Возле кровати Талли сидел какой-то мужчина с книгой в руках. При появлении Дороти он поднял голову. Еще молодой, не старше сорока пяти, экзотичной наружности, какая бывает у людей смешанных кровей, с собранными в хвост волосами. Дороти почти не сомневалась, что под длинным белым халатом у него потертые джинсы и футболка с какой-нибудь рок-группой. На ногах точно такие же сандалии, какие носила она сама.
– Простите. – Мужчина встал и отложил книгу.
Дороти успела разглядеть название – «Шантарам» или что-то в этом роде. Книга толстая, а он прочитал уже половину.
– Вы ей вслух читаете?
Он кивнул и, шагнув к Дороти, протянул руку:
– Меня зовут Десмонд Грант, я врач отделения экстренной помощи.
– А меня Дороти. Я мать Талли.
– Ну что ж, мне пора на работу.
– Вы часто к ней приходите?
– Стараюсь заглядывать перед сменой или после, в основном ночью у нее сижу. Говорят, она сегодня домой уезжает?
– Да. Примерно через час.
– Приятно было познакомиться. – Он улыбнулся и направился к двери.
– Десмонд?
Он обернулся:
– Да?
– Улица Светлячков, дом семнадцать. Снохомиш. Мы там живем. На случай, если вы захотите дочитать.
– Спасибо, Дороти. Думаю, захочу.
Она проводила его взглядом и приблизилась к койке. Спустя семнадцать дней после аварии кровоподтеки поменяли цвет с темно-фиолетового на гнилостный желто-коричневый. Кожа была вся в мелких ранках и ссадинах, некоторые воспалились. Пухлые губы Талли пересохли и потрескались.
Из кармана рубахи Дороти достала небольшую баночку крема с добавлением пчелиного воска. Зачерпнув пальцем крем, она принялась втирать его в безжизненные губы Талли.
– Думаю, так они мягче станут. Как ты спала сегодня? Как я спала? Да не очень. Все прокручивала в голове, как пройдет с твоим возвращением. Не хочу тебя разочаровать. По-твоему, все хорошо будет? Ну и славно. – Она положила руку на бритую голову дочери. – Когда будешь готова, непременно очнешься. Выздоровление – дело небыстрое. Уж кому это и знать, как не мне.
Тут дверь открылась, в палату вошли Джонни с доктором Беваном.
– Вот вы где, Дороти, – сказал доктор.
Он отступил в сторону, пропуская медсестер и двух санитаров.
Дороти вымученно улыбнулась. Если только для того, чтобы перевезти Талли домой, нужно столько народа, то как она сможет ухаживать за дочерью в одиночку?
– Дороти, выдохни, – сказал Джонни за ее плечом.
Дороти с благодарностью оглянулась на него.
А затем все стремительно закрутилось. Талли переложили с койки на каталку, отключили от аппаратов и покатили каталку к выходу. В регистратуре Дороти подписала документы, забрала рецепты, брошюры по уходу за больным и рекомендации, написанные доктором Беваном. Сидя в машине Джонни, которая ехала за «скорой помощью», Дороти едва сознание не теряла от тревоги.
На Коламбия-стрит улица пошла под наклон, и вот сбоку показалась грубая серая опора эстакады, в которую и врезалась Талли. Возле опоры, на тротуаре, вырос настоящий стихийный мемориал: воздушные шарики, свечи и увядающие цветы. «ОЧНИСЬ, ТАЛЛИ!» – было написано на одном из плакатов, а на другом: «МЫ ЗА ТЕБЯ МОЛИМСЯ».
– Как думаешь, она знает, сколько людей за нее молятся? – спросила Дороти.
– Надеюсь.
Дороти наблюдала, как пейзаж за окном сменяется на пригородный, потом на сельский, как небоскребы уступают место живым изгородям, забитые автомобильные шоссе – пустым дорогам с высоченными деревьями по обочинам. Возле дома они обогнали «скорую помощь» и остановились.
Дороти поспешила открыть дверь. Включила в доме свет и провела специалистов из «скорой» в комнату Талли, где дети Райанов повесили плакат «Талли, с возвращением!».
Дороти по пятам ходила за медиками, засыпа́ла их вопросами, скрупулезно записывала ответы. Она и глазом моргнуть не успела, как все устроилось – спящую Талли разместили в ее комнате. «Скорая» уехала.
– Хочешь, я пока останусь? – предложил Джонни.
Дороти так погрузилась в собственные мысли, что от неожиданности вздрогнула.
– О… Нет. Но спасибо.
– Мара приедет к тебе в четверг, привезет продукты. А мы с мальчишками – на выходных. Марджи с Бадом дали нам ключи от дома напротив.
Сегодня был вторник.
– Марджи просила напомнить, что ей до тебя всего час-другой. Если передумаешь и тебе понадобится помощь, она вылетит первым же рейсом.
Дороти вымученно улыбнулась.
– Я справлюсь, – заверила она, убеждая скорее себя, а не Джонни.
Возле двери он остановился:
– Ты хоть представляешь, как много это для нее значит?
– Я представляю, как много это значит для меня. Часто ли нам выпадает второй шанс?
– Если станет совсем тяжко…
– Я не запью. Не бойся.
– Я не об этом. Просто знай – мы все готовы помочь ей. И тебе.
Дороти посмотрела на Джонни:
– Знает ли она, как ей повезло с вами?
– Прежде мы ей не помогали, – тихо ответил Джонни, и на лице его мелькнула гримаса боли.
Дороти промолчала – слова тут лишние.
Иногда ты просто поступаешь неправильно и вынужден жить со своей ошибкой. Изменить в этом случае можно разве что будущее.
Дороти проводила Джонни до калитки и смотрела вслед его машине. Затем, закрыв дверь, вернулась в комнату дочери.
Спустя час пришла медсестра. Проинспектировав обстановку и осмотрев больную, она дала Дороти руководство по уходу.
– А теперь следуйте за мной.
Следующие три часа Дороти тенью ходила за медсестрой и училась ухаживать за дочерью. К завершению у нее был целый блокнот с записями.
– Надеюсь, вы все усвоили, – сказала под конец медсестра.
Дороти сглотнула.
– Даже не знаю.
Медсестра улыбнулась.
– Вы просто вспомните, как в детстве за ней ухаживали, вспомните, что бывало нужно малышу. Поменять подгузник, подержать на руках, рассказать сказку на ночь. Вот и здесь то же самое. Ну и поглядывайте в записи. И все хорошо будет.
– Матерью я была никудышной, – призналась Дороти.
Медсестра потрепала ее по плечу:
– Мы все так про себя думаем, милая. Вы справитесь. И не забывайте – возможно, она вас слышит. Поэтому беседуйте с ней, пойте, шутите. Говорите все, что в голову придет.
Оставшись в доме вдвоем с дочерью, Дороти тихо вошла к ней в комнату, зажгла свечу с ароматом гардении и включила свет.
Она приподняла кровать на тридцать градусов, подождала немного и опустила. А потом снова подняла.
– Надеюсь, у тебя голова не закружилась. Каждые два часа мне полагается поднимать и опускать тебе голову.
Закончив с этой процедурой, Дороти осторожно убрала одеяло и стала массировать Талли кисти и руки. Проделывая все эти манипуляции, Дороти говорила, говорила… После она не могла вспомнить, что именно говорила, – помнила лишь, что, втирая увлажняющий лосьон в сухую, потрескавшуюся кожу дочери, она заплакала.
Через две недели после того, как Талли выписали из больницы, Мара отправилась на первый сеанс к доктору Блум. Проходя через пустую приемную, она невольно увидела Пэкстона – печального, с проникновенным взглядом, черные волосы упали на лицо.
– Мара, – улыбнулась доктор Блум, – рада тебя снова видеть.
– Спасибо.
Мара села в кресло перед полированным столом. Кабинет запомнился ей более просторным и не таким уютным. Даже сейчас, в серый и дождливый день, вид на залив Эллиот-Бэй отсюда открывался чудесный.
Доктор Блум села напротив.
– О чем тебе хотелось бы поговорить сегодня?
Вариантов было множество – проанализировать бесчисленное количество ошибок и поступков, раскаяние и горе. Мара поерзала – она хотела отвести взгляд, вскочить, подойти к окну, пересчитать листья у растения в горшке.
– Я тоскую по маме, Талли в коме, а я испортила себе жизнь, поэтому теперь мечтаю разве что в какую-нибудь нору заползти и затаиться там.
– Ты же так уже делала, – сказала доктор Блум. Неужели у нее и прежде был такой мягкий голос? – С Пэкстоном. И вернулась сюда.
От осознания этой очевидной истины Мара точно окаменела. Доктор Блум права: все это – розовые волосы, пирсинг, секс – лишь способ спрятаться. Но Пэкстона она любила. По крайней мере, это было настоящее. Пусть то была болезненная любовь, опасная и с надломом, но настоящая.
– От чего ты пряталась?
– Тогда? От тоски по маме.
– Мара, существует боль, от которой не убежать. Возможно, сейчас ты это понимаешь. Порой мы должны взглянуть в глаза своим страданиям. Когда ты тоскуешь по маме, чего тебе недостает сильнее всего?
– Ее голоса и ее рук, того, как она меня обнимала. И ее любви.
– Любви ее тебе всегда будет не хватать. Пройдут дни, месяцы и даже годы, но тоска порой будет накатывать такая, что трудно дышать. Но случатся и хорошие дни, месяцы и годы. В каком-то смысле ты всю жизнь ее станешь искать. Но ты ее найдешь. По мере взросления начнешь понимать ее все лучше. Обещаю.
– Узнай мама, как я обошлась с Талли, она возненавидела бы меня, – с горечью сказала Мара.
– Ты удивишься, поняв, как легко мать умеет прощать. И крестная мать тоже. Вопрос в другом – простишь ли ты себя сама?
Мара в отчаянии взглянула на доктора:
– Мне надо научиться.
– Хорошо. Отсюда и начнем.
Постепенно Мара осознала, что разговоры о Талли и о маме, о вине, прощении и прошлом действительно помогают. Иногда ночами, лежа в постели, Мара представляла, как из темноты с ней разговаривает мама. Ведь этого ей недоставало сильнее всего – маминого голоса. Мара знала, что ей придется однажды сделать. Она знала, что есть место, где ее ждет мамин голос, надо только набраться сил, чтобы отправиться туда.
Вот только Талли должна быть рядом. Когда-то Мара пообещала это маме.
На протяжении долгих недель Дороти ложилась далеко за полночь, бесконечно вымотанная. Просыпалась разбитой. Блокнот с записями всегда был при ней. Дороти то и дело заглядывала в него, снова и снова перечитывала, опасаясь что-нибудь упустить, ошибиться. Список процедур молитвой крутился в мозгу. Поднимать и опускать кровать на пятнадцать минут каждые два часа, тщательно следить за едой и напитками, регулярно проверять назогастральный зонд, массировать руки и ноги, смазывать их лосьоном, чистить Талли зубы, проделывать упражнения для рук и ног, следить, чтобы кровать была сухой, а постельное белье чистым, каждые несколько часов переворачивать ее, проверять трахеобронхиальную функцию.