– Привет, – раздался в трубке хрипловатый, прокуренный голос, – ты в пятницу сюда во сколько приедешь?
– Сюда? – переспросила я.
– На Бейнбридж. Джонни с близнецами дома, и мы к ним на Рождество приехали. Без тебя мы не обойдемся.
Вот оно – то, чего я ждала, сама того не ведая.
В то Рождество на Бейнбридже жизнь началась заново. По крайней мере, так казалось. Впервые за целую вечность мы снова вместе: из Аризоны приехали Марджи с Бадом, а Джонни и близнецы окончательно обосновались в своем старом доме. Даже Мара приехала на неделю, и все старались не замечать ее замкнутость и худобу.
Расставаясь, мы пообещали не теряться и чаще собираться вместе. Джонни крепко обнял меня, и его объятья напомнили мне, кто мы друг для друга. Друзья.
На несколько месяцев я стала почти прежней, разве что поспокойней и не такой яркой. Каждый день я немало часов посвящала книге, и пускай работа продвигалась неспешно, медленное движение лучше, чем вообще никакого, оно привязывало меня к жизни и обещало какое-то будущее. Вечером по понедельникам я звонила Маре – правда, зачастую она не отвечала, а даже если отвечала, то руководствовалась строгим правилом: стоило мне хоть чуточку ошибиться в выборе темы, как она тотчас давала отбой. Однако с этим я смирилась. Все лучше, чем ничего. Мы пусть и скованно, но разговаривали, и я верила, что наши натянутые, бесполезные беседы когда-нибудь перерастут во что-то большее. Она полюбит университет, заведет настоящих друзей, повзрослеет. Вскоре – я не сомневалась в том – Мара разглядит, каков Пэкстон на самом деле. Впрочем, ее первый курс близился к концу, а Пэкстон никуда не делся.
В мае 2009-го мне позвонил Лукас и позвал пойти с ними на последний бейсбольный матч в сезоне. Сидя на трибуне, мы с Джонни сперва мучились от неловкости, но к концу третьего иннинга расслабились. Пока мы не упоминали Кейт, мы даже смеяться могли.
В конце лета и осенью я часто приезжала к ним в гости, и прежние отношения почти возвратились.
Я предложила забрать Мару из университета пораньше, чтобы она помогла украсить дом к Рождеству.
– Готова? – спросил Джонни с порога, когда я открыла ему дверь.
Я видела, что ему не терпится. Все мы тревожились за Мару, поэтому лучше и правда привезти ее домой пораньше.
– Да я с рождения готова. И тебе это известно.
Я обмотала шею кашемировым шарфом и следом за Джонни спустилась к машине. Тот декабрьский вечер выдался холодным и ветреным, в небе висели тяжелые серые тучи. Мы еще и на шоссе не выехали, как тучи прорвались снегопадом, но снежинки на ветровое стекло оседали уже каплями воды, однако настроение они создавали по-настоящему зимнее. Мы говорили о Маре, о том, что оценки у нее все хуже и хуже и что хорошо бы на втором курсе учеба у нее наконец наладилась.
Готические здания Вашингтонского университета загадочно белели на фоне свинцового неба. Снег пошел гуще, покрывая дорожки и каменные скамьи белыми хлопьями. Студенты сновали между корпусами, их капюшоны и рюкзаки тоже были залеплены снегом. Атмосфера была на удивление спокойная – такую тишину редко встретишь в этом студенческом муравейнике. От зимней сессии осталось несколько дней, в понедельник начинаются каникулы, которые продлятся до января. Многие студенты уже разъехались. Преподаватели в залитых светом аудиториях проверяли последние курсовые, стараясь успеть до начала каникул.
В общежитии было особенно тихо. Возле комнаты Мары мы переглянулись.
– Может, заорем «сюрпри-из»?! – предложила я.
– Когда она дверь откроет, то и так это поймет. – Джонни постучал.
За дверью послышались шаги, она открылась, и перед нами предстал Пэкстон – в трусах, армейских ботинках и с бонгом в руке. Он был бледнее обычного, блестящие глаза остекленело уставились на нас.
– Чего? – выдавил он.
Джонни оттолкнул Пэкстона с такой силой, что тот упал. В комнате пахло марихуаной и еще чем-то. На тумбочке валялись обрывок фольги и грязная трубка. Что за дела?
Джонни отшвыривал ногой коробки из-под пиццы и банки из-под колы.
Мара в бюстгальтере и трусах полулежала в кровати. При нашем появлении она отпрянула и прикрыла грудь одеялом.
– Вы что тут делаете? – промямлила она. Говорила она с трудом, взгляд расфокусированный, явно обкуренная.
Пэкстон, поднявшись, рванулся было к ней.
Джонни отбросил его в сторону, а затем схватил и впечатал в стену.
– Ты ее изнасиловал, ублюдок!
Мара с трудом сползла с кровати, но встать не смогла, осела на пол.
– Папа, не надо…
– Спроси ее, – Пэкстон кивнул на меня, – насиловал я твою дочь или как.
Джонни повернулся ко мне, и я открыла рот, но ничего не сказала.
– Ну?! – рявкнул Джонни. – Ты что-то знаешь об этом?
– Она знала, что мы трахаемся, – ухмыльнулся Пэкстон.
Он прекрасно сознавал, что делает, и наслаждался происходящим.
– Пэкс… Не надо… – Мара все-таки поднялась.
Взгляд у Джонни сделался ледяным.
Я схватила его за руку, потянула к себе:
– Джонни, пожалуйста, выслушай меня. Ей кажется, что она его любит.
– Как у тебя наглости хватило скрывать это от меня?
Ужас мешал мне говорить.
– Она меня заставила…
– Она ребенок!
– Я пыталась… – промямлила я.
– Кейт тебе этого не простила бы. – Джонни точно рассчитал, как побольнее ударить меня.
Он высвободился и шагнул к дочери. Мара вцепилась в Пэкстона, словно без его поддержки снова упала бы. Я заметила, что бровь у нее проколота, в волосах сиреневые пряди. Она натянула джинсы и подняла с пола грязное пальто.
– Мне осточертело притворяться той, какой вы хотите меня видеть. – Голос ее прозвучал неожиданно сильно. Она смахнула с глаз слезы. – Хватит с меня этой учебы. Я сваливаю. Мне нужна моя собственная жизнь.
Пока она одевалась, ее била крупная дрожь.
Пэкстон одобрительно кивал.
– Твоя мама этого не пережила бы, – тихо сказал Джонни. В такой ярости я его еще не видела.
Мара уставилась на него:
– Она уже и так умерла.
– Пошли, Мара, – поторопил Пэкстон, – валим отсюда.
– Не надо, – прошептала я, – пожалуйста, не надо. Он тебе жизнь испортит.
Мара обернулась ко мне. Она едва держалась на ногах, поэтому оперлась о стену.
– Ты говорила, что в жизни каждой девушки случается поэт. Я думала, ты поймешь. «Моя работа – это любить тебя». Ведь ты этот бред вечно несешь, да?
– Что? – обомлел Джонни. – В жизни каждой девушки случается поэт?
– Он тебе жизнь испортит, – повторила я, – зря я тебя сразу не предупредила.
– Ага, – лицо Мары превратилось в злобную маску, – валяй, Талли, расскажи мне о любви. Ведь ты про нее все знаешь.
– Она не знает, зато я знаю, – сказал Джонни, – и ты тоже знаешь. Твоя мама этого парня не приняла бы ни при каких условиях.
Мара смерила его ненавидящим взглядом:
– Не приплетай сюда маму.
– Сейчас ты вместе со мной поедешь домой, – сказал Джонни, – в противном случае…
– И что? Больше могу не возвращаться? – огрызнулась Мара.
Джонни выглядел так, словно сейчас упадет. Но гнев его никуда не делся.
– Мара…
Она повернулась к Пэкстону:
– Увези меня отсюда.
– Отлично, вали, – отрезал Джонни.
У меня перехватило дыхание. Все катилось к черту, но как так вышло?
Дверь за ними захлопнулась.
– Джонни, пожалуйста…
– Не смей. Ты знала, что она трахается с этим… этим козлом… – Голос у него сорвался. – Не представляю, как Кейт столько лет тебя терпела, но одно я знаю точно: теперь все. Это ты во всем виновата. Больше не лезь в мою семью.
Джонни вышел из комнаты, даже не обернувшись.
Глава семнадцатая
Ох, Талли…
Несмотря на жужжание вентилятора и писк приборов, я различила в голосе Кейти нотки разочарования. Я совсем забыла – или пытаюсь забыть, – где находится мое тело. Сейчас я там, где была счастлива, – в кампусе университета. Чудесные времена.
Откинувшись на траву, я почти почувствовала, как травинки покалывают кожу. Голоса вдалеке словно набегающие на каменистый берег волны. Чистый, прекрасный свет, омывая все вокруг, наполнил меня умиротворением, и оно совершенно не вяжется с воспоминаниями, которыми я только что поделилась с Кейт.
И ты их обоих отпустила?
Я перекатилась на бок и посмотрела на светящийся образ моей лучшей подруги.
В этом бледном отсвете я вспомнила нас четырнадцатилетних. Густо накрашенные, с выщипанными бровями, мы, обложившись подростковыми журналами, сидели на моей кровати. А после вспомнила, какими мы были в восьмидесятых – подплечники размером с тарелки, танцуем под «С нами ритм».
– Я все испортила, – сказала я.
Она тихо вздохнула, и ее дыхание щекоткой коснулось моей щеки.
Я вдохнула запах клубничной жевательной резинки и духов «Бейби софт», которыми Кейти пользовалась в те годы.
– Мне так не хватало наших разговоров.
Я с тобой, Талли. Давай поговорим.
– Может, расскажешь, каково там, где ты сейчас?
Каково просыпаться и вспоминать о том, что потеряла, забывать, как пахнут вымытые волосы сыновей, думать о том, выпали ли у них зубы, размышлять, как они будут расти без матери и в ком обретут поддержку?
Она тихо вздохнула, уже во второй раз.
Расскажи, что было после того, как Мара сбежала и Джонни сказал, что не хочет тебя больше видеть. Помнишь?
Помню, да. В декабре 2009-го начался последний для меня год. Все это будто вчера случилось.
– После той жуткой сцены я…
…выскочила из общежития и оказалась одна посреди студенческого кампуса. Снег таял и превращался в слякоть. Я дошла до Сорок пятой улицы, поймала такси.
Добравшись до дома, я дрожала так, что ударилась о дверь. В квартире я направилась в ванную и приняла две таблетки ксанакса, но на этот раз и они не помогли. Я заслужила эти страдания, я знаю. Что я вообще себе вообразила? Наговорила Маре кучу глупостей, скрыла от Джонни правду. Он прав – это я виновата. Как же так получилось, что я постоянно причиняю боль тем, кого люблю?