смеялись Пэкс с Сабиной. Сладковатый дым полз в кухню. – Не тяни уже. Что там стряслось?
– Талли в аварию попала, состояние критическое. Не факт, что она выживет.
У Мары перехватило дыхание. Нет, только не Талли.
– О господи…
– Ты где? Давай я за тобой приеду.
– В Портленде, – тихо ответила она.
– В Орегоне? Я куплю тебе билет на самолет, оттуда рейсы каждый час. – Он помолчал. – Я забронирую тебе билет с открытой датой – подойдешь на стойку регистрации в аэропорту и получишь.
– Два билета, – сказала Мара.
Отец помолчал.
– Ладно, два. На какой рейс…
Мара отключилась, не попрощавшись. В кухню ввалился Пэкстон.
– Чего случилось? Видок у тебя охреневший.
– У меня крестная умирает, – сказала она.
– Мара, мы все умираем.
– Мне надо с ней увидеться.
– Забыла, что она наворотила?
– Поехали со мной. Пожалуйста. Одна я не могу, – попросила она. И повторила: – Пожалуйста.
Он прищурился, и Мара почувствовала, как его взгляд разбирает ее на атомы. Пронизывает насквозь. Пэкстон заправил прядь волос за ухо, утыканное серебряными сережками.
– Какая-то тупая идея.
– Мы ненадолго. Пожалуйста, Пэкс. Я у папы денег попрошу.
– Ладно уж, сгоняю с тобой.
Шагая по маленькому портлендскому аэропорту, Мара ловила на себе взгляды.
Ей нравилось, что так называемых нормальных людей явно коробит вид Пэкстона – готическая бледность, в мочках ушей булавки, а шея и ключицы в татуировках. Этим недоступна ни красота причудливо выписанных татуированных слов, ни тонкий юмор.
В самолете Мара заняла сиденье в самом хвосте салона и пристегнулась.
Она посмотрела в иллюминатор, на размытое отражение собственного бледного лица: выразительные карие глаза, лиловые губы и растрепанные розовые волосы.
Раздался звуковой сигнал, самолет тронулся с места и начал разгоняться.
Мара закрыла глаза, в голове, словно ворон из любимого стихотворения Пэкса, закружились воспоминания. Никогда. Никогда. Никогда.
Нет, ей не хочется вспоминать прошлое. Годами она пыталась стереть эти воспоминания – диагноз, рак, прощание, похороны и последующие долгие унылые месяцы, – однако картинки снова и снова возвращались, пробиваясь из глубин сознания.
Мара вспомнила свой обычный день. Вот она, пятнадцатилетняя, собралась в школу…
…мама вошла в кухню и спросила:
– Ты же не думаешь, что прямо в этом наряде в школу пойдешь?
Сидящие за столом близнецы по-дурацки замерли и уставились на Мару.
– О-оу! – выдал Уиллз, а Лукас закивал так быстро, что волосы упали ему на глаза.
– Обычная одежда. – Мара встала из-за стола. – Мама, сейчас все так ходят. – Она оценивающе окинула взглядом мать – мятая фланелевая пижама, неуложенные волосы, старые тапочки – и нахмурилась. – Уж поверь мне.
– Так ходят разве что в компании сутенера ночью по Пайонир-сквер. А сегодня утро, вторник и ноябрь, и ты школьница, а не гостья на шоу Джерри Спрингера. Если хочешь, давай конкретнее: юбка у тебя такая короткая, что видно трусы, розовые, в цветочек, а футболка явно из детского отдела. С голым животом по школе не расхаживают.
В отчаянии Мара топнула ногой. Именно такой она хотела сегодня предстать перед Тайлером, и чтобы он, посмотрев на нее, подумал не о том, что она малолетка, а о том, какая она крутая.
Мама, словно древняя старуха, оперлась на спинку стула и лишь потом со вздохом села. Она взяла чашку с кофе – с надписью «Лучшая мама в мире» – и обхватила ее обеими руками, точно пытаясь согреться.
– Мара, я сегодня чувствую себя не очень. Давай не будем ссориться. Пожалуйста.
– Вот и не начинай.
– Я и не начинаю. Но в школу ты, одетая как Бритни Спирс под кайфом, не пойдешь. И трусами своими светить там не будешь. Это во-первых. И во-вторых: я твоя мать. В этом доме я босс. Или тюремщица. Иначе говоря, мой дом – мои правила. Переоденься – или придется расхлебывать последствия. Позволь пояснить: ты опоздаешь в школу, лишишься своего драгоценного телефона и покатишься по наклонной. – Мама поставила чашку на стол.
– Ты мне всю жизнь испортить решила.
– Черт, вот ты меня и раскусила. – Мама наклонилась вперед и погладила Уиллза по голове: – Вы пока еще маленькие, так что вашу жизнь я пока портить не буду.
– Мы знаем, мамочка, – серьезно кивнул Уиллз.
– У Мары лицо все красное, – заметил Лукас и вернулся к своей башне из хлопьев.
– Личный школьный автобус Райанов отправляется через десять минут, – сказала мама и, упершись ладонями в столешницу, медленно встала.
Я сегодня чувствую себя не очень. Давай не будем ссориться.
Вот он, первый звоночек. Впрочем, Маре было все равно. Она продолжала гнуть свою линию: закрепляла свой статус в школе, старалась удержать популярность, дружила со всеми, кто хоть что-то из себя представлял.
Пока всю семью не собрали в гостиной.
– Я сегодня была у врача, – начала мама, – вы не переживайте, но я заболела.
Мальчишки загалдели и принялись задавать глупые вопросы. До них так и не дошло. Лукас – мамин любимчик – бросился к маме и обнял ее.
Папа вывел братьев из комнаты. Когда он проходил мимо Мары, она заметила у него в глазах слезы, и у Мары подкосились колени. Плакать отец может лишь по одной причине.
Мара посмотрела на мать и внезапно обратила внимание на нездоровую бледность ее кожи, на темные круги под глазами, на бескровные губы. Маму словно выстирали в отбеливателе, превратив ее в собственную тень.
Заболела.
– У тебя рак?
– Да.
Мару охватила безудержная дрожь, и, силясь сдержать ее, она сцепила руки. Как же она не предвидела этого? Почему не ожидала, что вся жизнь способна в одну секунду сломаться?
– Ты же выздоровеешь? Так?
– Доктора говорят, что я молодая и крепкая, поэтому должна бы выздороветь.
Должна бы.
– У меня самые лучшие врачи, – добавила мама, – я эту дрянь поборю.
Мара выдохнула, и тяжесть в груди слегка отступила. Мама никогда не врет.
И все же на этот раз она соврала. Соврала и умерла, и без нее жизнь у Мары утратила стержень. На протяжении нескольких лет Мара пыталась узнать женщину, которой не стало, однако вспоминала лишь больную раком мать – бледную, хрупкую, словно птичка, без волос и бровей, с исхудавшими белыми руками.
Поминки – «праздник в честь маминой жизни» – получились жуткие. В тот вечер Мара знала, чего от нее ожидают. Об этом ей каждый сказал.
– Понимаю, тупость, – тихо пробормотал отец, – но это она так захотела.
А бабушка сказала: пойдем, на кухне мне поможешь, и тебе полегче станет. И только Талли не кривила душой.
– Господи! – сказала она. – Лучше глаза себе выколоть, чем на это смотреть. Мара, подай-ка мне вилку.
Октябрь 2006-го. Мара закрыла глаза и окунулась в воспоминания. Именно тогда все и пошло наперекосяк. Вечером после похорон она сидела на лестнице и смотрела вниз, на людей…
…в черном. Каждые десять минут в дверь звонили и в гостиную вплывала очередная кумушка с завернутым в фольгу лотком (ведь похороны близких пробуждают волчий аппетит). Музыка тоже наводила на мысли о смерти, какие-то джазовые мелодии, отчего шестнадцатилетней Маре представлялись старомодные мужчины с узенькими галстуками и женщины с «бабеттой» на голове.
Она знала, что ей полагается пойти к гостям, разносить напитки и забирать тарелки, но смотреть на мамины фотографии было невыносимо. К тому же когда Мара видела чью-то маму – кого-то из танцевальной студии или из футбольной команды, да даже миссис Бэки из магазина, – сердце у нее разрывалось и она вспоминала, что ее утрата НАВСЕГДА. Прошло всего два – два! – дня, а живая, смеющаяся женщина с фотографий уже стиралась из памяти. В воспоминаниях застрял лишь бесцветный образ умирающей мамы.
Опять раздался звонок, и в дом, словно воины на защиту принцессы, плечом к плечу вошли ее подруги.
От слез косметика у них размазалась, а глаза были полны грусти.
Никогда еще Мара не нуждалась в подругах так, как сейчас. Она встала и покачнулась. Эшли, Корал и Линдси бросились по лестнице к Маре и все сразу обняли ее, так крепко стиснув в объятьях, что практически приподняли.
– Мы не знаем, что сказать, – призналась Корал, когда Мара чуть отступила назад.