– Она сделает все, что скажешь, – пообещала я.
– Думаешь?
– Разумеется. Как все прошло? Она…
– Талли, Мара взрослая. Все, что происходит во время сеансов, – информация личного характера.
– Знаю, мне просто нужно понимать…
– Личного характера.
– Ясно. А когда ее отец позвонит, что мне ему сказать? Он ждет новостей.
Доктор Блум задумалась, а потом осторожно проговорила:
– Талли, Мара очень ранимая. Мой совет тебе и ее отцу: не забывайте об этом.
– Ранимая? И что это значит?
– В словаре синонимов говорится, что это значит «уязвимая, восприимчивая, чувствительная». Ее легко задеть. Я бы советовала внимательно, очень внимательно наблюдать за ней. Во всем поддерживать. В теперешнем состоянии она склонна совершать необдуманные поступки.
– Еще более необдуманные, чем себя резать?
– Как ты понимаешь, когда девочка наносит себе раны ножом, не исключено, что однажды такая рана окажется чересчур глубокой. Как я сказала, наблюдайте за ней. И поддерживайте ее. Она очень ранимая.
По пути домой я спросила Мару, как все прошло, но она только и сказала, что «отлично».
Вечером я позвонила Джонни и обо всем ему рассказала. Он разволновался – это я по голосу поняла, – но я пообещала заботиться о Маре. И глаз с нее не сводить.
Когда Мара ушла на свой первый сеанс групповой терапии, я села работать над книгой. По крайней мере, попыталась. Пустой экран так действовал мне на нервы, что я на минутку отвлеклась – налила себе вина и встала с бокалом у окна, глядя на переливающийся огнями вечерний город.
Зазвонил телефон. Это был Джордж, мой агент, – звонил рассказать, что интерес к моей книге есть, но предложений он пока не получил. Впрочем, надежда, как он считает, не потеряна. Еще меня приглашают принять участие в шоу «Кандидат».
Ага, разбежалась!
Я как раз высказывала Джорджу, как меня оскорбляют подобные предложения, когда вернулась Мара. Я приготовила нам какао, и мы уселись на кровать, совсем как в ее детстве. Хоть и не сразу, но в конце концов Мара призналась:
– Я не могу говорить с ней о маме.
На это ответа у меня не нашлось, а врать Маре – значит оскорблять ее. Сама я неоднократно обращалась к психологам, и у меня достаточно опыта, чтобы сделать вывод, что причина моих панических атак – не только гормональные нарушения. Я прячу в себе настоящую реку печали. Она была со мной всегда, но теперь печаль поднимается и выходит из берегов. Возможно, если я потеряю бдительность, то река затопит меня и я утону. Вот только словами прошлого не вернуть, в такое я не верю, меня не спасти, даже если с головой окунуть в воспоминания. Я верю в то, что сперва ты падаешь, а потом поднимаешься и идешь дальше.
И посмотрите, к чему это меня привело…
Я обняла Мару за плечи и притянула к себе. Мы тихо болтали о ее страхах, и я сказала, что мама наверняка хотела бы, чтобы она и дальше посещала психолога. Я надеялась, что принесла Маре хоть немного пользы, но откуда мне знать, что ожидает услышать подросток?
Мы долго так просидели, и обе думали о призраке рядом с нами, о женщине, которая свела нас вместе и покинула.
На следующий день прилетел Джонни. Он попытался уговорить Мару вернуться в Лос-Анджелес, однако она уперлась и осталась со мной.
– Тебе хочется побыстрее уехать учиться? – спросила я в пятницу вечером, когда Мара вернулась со второго сеанса с доктором Блум.
Мы с Марой с ногами забрались на диван и укрылись кремовым кашемировым пледом. Джонни вернулся в Лос-Анджелес, и мы снова остались вдвоем.
– Вообще-то я побаиваюсь.
– Да, твоя мама тоже волновалась. Но университет мы обожали, и тебе тоже понравится.
– Курсы писательского мастерства – вот чего я по-настоящему жду.
– Наследственность, куда деваться.
– В смысле?
– Мама у тебя была настоящая писательница, очень талантливая. Если почитать ее дневник…
– Нет! – резко перебила меня Мара – как всегда, когда я затрагивала этот деликатный вопрос.
Она не готова читать то, что написала ее умирающая мать, и стыдить Мару за это я не имела права. Читать этот дневник все равно что ударить себя ножом в сердце. Однако его строки приносят и утешение. Когда-нибудь Мара дозреет.
Зазвонил телефон. Я посмотрела на экран.
– Привет, Джордж, – ответила я, – надеюсь, ты не станешь опять про это гребаное реалити-шоу мне втирать.
– И тебе добрый вечер. Я по поводу книги. Мы получили предложение.
От радости у меня дыхание перехватило. Я и не думала, что так жду этой новости. Я выпрямилась.
– Слава богу!
– Предложение у нас одно, но хорошее.
Я встала и начала ходить по комнате из угла в угол. Когда твой агент начинает тебя продавать, это чревато трудностями.
– Сколько, Джордж?
– Талли, учти…
– Сколько?
– Пятьдесят тысяч долларов.
Я остановилась:
– Пятьдесят тысяч, ты сказал?
– Да. Аванс за право публикации.
Ноги подкосились, и я едва не упала – хорошо, что рядом оказалось кресло.
– Угу.
В обычном мире это куча денег, понимаю. И в детстве я в роскоши не купалась. Однако я столько лет прожила в мире необычном, что сейчас мне сложно было смириться с тем, что моя слава в прошлом. Тридцать лет ты вкалываешь без продыха и надеешься, что создал нечто вечное.
– Талли, уж как есть. Но возможно, что это твое возрождение. Твоя сказка о Золушке. Попробуй заново завоевать мир.
Голова кружилась, воздуха не хватало, мне хотелось завопить, заплакать, нахамить или возмутиться несправедливостью происходящего. Но выбрать надо было что-то одно, поэтому я проговорила:
– Я согласна.
В ту ночь мне не спалось. Около полуночи я оставила попытки уснуть, минут десять бездумно бродила по темной квартире и уже собиралась разбудить Мару, но нельзя же быть такой эгоисткой – и я отошла от двери в ее комнату. После чего решила поработать – вдруг поможет.
Я вернулась в кровать, включила лэптоп. Вот он, «Второй акт». И чистая страница. Я вглядывалась в нее так пристально, что навоображала себе бог весть чего. Внезапно мне почудились тихие шаги, но они тут же стихли.
Журналистское расследование – вот что мне нужно. Надо перебрать содержимое коробок в кладовке.
Откладывать больше нельзя. Я налила бокал вина и спустилась в кладовку, уговаривая себя сосредоточиться. Некий издательский дом уже купил твои мемуары и заплатил за них. Осталось лишь сесть и написать. Уж слова-то я найду.
Я открыла коробку с надписью «Королевы Анны», достала оттуда альбом и положила на пол. К этому я еще не готова. До моих прежних мечтаний и горестей мне еще предстоит дорасти.
Я заглянула в коробку. Взгляд уткнулся в потрепанного плюшевого зайца.
Матильда.
Одного глаза не хватало, усы явно пережили стрижку. В детстве эта игрушка, бабушкин подарок, была моим лучшим другом.
Я отложила Матильду в сторону и снова запустила руку в коробку. Нащупала что-то мягкое и вытащила маленькую серую футболку с гориллой Магилла на груди.
Рука чуть задрожала.
Почему я сохранила эту футболку?
Впрочем, ответ я знала. Потому что ее мне купила мама. Это единственный ее подарок.
Перед глазами встала картинка: я совсем малышка – мне года четыре или пять, – сижу на стульчике за столом, в руке у меня ложка. И тут на кухню входит она. Незнакомка.
«Таллула, солнышко мое».
Женщина, пошатываясь, идет ко мне. Запах от нее смешной, словно сладким табаком пахнет.
«Соскучилась по мамочке?»
Наверху звенит колокольчик.
«Это деда», – лепечу я.
В следующую секунду незнакомка подхватывает меня на руки и бежит к выходу. Позади кричит бабушка: «Стой! Дороти…»
Женщина говорит про какого-то «него» и еще слова, которых я не понимаю. И спотыкается. Я выскальзываю у нее из рук и ударяюсь головой о пол. Бабушка кричит, я плачу, женщина тянет меня к себе. Дальше картинка темнеет, размывается.
Помню, как незнакомка просила называть ее мамой, помню жесткое сиденье в машине и как мне пришлось присесть на обочине, возле колеса машины, когда больше не могла терпеть. Помню запах табака в салоне, помню ее друзей. Я их побаивалась.
Помню, как она дала мне шоколадное печенье. Я откусила, и меня затошнило, а женщина рассмеялась. Помню, как очнулась в больнице, помню бирку: «Таллула Роуз».
«Эта тетя – она кто была?» – спросила я бабушку, когда та приехала за мной.
«Твоя мама», – ответила бабушка.
Эти два слова отпечатались у меня в памяти так, словно я услышала их вчера.
«Знаешь, бабушка, в машине плохо жить».
«Ясное дело, плохо».
Я вздохнула, убрала все обратно в коробку и ушла из кладовки. На этот раз я ее заперла.
Глава пятнадцатая
– Ты меня вовсе не обязана к доктору Блум провожать, – сказала мне Мара в конце июня, когда мы с ней шли по Фёрст-стрит к рынку.
– Знаю. Но мне хочется. – Я взяла ее под руку.
Присматривать за подростком – дело утомительное и жуткое, вот что я твердо усвоила за прошедшие две недели. Каждый раз, когда Мара закрывалась в ванной, я пугалась, что она пошла резать себя. Я изучала содержимое мусорного ведра и пересчитывала ватные тампоны в аптечке. Я бояла выпускать ее из виду. Я постоянно пыталась поступать так, как полагается, но давайте начистоту – мои познания в материнстве уместились бы в ореховой скорлупке.
Сидя в приемной доктора Блум, я открыла лэптоп и уставилась на чистый экран. Пора бы уже сдвинуться с мертвой точки.
Я же знаю, как надо, – за жизнь я успела прочесть тонну мемуаров. Все они начинаются с одного – с предыстории. Иначе говоря, надо расставить декорации и нарисовать картину моей жизни до того, как в ней появлюсь я. Так сказать, представить игроков и площадку.
Вон оно. Мне мешает ровно то же, что и прежде, – невозможно рассказать о себе, не зная собственной истории. И истории моей матери.
О ней мне почти ничего не известно, а уж об отце – и подавно. Моя предыстория – это зияющая пустотой пропасть. Неудивительно, что мне нечего написать.