Она смотрела на черный залив, по другую сторону которого загорались крохотные золотые огоньки Бейнбриджа. Когда паром причалил, Мара убрала айпод в чехол, сошла на берег, села в автобус и доехала до поворота на свою улицу.
Впервые почти за год она увидела родной дом и замерла. В этот осенний вечер крытая дранкой крыша цвета растопленной карамели казалась темной, а белоснежные стены почти сияли в золотистом, льющемся из окон свете.
На крыльце она остановилась, почти ожидая услышать мамин голос: «Привет, солнышко! Как день прошел?»
Мара открыла дверь, вошла в дом, и тот встретил ровно так, как встречал всегда, – ярким светом, уютными звуками, обстановкой, знакомой до мелочей. Мара не знала, что скажет, но наверху уже распахнулась дверь.
– Она приехала! Двигай или проиграешь, Скайуокер!
Братья вывалились из спальни и дружно скатились вниз – оба в спортивных костюмах, одинаково, по-скейтерски, пострижены и с брекетами на зубах. На лице Уиллза, румяном, с чистой кожей, уже пробивался первый пушок. У Лукаса появились прыщи.
Отталкивая друг дружку, близнецы подбежали к ней и обхватили ее руками, а потом смеялись над ее немощными попытками высвободиться. В их последнюю встречу они были еще совсем мальчишками, а теперь им двенадцать, почти подростки, и все же обнимали они ее с горячностью малышей, соскучившихся по старшей сестре. И она по ним тоже скучала, вот только не понимала, как сильно.
– А где Пэкстон? – спросил Уиллз, отлепившись от сестры.
– Уехал, – тихо ответила она, – так что я одна.
– Класс! – прохрипел, передразнивая голос курильщика, Уиллз. – Ужасный говнюк!
Мара невольно рассмеялась.
– Мы скучали по тебе, Мар, – сказал Лукас. – Сбежать из дома – это ты накосячила, конечно.
Мара снова притянула их к себе и обняла, на этот раз так крепко, что мальчишки завопили и принялись отбиваться.
– Как Талли? – спросил Лукас, вывернувшись из ее объятий. – Ты ее видела? Папа говорит, нам тоже можно завтра к ней съездить. Она же уже очнется, да?
У Мары пересохло во рту, поэтому она улыбнулась, пожала плечами и только затем выдавила:
– Наверняка. Да.
– Круто! – обрадовался Уиллз, и мальчишки унеслись к себе в комнату.
Мара взяла сумку, направилась к своей старой комнате и медленно открыла дверь.
Внутри ничего не изменилось. На комоде ее старые фотографии из походов, рядом с книгами о Гарри Поттере – школьные дневники. Она бросила сумку на кровать и подошла к столу. Руки у нее дрожали – что, впрочем, и неудивительно. Мара взяла со стола старую, потрепанную книгу. «Хоббит». Мамина любимая.
«Наверное, тебе пока еще рано читать “Хоббита”, но однажды, может быть, через пару лет, снова случится что-то, что причинит тебе боль. И если ты почувствуешь, что не готова рассказывать об этом мне или папе, если тебе покажется, что ты осталась со своей болью совсем одна, – тогда ты вспомнишь про эту книгу. И позволишь ей увлечь тебя в далекие края. Звучит глупо, но когда мне было тринадцать, мне это очень помогло». – «Я тебя люблю, мам», – сказала тогда Мара, а мама рассмеялась и ответила: «Надеюсь, ты не забудешь об этом, когда станешь ужасным подростком».
Но Мара все-таки забыла. Как же так?
Она провела пальцами по золотистому корешку книги.
«Если тебе покажется, что ты осталась со своей болью совсем одна».
Ощущение утраты было таким острым, что на глаза навернулись слезы. «Она меня знала».
Глава двадцать четвертая
Я снова в моем выдуманном мире, моем былом мире, а рядом – лучшая подруга. Где именно мы находимся, сказать сложно, но я лежу на траве и смотрю в звездное небо. До меня доносится песня. Похоже, Пэт Бенатар напоминает мне, что любовь – это поле битвы. Не знаю, возможно ли, чтобы все происходило одновременно, но теолог из меня никудышный. Почти все, что мне известно о религии, я почерпнула из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда».
Боль улетучилась, хотя воспоминания о ней никуда не делись, они словно прилипчивая мелодия, далекая и тихая, однако в голове постоянно крутится.
– Кейти, сейчас дождь? Как это?
Капли, нежные, точно крыло бабочки, катятся у меня по щеке, и по какой-то непонятной причине мне грустно. Этот мир вокруг меня, пускай и странный, прежде имел смысл. Теперь же все изменилось, и мне совсем не нравятся эти перемены. Я потеряла ощущение безопасности. И ощущение незыблемости мира.
Это не дождь.
В ее голосе нежность, какой я не припомню. Еще одно изменение.
Это твоя мать. Она плачет. Смотри.
Я что, лежала с закрытыми глазами?
Медленно открываю их. Темнота постепенно и неравномерно редеет, в ней проступают очертания, пробивается свет. Крупицы темноты притягиваются друг к другу, будто металлические стружки, и образуют фигуры. Внезапно все заливает яркий свет, и я вижу, где нахожусь.
Я в больничной палате. Ну разумеется. Я всегда здесь. Все остальные места существуют лишь у меня в воображении. А это место настоящее. Я вижу мое изувеченное тело, лежащее на койке, грудь поднимается и опускается, и при каждом вдохе аппарат рядом с койкой гудит и ухает. Зеленая ломаная линия на экране – это мое сердцебиение. Вверх-вниз, вверх-вниз.
Возле кровати моя мать. Я и забыла, какая она хрупкая и худая, а плечи ссутулены, словно она всю жизнь таскает тяжеленную ношу. Одета она по-прежнему как из другой эпохи – эпохи хиппи, свободной любви Вудстока. Впрочем, важно не это.
Она плачет. Обо мне.
Как мне ей поверить, не знаю, но и отмахнуться от нее нельзя. В конце концов, она моя мать. Несмотря на все те случаи, когда она возвращалась, чтобы снова бросить, она проросла в мою душу, и то, что она здесь, хоть что-то да значит для меня.
Я напрягаюсь, вслушиваюсь в ее голос. В тишине палаты он звучит громко. По-моему, сейчас полночь. За окнами кромешная темнота.
– Я ни разу не видела, чтобы тебе было больно, – рассказывает – нет, почти шепчет она моему неподвижному телу. – При мне ты не падала с лестницы, не царапала коленки и не сваливалась с велосипеда.
У нее безостановочно текут слезы.
– Я тебе все расскажу. Как я стала Дымкой, как пыталась быть достойной тебя и как проваливалась. Как я выживала все эти годы неудач и скитаний. Я расскажу тебе обо всем, что тебе захочется узнать, но какой смысл, если ты все равно не очнешься.
Наклонившись, она смотрит прямо на меня.
– Я так тобой горжусь, – говорит моя мать. – Я ведь тебе ни разу в этом не признавалась, да?
Слезы она не вытирает, и они капают на мое лицо. Мать склоняется ниже, еще чуть-чуть – и поцелует меня в щеку. Такого я тоже не припомню.
– Я люблю тебя, Талли. – Ее голос срывается. – Может, тебе плевать, а может, я опоздала, но я тебя люблю.
Я всю жизнь ждала, когда мать мне это скажет.
Тал?
Я оборачиваюсь к Кейт и вижу ее сияющее лицо, ее чудесные зеленые глаза. В них вся моя жизнь. Все то, чем я была и чем хотела стать. Такова твоя лучшая подруга – она будто зеркало.
Пора.
И до меня наконец доходит. Мы с Кейт медленно бродили вдоль реки моей жизни, ну а теперь нас ждут пороги и стремнины. Мне надо сделать выбор, однако сперва я должна вспомнить. И вспоминать будет больно, это я инстинктивно чувствую.
– А ты со мной останешься?
Будь моя воля – навсегда осталась бы.
Настало время признать: мое тело здесь, в этой белоснежной комнате, изуродованное, прикованное к аппаратам.
– Ладно. – Я собираю остатки храбрости. – Началось все с Мары. Когда она ко мне приезжала, неделю назад? Дней десять? Не знаю. Август 2010 года близился к концу, прошло немало времени после того, как мать обманом проникла ко мне в квартиру. Впрочем, со временем у меня вечно нелады. Я пыталась…
…писать, но без толку. Головная боль стала моей постоянной спутницей.
Давно ли я выходила из квартиры? Стыдно признаться, но я больше не выхожу. Не могу открыть дверь. Стоит мне дотронуться до дверной ручки, как меня охватывает паника, тело сотрясает крупная дрожь, я задыхаюсь. Ненавижу в себе эту слабость, мне стыдно за нее, но преодолеть ее у меня не получается. Впервые в жизни воля меня покидает, а без нее я ничто.
Каждое утро я даю себе клятву бросить глотать ксанакс и выйти из дома. Я отправлюсь на поиски Мары. Или работы. Или жизни. Я продумываю разные сценарии, в которых еду на Бейнбридж, умоляю Джонни о прощении и получаю его.
И сегодняшний день не исключение. Проснулась я поздно и поняла, что накануне перебрала со снотворным. Чувствую я себя ужасно. Во рту мерзкая липкость – похоже, вечером зубы я не почистила. Я перекатилась по кровати и посмотрела на часы на тумбочке, облизнула губы и потерла глаза, которые так и норовили снова закрыться. Во сне я совершенно точно плакала. Вот я и еще один день проспала.
Я поднялась и попробовала сосредоточиться. В ванной на полу валялась куча одежды.
Ну да. Вчера я пыталась выйти из дома. На полке рассыпана косметика.
Я больше не управляю собственной жизнью.
Но сегодня все изменится. Начну с душа. Меня обдает горячей водой, однако, вместо того чтобы смыть с меня сон, вода лишь еще больше погружает в сомнабулическое состояние. В клубах пара передо мной проносятся искаженное гневом лицо Джонни, смерть Кейти, бегство Мары.
Горячая вода внезапно сменилась холодной. Я дернулась. Что за хрень? Дрожа всем телом, я вылезла из душа и вытерлась полотенцем.
Надо поесть.
Да. Станет легче, наверняка.
Я с трудом натянула спортивный костюм, который валялся на полу в спальне. Меня все еще трясло, в висках зарождалась боль. Скорее поесть. И принять ксанакс.
Всего одну таблетку.
Я прошлась по темной квартире, включила всюду свет, гору писем на журнальном столике проигнорировала. Когда я наливала себе кофе, зазвонил мобильник.
– Алло?
– Талли? Это Джордж. Я достал тебе билет на закрытый показ «Американца» с Джорджем Клуни. Подробности по мейлу пришлю. Это благотворительный показ, и состоится он в Сиэтле, в центре. Туда все твои бывшие коллеги придут, так что у тебя будет возможность их удивить. Второго сентября в восемь вечера. Смотри не опаздывай и марафет наведи.