Дороти разглядывала свое призрачное отражение в окне автобуса. За стеклом убегало вдаль шоссе, которое уносило ее назад, к воспоминаниям.
Заставленная машинами парковка. Тенистые клены, городской парк, где играют дети…
Она такая обдолбанная, что себя не помнит, но делать нечего, выхода нет. Она здесь потому, что ее мать умерла.
«Мама! Слава богу, ты пришла!»
Таллула такая красавица, что ей, Дымке, становится бесконечно грустно. Ей сейчас шестнадцать? Как же так – неужто она, мать, точно не знает? Мрак распухает, переползает через преграды, и Дымка уменьшается, теряет силы.
«Ты поняла, как нужна мне».
Талли улыбается. Улыбается.
Сколько же раз она пыталась быть той, кто нужен этой девочке, и сколько раз не получалось. Дочь что-то говорит, не умолкает, а она вот-вот расплачется, поэтому подходит к ней и говорит: «Таллула, посмотри на меня».
«Ну смотрю».
«Нет. Посмотри. Я не могу тебе помочь».
Талли, нахмурившись, отступает на шаг.
«Но ты мне нужна».
Дороти отвернулась от окна. Что она сказала дочери тогда, в день похорон собственной матери? Она забыла. Если ей что и запомнилось, то это как она уходила… И еще темные, темные дни, месяцы, годы, которые последовали за этим. Мужчины. Наркотики.
А в тот день она передала свою дочь под опеку государства.
Автобус свернул на паромный терминал и, кряхтя, остановился. Дороти вышла и пересела на паром до Бейнбриджа.
Бывала ли она здесь прежде? Вроде нет, а если и бывала, то пьяная или под кайфом, потому что никаких воспоминаний в голове не осталось.
Остров со стороны смотрелся таким милым и ухоженным, с затейливыми магазинчиками и тихими улочками. В подобных местах все друг дружку знают, и такая, как Дороти, наверняка будет бросаться в глаза, пускай даже она и вырядилась во все новое и чистое.
Дороти знала, что без таблеток она бы точно сорвалась, а вот благодаря таблеткам удавалось держаться. Мысли слегка путались, соображала она туговато, но все же соображала, а это главное. Много лет она ненавидела таблетки и предпочитала терпеть скачки настроения, однако сейчас терпеливо проживала каждый день.
Хотя, честно говоря, выпить ей хотелось. Всего бокал.
Дороти сунула руку в карман и нащупала медальку, которую получила за девять месяцев трезвости на последнем собрании. Вскоре ей вручат следующую, за десять месяцев. Живи одним днем.
Вслед за туристами и местными Дороти сошла с парома на берег. По тихому в это октябрьское утро островному городку она отправилась искать нужный адрес. До католической церкви оказалось дальше, чем она рассчитывала, так что к началу службы она опоздала. Высокие двустворчатые двери церкви были закрыты. За свою жизнь Дороти умудрилась немало дров наломать, однако войти в одиночку в эту церковь она не осмелилась.
Заметив возле кленов на парковке пустую скамейку, она расположилась на ней, под пятнистой сенью деревьев. Перестав цепляться за жизнь, осенний лист оторвался от ветки и полетел вниз. Дороти отмахнулась от листа и задумчиво посмотрела на свои руки, а когда подняла взгляд, то увидела перед церковью Талли.
Дороти вскочила и направилась было к дочери, но потом остановилась. Двери церкви распахнулись, и на парковку потянулись скорбящие. Несколько человек подошли к Талли.
Вероятнее всего, родные Кейт. Видный мужчина, красивая девочка-подросток и двое лохматых мальчишек.
А вот и Марджи, она обняла Талли, и та зарыдала.
Дороти вернулась под дерево. Какая же она дура – решила, будто ей здесь место, возомнила, что способна помочь. Вокруг ее дочери достаточно тех, кто способен о ней позаботиться и кто небезразличен ей самой. В этот день они разделят их общее горе, и им всем станет чуть легче. Ведь именно так обычно и бывает? Именно так и поступают родные?
На Дороти навалились грусть и усталость, и она почувствовала себя бесконечно старой. Она проделала весь этот путь, следуя за призрачным лучом света.
Что толку притворяться? И времени у нас не вагон, сама понимаешь.
Голос Кейт. Честно говоря, лучше б я его не слышала.
Теперь-то ты видишь, да?
Я, словно маленький ребенок, зажмуриваюсь, уверенная, что в этой самодельной темноте меня не видно. Исчезнуть – вот чего мне хочется больше всего. «Оглянись назад, посмотри на собственную жизнь»? Да ни за что на свете. Это причиняет такую боль, что и не опишешь.
Ты от меня прячешься.
– Да. Знаешь, вы, мертвые, ничего не теряете.
Я слышу, как она приближается – ко мне словно огонь подбирается. Перед глазами мелькают крохотные белые звездочки. Пахнет лавандой, детским кремом и… коноплей.
Я возвращаюсь обратно.
Открой глаза.
Она говорит это так, что решительности у меня убавляется. Я медленно повинуюсь, но, еще не успев увидеть плакат с Дэвидом Кэссиди и услышать «Дорогу из желтого кирпича» в исполнении Элтона Джона, уже знаю, где я. Я у себя в комнате, в доме на улице Светлячков. На тумбочке у кровати старенький проигрыватель и стопка пластинок.
Дороти. «Дорога из желтого кирпича». Изумрудный город. Как же я умудрилась не замечать всех этих очевидных знаков? Я была словно та самая девочка, которая заблудилась, попала в страну Оз и теперь искала возможности поверить, что никакого дома у нее нет…
Рядом со мной Кейт. Привалившись к шаткому изголовью, мы сидим на кровати у меня в комнате, в доме на улице Светлячков. Перед глазами желтый плакат с надписью: «Война вредит детям и остальным живым существам».
Теперь видишь?
На этот раз Кейт спрашивает тише. Мне не хочется вспоминать тот день, когда мать явилась «спасать» меня от зависимости, и свое поведение. Где еще я облажалась? Ответить я не успеваю, потому что рядом кто-то прошептал:
– Прости.
О господи.
Это моя мать. Спальня растала, в нос ударил запах дезинфицирующего средства.
Я поворачиваюсь к Кейт:
– Она здесь? Или там? В смысле, в больнице?
Ответ звучит мягко.
Просто слушай, закрой глаза и слушай.
– Мэм? Мэм? Вы выходите?
Дороти опомнилась и вернулась в настоящее. Она сидела в такси, которое остановилось у входа в больницу. Ей нужно отделение реанимации. Заплатив таксисту и оставив ему непомерно большие чаевые, она открыла дверцу и выбралась под дождь.
Пока Дороти шла ко входу, решимость ее окончательно покинула. С каждым шагом ей приходилось преодолевать себя, а преодоление вообще никогда ей не давалось. В приемной с ее аскетичной стерильной обстановкой Дороти почувствовала себя старой убогой хиппи в мире высоких технологий.
Она подошла к стойке регистратуры, помедлила, кашлянула.
– Я Доро… Дымка Харт, – пробормотала она. Старое имя жало, словно неудобный лифчик, однако Талли знает ее именно под этим именем. – Я мать Талли Харт.
Женщина за стойкой кивнула и назвала этаж и номер палаты.
Стиснув зубы, сжав холодные пальцы в кулаки, Дороти в лифте поднялась на четвертый этаж. Она шагала по светлому линолеуму к комнате ожидания, и попытки усмирить нервы давались все труднее. В комнате ожидания был лишь стол да несколько горчичного цвета стульев, на стенах висели два телевизора с выключенным звуком. На экране Ванна Уайт[11] перевернула букву «Р».
От запахов – дезинфекция, столовская еда и отчаянье – Дороти замутило. В своей жизни она потратила немало усилий, чтобы держаться подальше от больниц, хотя несколько раз ей и довелось там очнуться.
В дальнем углу, склонившись над вязанием, сидела Марджи. Она подняла голову, увидела Дороти и вскочила.
Рядом с ней сидел довольно привлекательный мужчина – наверное, муж Кейт. Он покосился на Марджи и тоже медленно встал. Дороти уже видела его, издали, на похоронах. С того дня он заметно поседел. И похудел.
Марджи протянула ей руки:
– Как хорошо, что ты мою записку нашла! Я Бада попросила тебе ее оставить, сама не смогла вырваться.
– Спасибо, – сдержанно сказала Дороти. – Как она?
– Наша девочка – настоящий боец. – Марджи вздохнула.
Что-то – возможно, то была тоска – сдавило Дороти горло. «Наша девочка». Словно у Талли две матери – она и Марджи. Дороти лишь мечтать могла о таком. Она что-то попыталась сказать, не понимая сама своих слов. Привлекательный мужчина приблизился к ним с Марджи. В его взгляде был такой гнев, что голос Дороти сник до шепота.
– Ты помнишь Джонни? – спросила Марджи. – Муж Кейти и друг Талли.
– Да, мы познакомились много лет назад, – тихо проговорила Дороти. Это воспоминание было не из приятных.
– Ты ей ничего, кроме страданий, не приносила, – сказал Джонни.
– Знаю.
– Если ты ей и сейчас сделаешь больно, я с тобой разберусь. Ясно?
Дороти сглотнула, но глаз не отвела.
– Спасибо.
– За что?
– За то, что любишь ее.
Эти слова, похоже, удивили его.
Марджи взяла Дороти под руку и повела ее по коридору к палатам интенсивной терапии, которые располагались за прозрачной стеной, за постом медсестры. Марджи оставила ее у стеклянной стены и вернулась к посту, заговорила с медсестрой.
– Итак, – сказала Марджи, вернувшись, – палата Талли вон там. Можешь войти поговорить с ней.
– Она не была бы рада меня там увидеть.
– Дороти, просто поговори с ней. Врачи считают, это ей на пользу.
Дороти смотрела через стекло. Там, за занавеской, стояла койка.
– Просто поговори с ней, – повторила Марджи.
Дороти кивнула. Ковыляя, словно увечная, она двинулась к двери. С каждым шагом страх нарастал, заполнял легкие, отдавался болью во всем теле. Увечная. Вечно увечная. Такая она и есть.
Когда она открывала дверь, рука у нее тряслась.
Дороти глубоко вдохнула и потащилась к койке. В окружении гудящих, шипящих и жужжащих аппаратов на кровати лежала Талли. Изо рта у нее торчала трубка. Лицо, искореженное, почерневшее, будто расплылось, из бритого черепа торчала еще одна трубка. Одна рука загипсована.