Врач вышла из палаты и прикрыла за собой дверь. Тишина и темнота словно мешали Дымке дышать. Она уже много лет не вспоминала о таких же шрамах у нее самой.
«Не смей дергаться, ты сама виновата».
Она сглотнула. Часы на стене перед ней отсчитывали минуты. 00:01. Новый день наступил. Дымка закрыла глаза и уснула.
Кто-то прикоснулся к ней, погладил по лбу.
Наверное, приснилось.
Дымка с трудом разлепила глаза, но сперва увидела лишь темноту. Потом неповрежденный глаз к ней привык, удалось разглядеть черный квадрат окна, в который проникал бледно-золотой свет.
Сейчас ночь, потому так тихо.
– Привет, – сказал кто-то рядом.
Талли.
Голос дочери Дымка узнала бы где угодно, даже в этом стерильном мраке.
Дымка повернула голову и сморщилась от боли.
Рядом стояла ее дочь. Даже в темноте она разглядела, что выглядит Талли, как и всегда, роскошно. Сколько ей сейчас? Сорок четыре? Или сорок пять?
– Что с тобой случилось? – Талли убрала руку со лба Дымки, и та сразу же затосковала по этому прикосновению, хоть и не имела на него права.
– Побили малость, – ответила она и быстро добавила: – Я его не знаю.
– Я не о том, почему ты в больнице. Я спрашиваю, что с тобой случилось?
– Разве любимая бабуля так ничего и не рассказала?
Дороти искала в себе злость, которая много лет подпитывала ее, но та куда-то подевалась. Остались лишь грусть, раскаянье и усталость. Как объяснишь дочери то, чего сама никогда не понимала? В ней поселилась темнота, слабость, поглотившая ее целиком. Всю жизнь Дымка пыталась защитить Талли от правды – так уговаривают ребенка не подходить к обрыву. А сейчас уже поздно пытаться восстанавить разрушенное.
Какая теперь разница? Правда ни одну из них не спасет. Возможно, когда-то, давным-давно, разговоры способны были хоть что-то изменить, но не сейчас. Талли что-то говорила, но Дымка не слушала. Она знала, чего добивается Талли, вот только у Дымки не было ни сил, ни ясности в голове, чтобы дать дочери то, в чем та нуждается. Да и раньше тоже не было.
– Забудь обо мне.
– Ох, если б я могла. Но ты моя мать
– Ты мне сердце разбиваешь, – прошептала Дымка.
– А ты мне.
– Хотелось бы мне… – Дымка осеклась. Какой смысл бередить эту боль?
– Чего?
– Быть той, кто тебе нужен. Но я не могу. Ты должна меня отпустить.
– Да как я тебя отпущу? Прошлого не изменить, но ты все равно моя мать.
– Никогда я не была тебе матерью. Мы обе это знаем.
– Я не перестану возвращаться. И однажды ты будешь готова меня принять.
Вот она, самая суть их отношений: бездонная потребность в матери и такая же бесконечная вина со стороны Дымки. Они – будто сломанная игрушка, которую не починить. Талли что-то говорила о мечтах и материнстве, но от этого Дымке лишь хуже становилось. Она закрыла глаза и сказала:
– Уходи.
Она чувствовала, что дочь рядом, слышала ее дыхание.
Время отмерялось звуками – скрипом половиц у Талли под ногами, тяжкими вздохами.
Наконец, спустя, как казалось, несколько часов иллюзий, в палате повисла настоящая тишина.
Дымка открыла здоровый глаз и увидела, что Талли спит в кресле у стены. Дымка отбросила одеяло, сползла с кровати и, ступив на больную ногу, поморщилась. Доковыляла до шкафа, надеясь, что ее одежда там.
К счастью, внутри и вправду лежал коричневый бумажный пакет. Когда она открывала его, руки у нее тряслись. В пакете Дымка обнаружила коричневые старые штаны, грязную футболку, фланелевую рубаху, трусы и стоптанные ботинки. Ни лифчика, ни носков.
На самом дне маленькой улиткой свернулось ожерелье. Впрочем, оно давно уже утратило всякое сходство с ожерельем, теперь это было лишь несколько макаронин на разлохматившемся шнурке да одинокая бусина.
Дымка вытащила ожерелье, и убогая вещица всколыхнула воспоминание.
«С днем рожденья! Это тебе!»
Десятилетняя Талли протягивала к ней ладошки, в которых бережно, словно драгоценность, держала поделку, ожерелье из макарон и бусин. «Это тебе, мамочка!» Если бы тогда, много лет назад, Дымка сказала: «Какое замечательное! Просто чудо! И ты у меня чудо» – как все повернулось бы?
Боль вцепилась в нее с новой силой. Дымка убрала в карман штанов остатки ожерелья, быстро оделась и посмотрела на дочь.
Она даже шагнула было к Талли, но, увидев собственную руку, бледную, в сеточке вен, жилистую и дрожащую руку ведьмы, отдернула ее. Даже к рукаву дочери Дымка не притронулась.
Касаться этой женщины она не имеет права, как и грустить, и даже раскаиваться. Следующая мысль заглушила все: «Надо выпить». Напоследок взглянув на дочь, она открыла дверь, осторожно выглянула и прокралась по тихому пустому коридору к выходу.
Темнота Сиэтла мгновенно поглотила ее, Дымка снова была невидимкой.
Порывшись в кармане, Дымка нашарила три двадцатки, украденные у Трака.
Совсем скоро он проснется, зарычит по-медвежьи и потребует кофе.
Дымка отбросила эту мысль и пошла дальше. Поковыляла. Дело близилось к рассвету. Небо между зданиями постепенно серело. Когда полил дождь – сперва он накрапывал, но потом разошелся, – Дымка спряталась на крыльце пустующего дома, подтянула ноги под себя.
Боль в голове нарастала, руки тряслись все сильнее. Однако бары и винные магазины откроются еще не скоро.
Рассвет неспешно выбеливал небо за вереницей старых, обшарпанных кирпичных строений. За разбитыми стеклами колыхались обрывки занавесок. Тощая кошка отиралась у зловонных мусорных контейнеров. С дождевой водой на тротуар выносило мусор.
Сколько раз в жизни ей доводилось ночевать в подобных местах? И это еще не самое плохое. И прежде бывали мужчины – такие, как Трак. В темноте они все одинаковы, все эти мужчины, что встречались в ее жизни, – мужчины, которых она выбирала, мужчины, которых жизнь выбирала для нее. Кулаки, выпивка, злоба.
Она сунула руку в карман – может, если выкинуть деньги, которые она вытащила у Трака из бумажника, если просто бросить их под дождь, это станет своего рода освобождением, подарит ей второй шанс?
Но вместо денег Дымка достала визитную карточку с помятым уголком.
Доктор Карен Муди (прикольное имечко для мозгоправа)
Реабилитационный центр «Оксиденталь»
А внизу слоган: «Когда ты готов к переменам».
Эту фразу Дымка слышала от врачей и социальных работников тысячу раз. Да и от дочери тоже. Окружающие вечно делают вид, будто они способны и готовы помочь.
Дымка им не верила даже в те времена, когда звалась Дороти и когда в силу юности верила в доброту незнакомых людей. За годы она выкинула десятки таких визиток, листовок и буклетов.
Однако сейчас, когда она сидела на вонючем крыльце, с промокшими ногами, это слово, «перемены», зацепило ее. Она осознала глубину собственного одиночества, поняла, куда оно затянуло ее, насколько оно темное.
«Оксиденталь».
В каком-то квартале отсюда. Может, это знак?
Раньше, давным-давно, для Дымки знаки многое значили. Она тогда увлекалась монизмом и групповой психотерапией. Всю жизнь Дымка хваталась то за одно мировоззрение, то за другое. Периоды увлечения сменялись депрессией, да такой мрачной, что Дымка едва выползала из нее. Каждый раз выбор веры оказывался ошибочным, и каждая ошибка что-то у нее отнимала.
Единственный бог, в которого она никогда не верила, – это она сама. Реабилитационный центр. Трезвость. Жить одним днем. Эти слова и фразы всегда приводили ее в ужас. Вдруг она попытается стать лучше – вылечиться, – но у нее ничего не выйдет? Останется ли от нее достаточно, чтобы выжить?
И все же вот она – шестьдесят с гаком лет, живет со злобным алкашом, который дубасит ее, как боксерскую грушу, бездомная, алкоголичка и наркоманка. Мать и не мать.
От нее уже, считай, ничего и не осталось. Дымка всю жизнь боялась достичь этого дна. Избитая и сломленная. И на ноги она поднимется, только если ей помогут. Как же она устала от этой жизни…
Совсем вымоталась.
Дымка ухватилась за шаткие перила и с трудом поднялась на ноги. Стиснув зубы, она вышла под дождь и побрела.
Реабилитационный центр располагался в маленьком кирпичном здании с плоской крышей, построенном еще во времена первых поселенцев. Неподалеку громыхала автомобильная эстакада. Дымка глубоко вдохнула и дернула за ручку.
Заперто.
Она опустилась на бетонное крыльцо, только тут не было навеса. Дождь колотил по ней, пропитывал влагой. Головная боль не унималась, шея и лодыжка тоже ныли, трясти ее стало сильнее, однако она не двигалась, лишь сжалась, замерла – и вдруг какой-то звук стряхнул с нее оцепенение. Она подняла голову и увидела доктора Муди с цветастым зонтиком.
– У меня не выйдет, – пробормотала Дымка.
Доктор Муди подошла ближе, протянула руку:
– Пойдем внутрь, Дороти. Обсохнем.
– Обсохнуть – это да. И просохнуть не повредит.
Доктор Муди рассмеялась.
– Чувство юмора – уже неплохо. Тебе оно пригодится.
В реабилитационный центр поступила Дымка Харт, а спустя сорок пять дней выписывали Дороти Харт, и сейчас в маленькой комнатке та собирала свои немногочисленные сокровища: почти развалившееся ожерелье из макарон и потрескавшийся, размытый снимок с выведенной на белой каемке датой: октябрь 1962.
Когда она переступила порог этого здания, эти вещи были сущим мусором. Безделушки – так она назвала бы их тогда, однако сейчас Дороти знала им цену. Это ее истинные сокровища, которые, несмотря на годы алкоголизма и наркомании, она умудрилась сберечь. По словам доктора Муди, их сохранила настоящая Дороти, осколки ее здоровой натуры, благодаря которым ей вообще удалось выжить.
Честно говоря, она старалась не вспоминать ту девушку, какой была когда-то, жившую в обычном доме в районе Ранчо Фламинго. Трезвость не облегчала воспоминания – как раз наоборот. Теперь Дороти жила настоящим, сиюминутным, вдохом и выдохом, выпивкой, которую не употребляла, и травкой, которую не выкуривала. Каждая секунда трезвости была ее триумфом.