Похоже, ее отчаянная попытка все же увенчалась успехом – и Дороти наконец вздохнула с облегчением. В самом начале настоящий покой получаешь, лишь разрешив другому управлять твоей жизнью. Дымка жила в реабилитационном центре и покорно подчинялась правилам. У нее при себе не было ни ополаскивателя для рта, ни вообще никаких спиртосодержащих жидкостей, ни пакетиков с наркотой. Она послушно прошла за доктором Муди в маленькую комнату с зарешеченными окнами, откуда открывался вид на лепесток эстакады.
Когда Дымку снова затрясло, когда вернулась головная боль, она усомнилась, что приняла верное решение. Она тогда будто обезумела. Это слово ее бесило, но другого тут не подберешь. Безумие поглотило все на свете – Дымка кидалась стульями, до крови билась головой о стену и орала, требуя ее выпустить.
Ее заперли в палате строгого режима, где она провела самые долгие семьдесят два часа своей жизни. В памяти воспоминания о том времени наползали друг на друга, искажались, пока не утратили всякий смысл. Хорошо запомнились лишь запах собственного пота и вкус желчи во рту. Она материлась, корчилась, блевала и рыдала. Она умоляла выпустить ее, дать ей выпить, хотя бы глоточек.
А затем Дымка чудесным образом уснула, и, пока спала, ее выбросило на берег в другом мире, где она и проснулась, сбитая с толку, дрожащая и слабая, точно новорожденный щенок.
Трезвая.
Насколько ранимой Дымка чувствовала себя, насколько обессиленной и уязвимой – этого не опишешь. День за днем она, будто призрак, сидела на сеансах групповой терапии, слушала, как остальные начинают покаянные речи с фразы:
– Привет. Я Барб, и я алкоголик.
И как другие участники отвечают:
– Привет, Барб!
Это смахивало на какие-то жуткие молитвенные песнопения, и Дымка замыкалась, грызла ногти до крови, постукивала ногой по полу, раздумывала, скоро ли ей доведется выпить, и приходила к выводу, что она тут чужая. За спинами ее собратьев по несчастью были передозировки, сбитые пешеходы, разрушенные карьеры, они – элита среди алкашей, а она просто неудачница, которая иной раз перебирает с выпивкой.
Дымка запомнила тот момент, когда все изменилось. Она тогда не употребляла уже три недели и пришла на утреннее собрание. Разглядывая обгрызенные ногти, она вполуха слушала излияния толстухи Джильды о том, как ту изнасиловали на студенческой вечеринке. Джильда ревела, размазывала по лицу сопли, как вдруг доктор Муди посмотрела на Дымку:
– Дымка, какие чувства у тебя вызывает этот рассказ?
Дымка рассмеялась: неужто кто-то думает, будто эта история вообще способна вызвать у нее хоть какие-то чувства? А затем из недр памяти, словно труп из черной воды, всплыло воспоминание.
Темнота. Он курит. Жуткая сигарета тлеет красным. Она вдыхает дым. «Почему же ты не хочешь быть послушной? Из-за тебя я словно злой. А ведь я не злой. Ты же знаешь, что не злой».
– Дымка?
– Раньше меня звали Дороти, – ответила она невпопад.
– Ты способна вновь ею стать, – сказала доктор Муди.
– Мне так этого хочется, – неожиданно призналась Дымка и поняла, что так оно и есть, уже давно так и есть, но она боится, что этого никогда не случится.
– Это страшно, понимаю, – сказала доктор Муди, а болванчики вокруг закивали и одобрительно забормотали.
– Я Дороти, – медленно проговорила она, – и я алкоголичка…
Таким было начало – возможно, единственное настоящее начало. Дальше она жила, одержимая выздоровлением, по-настоящему подсела на него. Она говорила и говорила, всем желающим слушать она рассказывала о своих ошибках, о том, как вырубалась, и о мужчинах, с которыми ее сводила жизнь, – теперь Дороти видела, что все они одинаковые, злобные пьянчуги, которые самоутверждались за ее счет. Теперь, когда она анализировала свою жизнь, ее это не удивляло. Бесконечная вереница уродов. Однако даже в этом фанатичном трезвенном угаре Дороти никогда не упоминала ни о дочери, ни о своем детстве. Некоторые раны чересчур глубоки, чтобы раскрывать их чужим людям.
– Ты готова покинуть нас? – раздался у нее за спиной мягкий голос доктора Муди, и Дороти обернулась.
Доктор Муди стояла в дверях. В джинсах и блузе с этнической вышивкой она выглядела той, кем и была, – человеком, который все свое время и силы отдает другим. Дороти жалела, что не имеет средств заплатить своей спасительнице.
– Наверное, готова, но по ощущениям будто бы нет. Вдруг…
– Живи одним днем, – напомнила ей доктор Муди.
Казалось бы, заезженное клише, прямо как текст молитвы о душевном покое, – прежде, услышав такие фразы, Дымка закатывала глаза. Сейчас она знала, что иногда клише говорят правду.
– Живи одним днем, – кивнула Дороти.
Она надеялась, что осилит, просто надо расколоть жизнь на множество мелких кусочков. Доктор Муди протянула ей маленький пакет:
– Это тебе.
Дороти взяла пакет, посмотрела на картинку с ярко-красными помидорами.
– Семена томатов. Для твоего огорода.
Дороти подняла голову. За последние недели у нее сложился план. Она обдумывала его, воображала, мечтала. Вот только получится ли? Хватит ли у нее сил переехать в маленький, когда-то принадлежавший ее родителям дом на улице Светлячков, выкорчевать разросшиеся рододендроны и можжевельник, распахать клочок земли и вырастить хоть что-нибудь? Ведь заботиться она не умеет – это ей никогда не удавалось. В ней медленно, пузырясь, закипала паника.
– Я в понедельник подъеду, – сказала доктор Муди, – с парнями. Мы тебе поможем там все в порядок привести.
– Правда?
– Дороти, ты справишься. Ты сильнее, чем думаешь.
«Нет, не справлюсь». Но был ли у нее выбор? Ведь назад-то пути тоже нет.
– Ты с дочерью свяжешься?
Дороти тяжело вздохнула, и в голове закружились образы из прошлого. Все те случаи, когда Дымка бросала Талли. Может, ее и зовут опять Дороти, да вот только Дымка все равно осталась частью ее, та самая Дымка, которая разбивала сердце дочери столько раз, что и не сочтешь.
– Пока не буду.
– А когда?
– Когда поверю.
– Во что?
Посмотрев на наставницу, Дороти увидела в ее темных глазах печаль. И неудивительно. Доктору Муди хотелось излечить Дороти, такой целью она задавалась с самого начала. В своем стремлении доктор заставила Дороти отказаться от выпивки и наркотиков, в худшие моменты уговорила ее не сворачивать с пути и убедила принимать лекарства, чтобы легче переносить перепады настроения. И все это помогло.
Однако прошлое не излечишь. Таблетки от искупления грехов не существует. Сейчас Дороти просто должна надеяться, что однажды она станет достаточно сильной, чтобы взглянуть в глаза дочери и извиниться.
– Когда поверю в себя, – ответила она наконец, и доктор Муди кивнула.
Хороший ответ. Это они все время обсуждали на групповой терапии. Верить в себя необходимо – и сложно для тех, кто преуспел в своем умении разочаровывать друзей и родных. Дороти пыталась говорить честно и искренне, но на самом деле возможность искупления представлялась ей сомнительной. Нет, ей это не дано.
Жить одним днем, одним вдохом, одним ощущением – вот так Дороти училась новой жизни. Тяга к наркотикам и алкоголю никуда не делась, она мечтала о забытье, которое они дарили, но помнила и зло, которое они причинили, не забыла про сердца, которые она из-за них разбила. Вообще-то она нарочно напоминала себе обо всем этом, она прониклась почти фанатичной верой в собственные изменения – наслаждаясь болью, она окуналась в ледяные воды трезвости.
Дороти действовала медленно, вперед не забегала. Она написала банковскому управляющему дочери, что собирается переехать в старый родительский дом на улице Светлячков. Дом долго простоял пустым, так что она не видит причин не воспользоваться им. Когда Дороти отправила письмо, в ней затеплилась слабая надежда. Каждый день, подходя к почтовому ящику, Дороти думала: сегодня дочь ответит. Но в январе 2006-го, в первый год ее трезвости, Дороти получила от управляющего лишь сухое «Теперь чек за ваше ежемесячное содержание будет высылаться по адресу: улица Светлячков, дом семнадцать», а от дочери не было ни строчки.
Разумеется.
Те дни ее первой зимы представляли собой невнятный комок отчаянья, самоконтроля и усталости. Дороти выматывалась так, как никогда прежде. Она вставала на рассвете и до сумерек трудилась в обширном огороде. По вечерам падала на кровать, от усталости порой не в силах почистить зубы. На завтрак ей хватало банана или органической лепешки, обедала в огороде (сэндвич с индейкой и яблоко), устроившись по-турецки на черной, распаханной земле, которая пахла надеждой. По вечерам ездила на велосипеде в город, на собрания. «Привет. Я Дороти, и я наркоманка». – «Привет, Дороти!»
Как бы дико это ни звучало, такая бубнежка успокаивала и умиротворяла. Чужие люди, которые после собрания пили из картонных стаканчиков скверный кофе и жевали черствые пончики, стали друзьями. Она познакомилась с Майроном, а через Майрона – с Пегги, а благодаря Пегги – с Эдгаром, Оуэном и сообществом фермеров.
К июню 2006 года она расчистила четверть акра и распахала небольшой участок. Потом Дороти купила кроликов, построила для них загон и научилась смешивать их навоз с гниющей листвой и скудными остатками собственной пищи. Она больше не грызла ногти и заменила пристрастие к марихуане и выпивке любовью к органическим фруктам и овощам. Она почти отгородилась от мира, считая, что жизнь без современных искушений лучше подходит ее принципам самодисциплины.
Стоя на коленях, Дороти рыхлила землю, когда ее кто-то позвал.
Она отложила лопатку и выпрямилась, стряхивая с грубых садовых рукавиц грязь.
К ее калитке направлялась низенькая пожилая женщина, одетая в вылинявшие от стирки джинсы и белую толстовку, надпись на которой прямо-таки кричала: «ЛУЧШАЯ В МИРЕ БАБУШКА». В темных волосах ярко, словно на хвосте у скунса, белела седая прядь, а круглое лицо с полными щеками заканчивалось острым подбородком.
– Ой, – женщина резко остановилась, – это ты.