– Тебе вовсе не обязательно туда идти, – раздраженно сказал Пэкстон, – это твоя жизнь, не их.
Она потянулась к нему, но он отдернул руку. Дает понять, что он тут против своей воли, поняла Мара.
На четвертом этаже они вышли из лифта и направились к приемной отделения интенсивной терапии. Как же хорошо Мара успела изучить это выдержанное в бежевых тонах помещение…
Она увидела отца и бабушку. Подняв голову, отец тоже заметил Мару, и она замедлила шаг. В его присутствии она чувствовала себя слабой и одновременно непокорной.
Отец медленно встал. Бабушка тоже поднялась с кресла и нахмурилась – не иначе, ей не понравились розовые волосы Мары и толстый слой косметики у нее на лице.
Мара заставила себя не сбавлять шаг. С отцом они не встречались уже давно, и она не ожидала увидеть его таким постаревшим.
Бабушка Марджи заспешила навстречу, крепко обняла ее.
– Домой не всегда радостно возвращаться. Но ты молодец. – Бабушка отстранилась и сквозь слезы посмотрела на Мару.
За время разлуки она очень похудела. Казалось, еще немного – и ее ветром сдует.
– Дедушка дома, с твоими братьями сидит. Привет тебе передавал.
Ее братья. При мысли о них к горлу подступили слезы. Мара и не думала, что так скучает по близнецам.
На ее памяти седины у отца было мало, а сейчас совсем седой, лицо заросло щетиной. И одет как престарелая рок-звезда – футболка с Van Halen[6] и потертые джинсы.
Он неловко обнял ее и отступил. Мара знала, что они оба сейчас вспомнили их последнюю встречу. Она, отец, Талли и Пэкстон.
– Я совсем ненадолго, – сказала Мара. – У тебя что-то еще важное?
– Естественно. Осуждение, – лениво процедил Пэкстон.
Отец не смотрел на Пэкса, словно если на Пэкса не смотреть, тот исчезнет.
– Я не хочу начинать все заново. Ты приехала увидеться с крестной. Не передумала?
– Нет.
Пэкстон у нее за спиной выразительно хмыкнул. Сколько раз напоминал он ей, что семье она нужна только в качестве послушной девочки Мары, которая делает ровно то, чего от нее ожидают, и смотрит туда, куда ей скажут? И разве тогда, в декабре, отец не доказал, что Пэкстон прав? «Это не любовь, – говорил Пэкс, – тебя настоящую они не любят, а какой смысл в другой любви? Только я люблю тебя такой, какая ты есть».
– Пойдем, – сказал отец, – отведу тебя к ней.
Мара обернулась к Пэкстону:
– А ты…
Он покачал головой. Разумеется, он не пойдет. Любое притворство ему претит. Он не станет делать вид, будто Талли ему небезразлична. Хотя Маре сейчас поддержка не помешала бы.
Мара с отцом зашагали по коридору. Вокруг были люди – медсестры, врачи, санитары, посетители, и говорили все они вполголоса. Эти приглушенные беседы точно усугубляли молчание Мары и ее отца.
Возле застекленной стены отделения интенсивной терапии отец остановился.
– Состояние у нее тяжелое. Так что подготовься.
– Подготовиться ко всему дерьму, что жизнь тебе подсунет, невозможно.
– Похоже, очередная мудрость от Пэкстона Конрата.
– Папа…
Отец поднял руку:
– Прости. Но подготовиться нужно. Выглядит она не очень. Врачи понизили температуру тела и ввели ее в искусственную кому. Они надеются, что так отек мозга уменьшится. Для этого же ей установили шунт. Голова у нее обрита, тело перебинтовано, так что будь готова. Врачи считают, что, возможно, она нас слышит. Твоя бабушка сегодня два часа с ней разговаривала – все вспоминала те времена, когда Талли и твоя мама были девчонками.
Мара кивнула и шагнула к двери.
– Дочь?
Она замерла.
– Прости за то, что в декабре случилось.
В глазах отца Мара увидела раскаяние и такую любовь, что пробормотала:
– Ладно, бывает.
Сейчас думать еще и о нем – о них – у нее не было сил. Мара развернулась, открыла дверь в палату и вошла.
Стук двери перенес ее в прошлое. Она, снова шестнадцатилетняя, входит в палату матери.
Иди сюда, малышка моя. Не бойся, я не сломаюсь. Возьми меня за руку.
Мара стряхнула воспоминания и подошла к кровати. В идеально вылизанной компактной палате пищала, жужжала и шипела аппаратура. Мара смотрела только на Талли.
Крестная казалась… сломанной, почти растоптанной. Из ее подключенного к аппаратам тела торчали трубки и какие-то железяки. На посиневшем лице белели повязки, нос, похоже, сломан. С обритой головой она производила впечатление такой беззащитной, такой хрупкой, торчащая из черепа трубка внушала ужас.
«Любить тебя – моя работа».
Мара судорожно вздохнула. Это она виновата. Ее крестная оказалась здесь, на пороге смерти, отчасти из-за ее предательства.
– Отчего же я такая?
Мара никогда еще не задавалась этим вопросом вслух. Ни когда начала курить траву и трахаться с Пэксом, ни когда бритвой обрезала волосы и воткнула в бровь булавку, ни когда вытатуировала на запястье маленький кельтский крест, ни когда, сбежав с Пэкстоном, искала пропитание по помойкам. Ни когда продала историю о Талли в «Стар».
А сейчас этот вопрос наконец прозвучал.
Она предала свою крестную, сбежала из дома и все испортила, разбила сердца тем немногим, кто ей дорог. Значит, она ущербная.
Но отчего же так вышло? Почему она отвернулась от всех, кто любит ее? И почему – а ведь это еще страшнее – она так непростительно жестоко обошлась с Талли?
– Знаю, ты меня никогда не простишь, – сказала Мара, впервые пожалев, что не знает, как простить себя саму.
Я просыпаюсь в кромешной тьме. Меня что, заживо похоронили? Или я умерла?
Интересно, много народа ко мне на похороны пришло?
Ой, да что за бред!
– Кейти? – Похоже, мне удалось произнести ее имя. Впрочем, этого достаточно.
Закрой глаза.
– Я закрыла. Вокруг темно. Где я? Ты не можешь…
Тсс. Успокойся. Надо, чтобы ты услышала.
– Так я и слушаю. Перенеси нас отсюда еще куда-нибудь, а?
Соберись. И слушай. Ты ее услышишь.
На слове «ее» голос Кейти дрогнул.
– …испортила. Прости… Пожалуйста…
– Мара.
Едва я произнесла ее имя, как вспыхнул свет. Я снова лежу на больничной койке. Неужто я никуда отсюда и не девалась? И это единственная моя реальность? Вокруг стеклянные стены, сквозь которые я вижу похожие на мою палаты. Здесь же вокруг повсюду аппаратура, а мое искалеченное тело облеплено трубками, электродами и бинтами, закатано в гипс.
Мара сидит рядом с той, другой мною.
Лицо моей крестницы слегка размыто. Волосы у нее ядовито-розовые, неровно обрезанные – выглядит это до невозможности уродливо. По бокам она слегка растрепала их и уложила гелем. Косметики на лице больше, чем у Элиса Купера в его лучшие времена. Она смахивает на ребенка, который вырядился к Хэллоуину.
Мара зовет меня по имени, в голосе ее я слышу слезы. Я очень люблю эту девочку, и ее печаль ранит меня в самое сердце. Ради нее я должна очнуться. Именно так. Сейчас я открою глаза, улыбнусь ей и скажу, что все в порядке. Сосредоточившись, я говорю:
– Мара, не плачь.
Ничего.
Мое тело неподвижно лежит на койке и дышит через трубку. Опухшие глаза закрыты.
– Как мне помочь Маре?
Ты должна очнуться.
– Я пыталась.
– Талли… Прости… Прости за все, что я натворила.
Свет мигает.
Кейт отдаляется от меня и встает рядом с дочерью. Возле фигуры матери Мара смотрится маленькой и темной.
Малышка, я рядом.
Ахнув, Мара поднимает голову:
– М-мама?
Из палаты словно улетучился весь воздух, и я почувствовала, что Мара верит.
Но потом она ссутуливается, опускает голову:
– Когда же я наконец привыкну? Тебя больше нет.
– Можно это исправить?
Тишина, повисшая после моего вопроса, показалась мне вечностью. Наконец Кейт отворачивается от дочери и смотрит на меня.
Что исправить?
Я показала на женщину на больничной койке – другую меня.
– Я могу очнуться?
Тебе виднее. Что произошло?
– Я пыталась помочь Маре, но… Ты же знаешь – я не из тех, с кем пойдешь в разведку.
Я всегда знала обратное, Тал. Ты единственная этого не понимала.
Она взглянула на Мару и вздохнула, беззвучно и грустно.
Подумала ли я хоть раз о Маре вчера ночью? Не помню. Я вообще не помню, что со мной случилось, а когда стараюсь вспомнить, то на меня наваливается темнота, и я отталкиваю воспоминания.
– Я боюсь вспоминать.
Знаю, но пришла пора. Расскажи мне. Вспомни.
Я глубоко вздохнула и прокрутила в голове картинки. За что же ухватиться? Я вспоминала месяцы после ее смерти и все изменения, последовавшие за ней. Райаны переехали в Лос-Анджелес, а расстояние и горе разорвали связь между нами. К началу 2007 года изменилось все. Впрочем, с Марджи я по-прежнему виделась, раз в месяц мы вместе обедали. Она убеждала меня, будто ждет не дождется, когда приедет прогуляться по городу, но я видела грусть в ее глазах, а руки у нее дрожали, поэтому я не удивилась, когда они с Бадом решили переехать в Аризону. После их отъезда я изо всех сил старалась наладить свою жизнь и подавала заявки на все вакансии в телерадиовещании, какие только подворачивались. Начала с десятки ведущих каналов и постепенно скатывалась вниз. Но каждая ниточка вела в тупик. Я оказывалась либо чересчур опытной, либо слишком неопытной, а некоторые каналы не хотели портить себе репутацию, нанимая меня. Другие слышали, что у меня замашки примадонны. Причины значения не имели, итог все равно был один. Работы не находилось. Так я вернулась туда, откуда начинала.
Я закрыла глаза и вспомнила все в подробностях. Июнь 2008-го, когда до выпускного Мары оставалось меньше недели, а после похорон прошло двадцать месяцев, я…
…сидела в приемной KVTS, маленького телеканала, куда Джонни принял меня на работу много лет назад.
Канал хоть и вырос и переехал в другое место, но по-прежнему оставался небольшим и второго плана. Два года назад я бы решила, что местные новости – это ниже моего достоинства.