— Устали люди, да к тому же голодные — вот и хотят скорее во сне забыться, — не задумываясь, отвечал Степан.
И как только стемнело, мы тотчас легли спать на свежей соломе, разостланной по всему полу самого большого класса. Сон, конечно, не шел. Все ждали сигнала, до которого было еще далеко.
Вдруг послышалась стрельба: сначала одиночные выстрелы, затем автоматные очереди где-то совсем рядом со школой и, кажется, даже во дворе. Залаяли овчарки. Несколько охранников во главе со старшим, подсвечивая фонариками, тщательно и громко пересчитали нас. Шум, резкие выкрики, какие-то команды. Что происходило — мы не могли понять. Кто-то предположил:
— Братцы, а не партизаны ли?
Но тут нас всех подняли, построили по двое, опять пересчитали, каждому подсвечивая фонариком лицо. Стало ясно, что кого-то среди нас нет. Попытались выяснить — вроде бы все на месте, и только с левого фланга передали: нет Васи Иванова.
Стрельба поутихла, но шум и крики вокруг школы и где-то вдалеке еще продолжались. Так мы простояли в строю до утра — ни сесть, ни отдохнуть немцы не разрешили. А на рассвете нас вывели на улицу и построили перед школой. Все вокруг заволокло густым туманом. Мы находились в плотном кольце охранников, которые держали автоматы в боевом положении и в любой момент готовы были открыть огонь.
Еще ночью гитлеровцы неоднократно объявляли нам, что русского летчика поймали и скоро приведут сюда. Затем распространился слух, что бежавший летчик ранен…
Но вот прямо к строю подъехали три гестаповца, которых мы раньше не видели, и сидевший в центре на чистом русском языке сказал:
— Сегодня ночью один из ваших пытался бежать и тут же был убит нашей охраной. Кто его друзья — два шага вперед: надо рыть яму и закопать…
Молодой летчик-истребитель Василий Иванов был сбит 10 октября и попал в наш криворожский лагерь где-то в середине месяца. Он воевал в нашей, дзусовской, дивизии, в соседнем 104-м истребительном авиаполку, но до плена я знал его мало. В лагере же Иванов был незаметным, скромным парнем, правда, любые начинания и предложения, касающиеся побега, поддерживал, проявляя при этом немалую инициативу. Почему он рискнул бежать в одиночку — для всех нас осталось тогда загадкой.
С Василием Ивановым нам суждено было, однако, встретиться более тридцати лет спустя. Тяжелым и трудным был жизненный путь Василия после побега… Сейчас он инвалид войны, но продолжает работать. Свой побег в одиночку объясняет тем, что не знал решения оргкомитета.
А тогда, после приказа немцев рыть убитому летчику яму, я первым сделал шаг вперед. За мной шагнул Крещук, однополчанин Иванова. Затем из строя вышли Степан Иванов, Скробов, Кулик — всего десять человек. Мы ждали, что нас сразу же отправят к месту захоронения. Но самые дюжие охранники с автоматами, направленными в нашу сторону, отвели нас подальше от строя, и все тот же гестаповец громче обычного, очень медленно проговорил:
— Наш комендант приказал: за один побег — десять человек расстрелять! Вот этих, добровольных…
Мы не верили своим ушам. Значит, Иванов жив, а мы просто-напросто заложники. Нас повернули направо и под усиленным конвоем повели на расстрел.
— Прощайте, братцы. Держитесь стойко! — крикнул Николай Мусиенко и тут же получил удар плетью.
— Простите и прощайте… — раздалось несколько ответных возгласов.
Поверх строя затрещала длинная автоматная очередь — стало тихо-тихо.
Мы шли в густом тумане. Степан Иванов скомандовал шепотом:
— Как только выведут за село — всем врассыпную. Правые вправо, левые влево, передние вперед, двое задних назад. Кто-то да уцелеет.
Мы все взялись за руки, прощаясь в последнем товарищеском рукопожатии. Каждый из нас с первого дня, с первой минуты плена был готов к смерти, поэтому страха перед предстоящим не было, зато появилась надежда, что охранники в суматохе промахнутся и кто-то останется жив.
У самой окраины села приказали остановиться. Подъехала машина, и гестаповец, говоривший по-русски, угрожающе произнес:
— Русский летчик убит. Так будут убиты все, кто попытается бежать. Да, будем расстреливать — по десять за каждого беглого. Вам на первый раз наш комендант прощает…
Только что нервы были напряжены до предела — и вот опасность, кажется, миновала. Еще не верили сказанному, и головы подняли выше: русского солдата не запугать!
Чем дальше мы шли на запад, тем больше жителей сел и хуторов встречали нашу колонну. Весть о пленных летчиках, конвоируемых в Германию, опережала наше продвижение, и на пути люди отдавали нам все, что еще смогли сохранить из продуктов питания. Впервые за последние дни мы наелись досыта.
Следующие ночевки в селах проходили под усиленной охраной с неоднократной поверкой. Мы понимали, что в таких условиях побег невозможен, и разрабатывали очередной вариант.
Между тем идти становилось все труднее. За четвертый день пути мы прошли немногим более двадцати километров и остановились у переправы через Южный Буг на окраине небольшого городка Вознесенска. Нас долго не пропускали на правый берег через мост, который охраняли румынские солдаты. Дело в том, что за Южным Бугом уже начиналась территория, отданная немцами румынам. Даже именовалась она теперь по-новому — Транснистрия.
Оккупанты, оказывается, успели поделить нашу Украину!
Видимо, не дождавшись решения румынского начальства, немецкая охрана, сопровождавшая нас, бесцеремонно, пригрозив румынам автоматами, переправила колонну через реку, и мы расположились в школе, посреди большого села Ястребиново…
Сама школа, несколько подсобных помещений и дом, где жили учителя, были обнесены высоким прочным глиняным забором. Войти или въехать на территорию этого своеобразного «замка» можно было только через калитку и ворота, закрывавшиеся на прочные задвижки и замки.
Уже к вечеру вокруг школы собрались местные жители, большинство из которых принесли нам продукты питания. Теперь мы уже не голодали, да и установившаяся за нами жесткая охрана как-то поослабла. Нам даже разрешили недолгие прогулки по двору школы. Пользуясь этим разрешением, мы установили связь с жившими в школе учительницами: Верой Робего, Марией Руссовой, Александрой Шевченко. Общались посредством записок, которые писали на листках из ученических тетрадей и прятали в условленном месте во дворе школы: разговаривать с глазу на глаз охрана никому не разрешала. Учительницы информировали нас о положении в селе, об охране, о полиции. Разрабатывая очередной вариант побега, мы просили их связать нас с подпольщиками или партизанами, помочь в организации нашего освобождения.
И через неделю план побега был готов. Вера, Мария и Александра способствовали ему как могли: приготовили веревки, нож, передали схему расстановки часовых у школы, патрулей в селе и на объектах железной дороги, проходившей совсем рядом. В их записках о подполье ничего не сообщалось, но мы догадывались, что оно есть и что девчата связаны с ним. Кроме того, нам дали понять, что надо быть осторожней, так как немецкую охрану кто-то регулярно информирует. Но не верилось, что после инцидента с подосланным «летчиком Чулковым» среди нас найдется еще предатель.
А новый план побега был сравнительно прост: предстояло из здания школы выбраться прямо на крышу, оттуда с тыльной стороны, где часовой не стоял, спуститься на веревках и огородами пробраться в условленное место.
Казалось, все предусмотрели до мелочей. И вдруг накануне побега в заметной спешке нас построили и повели дальше на запад. Вначале мы посчитали это случайным совпадением, не хотелось думать, что немцам стало известно о готовящемся побеге. Но когда нас разместили в соседнем селе Контакузинка, всего в четырех километрах от школы, мы поверили в предостережение учительниц и, усилив конспирацию, решили искать предателя.
В новом селе нам отвели колхозный амбар. Он стоял на крутом берегу Буга, совсем рядом с мостом, через который нас только что привели из Вознесенска. Судя по тому, как неторопливо располагалась охрана, как готовилось прочное ограждение, надо было рассчитывать, что наше пребывание здесь будет долгим. И мы наладили связь с местным подпольем через тех же учительниц.
Переписка велась теперь усовершенствованным методом. Почтальонами служили сами немцы-охранники, о чем они, конечно, не подозревали. Записки передавались в дне плетеных корзин, в которых население поставляло нам продукты, или в каравае ржаного хлеба, специально недоброкачественно испеченного из плохой муки. Гитлеровцам и в голову не приходило взять себе такой незавидный хлеб.
Через три дня мы имели полное представление о нашем местонахождении, об охране близлежащих объектов. План побега скрытно разрабатывался в оргкомитете, исключая постороннее участие. На этот раз он был посложнее в организационной подготовке, по, как казалось нам, проще в исполнении. Суть его состояла в следующем.
К одной из стен нашего амбара была пристроена квартира, в которой жила одинокая женщина. Двери квартиры выходили к крутому обрыву. Нам предстояло прорезать в стене дыру в комнату хозяйки, а затем уже через двери, спустившись с обрыва, уйти в установленное место.
Дыру в стене мы прорезали долго — около недели. Чтобы гитлеровцы не услышали при этом стука и скрипа, пели песни, громко разговаривали, шумели. Из рабочих инструментов у нас было всего два тупых столовых ножа, поэтому работали по очереди.
В ночь на 5 ноября спланировали побег. Казалось, что на этот раз наш план удастся, поэтому весь день были в приподнятом настроении, но старались ничем себя не выдавать. Вечером, поужинав всеми имевшимися запасами, пораньше легли спать. Внезапно открылись двери амбара и с шумом, криком, шагая через лежавших, несколько охранников направились прямо к стене с дырой. Собаки разгребли солому — и обнажилась огромная черная вышка.
— Рус-сиш швайн, никс драп-драп! — Град немецких ругательств, на улице автоматные очереди.
За попытку к побегу всем нам было назначено одно наказание: пять суток голодовки.