Талли впервые спросила себя, где она находилась весь этот год. Почему никто ей не рассказал? И почему сама она прежде не задала никому этот вопрос?
– За мной Бад и Марджи ухаживали?
– Нет.
– Ты?
– Нет.
Талли нахмурилась.
– Сиделка?
Джонни включил поворотник и свернул на шоссе, ведущее в Снохомиш.
– Ты была дома. С матерью.
– С моей матерью?
Он повернул голову:
– В этот год произошло не одно чудо.
Талли молчала. Если бы ей сказали, что все эти долгие темные месяцы с ней нянчился Джонни Депп, она и то удивилась бы меньше.
Но в памяти зудело смутное, ускользающее воспоминание, некая зыбкость из голоса и света. Запах гардении и лавандового лосьона… «Не строй из себя героиню…»
Слышишь? Это твоя мать.
Слова Кейти.
Джонни остановил машину возле дома на улице Светлячков. После долгого молчания он повернулся к Талли и сказал:
– Я не знаю, как мне извиниться.
Талли захлестнула острая, почти болезненная нежность. Как же рассказать ему о том, что ей удалось узнать там, в царстве темноты – и света?
– Я видела ее, – прошептала Талли.
Он нахмурился:
– Ее?
Талли ждала, когда до Джонни дойдет.
– Кейти.
– Ох.
– Можешь считать меня чокнутой, спятившей или наркоманкой. Плевать. Я ее видела, она держала меня за руку и велела передать тебе вот что: «Ты молодец, отлично справился, и детям не за что тебя прощать».
Джонни помрачнел.
– Она думала, будто ты винишь себя за то, что повел себя как слабак. Жалеешь, что не позволил ей признаться в том, как сильно она боялась. Так вот, она сказала: «Передай ему, что он делал все ровно так, как надо, и говорил то, что я хотела услышать».
Талли потянулась, взяла его за руку, и к ним словно вернулись все проведенные вместе годы, все те минуты, когда они смеялись, плакали, надеялись и мечтали.
– Я прощу тебе обиды, если ты меня тоже простишь. За все.
Джонни медленно кивнул.
– Тал, мне тебя не хватало.
– Да, Джонни. Мне тебя тоже.
Мара вызвалась украсить дом к возвращению Талли. Она с головой ушла в подготовку, но все равно от волнения не находила себе места. Мара отчаянно хотела, чтобы Талли простила ее, вот только прощения она не заслужила. Возвращение Талли пугало не только ее – Дороти тоже чувствовала себя ужасно. За последние несколько дней мать Талли будто сбросила вес и выглядела усохшей. Мара заметила, как Дороти складывает в сумку какие-то вещи. Пока все украшали дом, Дороти, пробормотав, что ей нужно в питомник растений, исчезла. Уехала она уже несколько часов назад и до сих пор не вернулась.
Когда Джонни помог Талли выбраться из машины, все закричали, захлопали. Бабушка и дедушка Мары, ухватившись за кресло с двух сторон, покатили Талли в дом. Мальчишки следовали за ними по пятам.
– А я знал, что ты поправишься! – объявил Лукас. – Я каждый вечер молился.
– И я молился! – быстро сказал Уиллз.
Как-то странно склонив голову, Талли сидела в центре гостиной. Из-за громоздкого шлема, который почему-то никто не догадался снять, она выглядела ребенком.
– Знаю… мальчики… у них скоро день рожденья. Я целый год пропустила. Теперь куплю два подарка. – Чтобы произнести это, Талли пришлось изо всех сил напрячься, и когда она замолчала, лицо у нее раскраснелось, дыхание сбилось.
– Два одинаковых «порше»? – предложил отец.
Бабушка рассмеялась и погнала близнецов на кухню за блюдом с тортом.
Весь праздник Мара через силу улыбалась и невпопад бормотала что-то в ответ. К счастью для нее, Талли быстро утомилась и около восьми вечера пожелала всем доброй ночи.
– Поможешь мне лечь? – Талли слегка сжала Маре руку.
– Конечно. – Мара ухватилась за рукоятки кресла и по длинному узкому коридору покатила крестную в спальню.
Она вкатила кресло в комнату, где на тумбочках и комодах стояли вазы с цветами и фотографии. Возле кровати больничного вида возвышалась стойка для капельницы.
– Так вот где я пролежала, – сказала Талли, – целый год…
– Да.
– Гардении, – прошептала Талли. – Да, помню…
Мара отвезла ее в ванную, помогла встать, Талли умылась, почистила зубы и переоделась в белый батистовый халат, после чего снова села в кресло-коляску. Мара подкатила ее к кровати. Талли посмотрела ей в глаза, и в ее взгляде Мара увидела все. «Моя работа – любить тебя»… Увидела борьбу… «Ты моя лучшая подруга»… И еще увидела… свою ложь.
– Я по тебе скучала, – сказала Талли, и Мара разрыдалась.
Она плакала обо всем сразу – о маме, которую потеряла и вновь обрела в дневнике, о своем предательстве, обо всей той боли, что причинила любящим ее людям.
– Талли, прости.
Талли медленно вытянула руки и обхватила лицо Мары сухими ладонями.
– Твой голос вернул меня к жизни.
– Та статья в «Стар»…
– Нашла что вспоминать. Давай-ка помоги мне лечь. Я ужасно устала.
Мара вытерла слезы, откинула одеяло и помогла Талли перебраться из кресла в кровать, после чего легла рядом – как в прежние времена.
Помолчав, Талли заговорила:
– А ведь про свет после смерти и про то, что перед глазами у тебя вся жизнь проносится, – это все правда. Когда я была в коме, я… будто покинула свое тело. Я видела в больничной палате себя и твоего отца. Я словно парила под потолком и наблюдала за тем, что происходит с женщиной, похожей на меня, но на самом деле это была не я. Это было так невыносимо, я отвернулась, и там был… свет. Я потянулась к нему, и вдруг раз – и в следующую секунду уже несусь в темноте на велосипеде по Саммер-Хилл. А рядом со мной – твоя мама.
Мара ахнула и прижала к губам ладонь.
– Она с нами, Мара. Она всегда будет заботиться о тебе и любить тебя.
– Хотелось бы верить.
– Это тебе решать. – Талли слабо улыбнулась. – Кстати, она рада, что ты больше не красишь волосы в розовый. Просила тебе это передать. Да, и еще кое-что… – Она наморщила лоб. – Точно, вспомнила. Она сказала: все когда-то заканчивается, и эта история не исключение. Тут какой-то особый смысл?
– Это из «Хоббита», – ответила Мара.
И если ты почувствуешь, что не готова рассказывать об этом мне или папе, если тебе покажется, что ты осталась со своей болью совсем одна, тогда ты вспомнишь про эту книгу.
– Из детской книги? Странно.
Мара улыбнулась. Ей это совсем не казалось странным.
– Я Дороти, и я наркоманка.
– Привет, Дороти!
Она сидела среди разношерстной публики, которая пришла на сегодняшнюю встречу анонимных наркоманов. Как обычно, собрание проводили в старой церкви на Фронт-стрит в Снохомише.
В прохладном тусклом помещении, пропахшем скверным кофе и прогорклой выпечкой, Дороти рассказывала о своем выздоровлении, о том, сколько времени ей понадобилось и каким темным бывал порой этот путь. Рассказать об этом ей потребовалось именно сегодня.
После собрания Дороти вышла из деревянной церкви и села на велосипед. Впервые за много лет она не остановилась ни с кем поболтать. Сегодня она слишком нервничала, чтобы изображать любезность.
Она ехала по Мэйн-стрит, а над ней раскинулось черно-синее небо, усыпанное мелкими звездами, справа и слева раскачивали ветвями старые деревья. Дороти свернула с центральной улицы на улицу Светлячков, к своему дому.
Осторожно прислонив велосипед к стене, она подошла к двери и повернула ручку. Внутри пахло едой – кажется, пастой с базиликом. Свет кое-где горел, но в доме стояла тишина.
Дороти закрыла дверь. Пахло не только базиликом, она уловила острый, резковатый аромат высушенной лаванды. Дороти бесшумно прошлась по дому. Куда бы она ни взглянула, повсюду свидетельства праздника, с которого она сбежала. На стене плакат «Добро пожаловать домой», стопка цветных салфеток на комоде, вымытые бокалы возле раковины.
Какая же она трусиха.
На кухне Дороти налила себе стакан воды из-под крана и, облокотившись на стойку, выпила залпом, словно умирала от жажды. Она смотрела на темный провал коридора, где с одной стороны дверь в ее комнату, а с другой – в комнату Талли.
«Трусиха», – снова подумала Дороти. Вместо того чтобы поступить как следовало бы, Дороти прошла через гостиную на террасу.
До нее донесся запах сигаретного дыма.
– Ты меня ждала? – тихо спросила она.
Марджи встала:
– Конечно. Я же знала, как тебе трудно будет. Но хватит прятаться.
За всю жизнь у Дороти так и не появилось настоящей подруги, готовой, если нужно, прийти на помощь. До сегодняшнего дня. Дороти ухватилась за кресло-качалку.
Таких кресел на террасе было три – Дороти нашла их на барахолке и несколько месяцев приводила в божеский вид. Отчистив и покрасив каждое – Дороти не пожалела целой палитры оттенков, – она вывела на спинках кресел имена. Дороти. Талли. Кейт.
Тогда это казалось ей романтичным и жизнеутверждающим. Выписывая яркой краской на дереве имена, она представляла себе, что скажет Талли, когда та очнется. Какая самонадеянность! С чего она вообще взяла, что Талли захочется сидеть рядом с матерью и вместе пить по утрам чай? И разве не мучительно сидеть рядом с вечно пустым креслом, предназначенным для женщины, которая никогда на него не сядет?
– Помнишь, что я тебе говорила о материнстве? – Марджи выдохнула в темноту колечко дыма.
Дороти придвинула к ней пустое ведерко и села в кресло со своим именем. Она заметила, что Марджи сидит в кресле, предназначенном для Талли.
– Чего ты только не говорила… – Дороти откинулась на спинку и вздохнула.
– Будучи матерью, ты узнаёшь, что такое страх. Ты всегда боишься. Всегда. И всего на свете – раздвигающихся дверей, киднепперов, грозы… Клянусь, нет в мире ничего, что не представляло бы опасности для наших детей, но забавно вот что: им мы нужны сильными.
Дороти сглотнула.
– Для Кейти я была сильной, – сказала Марджи, и Дороти услышала, как голос подруги дрогнул.
Не задумываясь, она встала, подошла к Марджи и обняла ее. Она чувствовала, какая Марджи худая, как дрожит ее тело, – и поняла, что порой от утешений бывает еще хуже, чем когда тебе его не дают.