Опасения начали отступать лишь через месяц, а спустя еще шесть недель приходящая медсестра перестала вносить замечания.
К концу ноября, когда опавшая листва раскрасила заброшенный огород яркими красками, Дороти впервые подумала, что она, возможно, справится. А к первому Рождеству вместе с дочерью Дороти уже не заглядывала в блокнот. Распорядок дня и недель окончательно утвердился. Медсестра Нора, бабушка двенадцати внуков в возрасте от шести месяцев до двадцати четырех лет, приходила четыре раза в неделю. В последний свой визит она сказала:
– Знаешь, Дот, я бы и сама лучше не справилась! Поверь мне.
Когда наступил день Рождества, холодный и ясный, Дороти ощутила спокойствие – насколько вообще возможно спокойствие для женщины, дочь которой пребывает коме. Проснулась Дороти раньше обычного и принялась готовить дом к празднику. Разумеется, никаких украшений она не нашла, им и взяться было неоткуда, впрочем, Дороти это не тревожило. Она в совершенстве освоила науку довольствоваться малым. В кладовке она обнаружила два картонных ящика с памятными вещами Талли.
Дороти постояла, глядя на запыленные серые коробки.
Когда Джонни привез эти коробки вместе с одеждой, туалетными принадлежностями и фотографиями Талли, Дороти решила, что в них хранится то, что предназначено только для глаз Талли. Но сейчас она подумала, что содержимое коробок, возможно, окажется кстати.
Она наклонилась и подняла коробку с пометкой «Королевы Анны». Коробка оказалась совсем легкой – да и откуда у семнадцатилетней Талли могло быть много ценных вещей?
Дороти вытерла пыль и отнесла коробку в комнату дочери.
В окно лился серебристый свет, на полу колыхались тени от деревьев за окном. Темные и светлые полосы словно догоняли друг друга, а тень от ловца снов со стеклянными бусинами им подыгрывала.
– Я твои вещи принесла, – сказала Дороти. – Сегодня Рождество. Может, посмотрим с тобой вместе, что там?
Она поставила коробку на приставной столик у кровати.
Начавшие седеть рыжеватые волосы постепенно отрастали, отчего Талли смахивала на птенца. Кровоподтеки сошли, раны зажили, осталось лишь несколько бледных шрамов. Дороти смазала сухие губы дочери кремом с пчелиным воском.
Затем она придвинула к кровати стул, села и открыла коробку. Первой она извлекла маленькую футболку с гориллой Магилла. От прикосновения к мягкой ткани в памяти у Дороти взвился вихрь.
«Мамочка, можно мне кексик?»
«Конечно. Чуток травы никому не навредит. Клем, дай-ка кексики».
И позже:
«Дот, дочка твоя чё-то вырубилась…»
Дороти посмотрела на футболку. Такая маленькая… Дороти вдруг поняла, что молчит уже долго.
– Ох, прости. Ты, наверное, решила, что я ушла, но я тут. Я бросала тебя, но всегда возвращалась, и когда-нибудь ты узнаешь, что на то была причина. Я просто не могла… у меня не получалось. – Дороти аккуратно свернула футболку и отложила ее в сторону.
Следующим она достала из коробки большой альбом, в каком обычно хранят фотографии, с нарисованными на обложке незабудками и девочкой, одетой как первопоселенцы. И с надписью «Записи Талли».
Дрожащей рукой Дороти открыла альбом на первой странице и увидела маленькую, с узорчатым обрезом, фотографию, на которой худенькая девочка задувала свечку на торте. На соседней странице было приклеено письмо. Дороти принялась читать вслух:
Дорогая мамочка, сегодня у меня день рожденья, мне одиннадцать лет. Как у тебя дела? У меня все хорошо. Наверняка ты сейчас торопишься к нам в гости, потому что ты по мне скучаешь так же сильно, как и я по тебе.
И еще:
Дорогая мамочка, ты по мне скучаешь? Я по тебе очень скучаю.
Она перевернула страницу. Снова письма.
Дорогая мамочка, сегодня в школе мы катались на пони. Тебе нравятся пони? Я вот их очень люблю. Бабушка говорит, у тебя, наверное, лергия, но я надеюсь, что нет. Когда ты меня заберешь, давай заведем пони?
– Ты подписывалась «твоя дочка Талли». Думала, будто я не знаю, кто ты?
Талли издала какой-то звук. Глаза у нее открылись. Дороти вскочила:
– Талли? Ты меня слышишь?
Талли вздохнула, словно от усталости, и снова закрыла глаза.
Дороти долго стояла, ждала. Талли открывала глаза довольно часто, но каждый раз продолжения это не имело.
– Ладно, еще почитаю. – Опустившись на стул, Дороти перевернула страницу.
В альбоме были сотни писем, написанных сперва неуклюжим детским почерком, но, по мере того как шли годы, различалась рука молодой, уверенной в себе женщины. Дороти прочла их все.
Я сегодня пробовалась в команду чирлидеров. Под «Китайскую рощу» танцевала. Ты знаешь эту песню?
Я всех президентов выучила. Ты все еще хочешь, чтобы я стала президентом?
Почему ты не возвращаешься?
Дороти отчаянно хотелось отложить альбом, каждое слово ранило ее в самое сердце, однако остановиться она была не в силах. Перед глазами проходила жизнь ее дочери, доверенная бумаге. Дороти читала сквозь непрерывно катящиеся слезы, читала и перечитывала каждую записку, открытку, вырезку из школьной газеты.
Поток писем прервался в 1972 году. Ни обиды, ни обвинений в них так и не появилось – они просто-напросто взяли и закончились.
Дороти перевернула последнюю страницу и увидела маленький синий конверт, приклеенный к обложке. Он был запечатан и подписан: «Дороти Джин».
У нее перехватило дыхание. Дороти Джин – так ее называл лишь один человек.
Она медленно открыла конверт и взволнованно произнесла:
– Тут письмо от моей мамы. Ты знала об этом, Талли? Или она наклеила конверт, когда ты уже махнула на меня рукой?
Она вытащила из конверта листок бумаги, тонкий и мятый. Возможно, письмо смяли, а потом снова разгладили.
Дорогая Дороти Джин!
Я всегда надеялась, что ты вернешься домой. Много лет я молилась, просила Господа вернуть тебя мне. Я убеждала Его дать мне еще один шанс – и тогда я не буду жить с закрытыми глазами.
Но ни Бог, ни ты не прислушались к старушечьим молитвам. Ни тебя, ни Его я не виню. Некоторые ошибки нельзя простить, правда ведь? Проповедники тут врут. Я вышила столько библейских высказываний. Лучше бы сказала тебе одно-единственное слово.
Прости. Такое короткое, всего шесть букв. А у меня так и не хватило сил его произнести. Я ни разу не попыталась остановить твоего отца. Не смогла. Слишком боялась его. Мы с тобой обе знаем его любимый способ тушить сигареты, да?
Я умираю, угасаю, несмотря на все мои надежды тебя дождаться. С Талли у меня все получилось лучше, чем с тобой. Знай об этом. Бабушка из меня вышла более удачная, чем мать. Свой грех я унесу с собой в могилу.
Просить у тебя прощения, Дороти Джин, я не осмелюсь. Но я очень раскаиваюсь. Знай это.
Если бы только можно было начать заново.
Если бы.
Дороти смотрела на расплывающиеся перед глазами фразы. Она всегда считала себя единственной жертвой в родительском доме. Но, получается, их было двое.
Трое, если считать Талли, чью жизнь разрушила злоба ее деда, – возможно, не напрямую, и тем не менее все же разрушила. Три поколения женщин, которых сломил один и тот же мужчина.
Дороти глубоко вздохнула и подумала: «Ладно».
Только и всего. Ладно. Это ее прошлое.
Прошлое.
Она посмотрела на дочь. Та была словно спящая принцесса из сказки – волосы отросли, кожа разгладилась, и Талли выглядела совсем молодой.
– Больше никаких тайн, – сказала Дороти. Прошептала.
Она расскажет Талли все, прочитает покаянное письмо матери. Это станет рождественским подарком для дочери. Она будет сидеть подле дочери и рассказывать свою жизнь – продолжит с того места, где остановилась в больнице. А потом она все запишет – на тот случай, если Талли понадобится для мемуаров. Она больше не будет стыдиться себя и своего тайного прошлого, хватит бегать от собственных и чужих ошибок. И тогда, возможно, Талли очнется.
– Хочешь послушать, Талли? – спросила Дороти.
Она беззвучно молила дочь ответить.
Лежащая на кровати Талли размеренно дышала.
Глава двадцать седьмая
В том году зима, похоже, и не думала заканчиваться. Серые дни следовали один за другим, словно грязные простыни на веревке. Небо темнело от распухших туч, а те время от времени проливались дождем, который раскрашивал черным поля, добавлял вязкости почве и пропитывал ветви кедров влагой, так что те повисали, будто мокрые рукава. Но потом наступила весна с ее первым солнцем, и поля долины Снохомиш подернулись зеленью, деревья распрямились и потянулись к свету, хвойные макушки налились нежно-зеленой порослью. Вернувшиеся за одну ночь птицы галдели и суетились в полях, выискивая во влажной земле жирных розоватых червяков.
К июню местные жители уже позабыли и зимнюю тоску, и весеннее нетерпение. В июле, когда заработали фермерские рынки, отовсюду слышались жалобы на то, каким жарким выдалось лето.
Подобно цветам у них в палисаднике, серые зимние месяцы Мара набиралась сил или искала ту силу, которая всегда жила в ней.
Уже шел август – время смотреть вперед, а не оглядываться назад.
– Ты точно хочешь туда одна поехать? – спросил отец.
Она закрыла глаза и прижалась к нему, а он обхватил ее руками.
– Да, – кивнула Мара.
Если в чем-то она и уверена, то в этом. У нее есть о чем рассказать Талли, но Мара все медлила и ждала чуда, вот только ждала, похоже, зря.
После аварии прошел почти год, всю зиму и весну Мара готовилась к университету. Накануне вечером она помогала отцу работать над фильмом о бездомных детях и пересмотрела бесконечное множество кадров с несчастными брошенными детьми – впалые щеки, пустые глаза и напускная храбрость обжигали душу. Мара знала, как ей повезло, ведь она-то дома. В безопасности. Она так и сказала: «Я рада, что вернулась».