— Ребекка! Послушай меня, Ребекка! У меня для тебя сюрприз, моя девочка!
Это был Меккинс, которого переполняла необычайная веселость. Он привел в нору Келью Розу.
Едва взглянув на Ребекку, Роза произнесла:
— Милочка моя, какая ты у нас худенькая и слабенькая! Нет, нет, так не пойдет!
Она сказала это добрым, но твердым тоном, присев нос к носу с Ребеккой и принявшись разглядывать ее с обстоятельностью матери, рассматривающей своего детеныша.
— Мне очень жаль, Роза, — прошептала Ребекка в ответ.— Очень-очень жаль...
Роза смотрела на нее с такой неподдельной любовью, что Ребекка вдруг заплакала, — так горько она не плакала еще никогда в жизни. Маленький Комфри хотел было захныкать, но Келью тут же взяла его к себе, и в следующее мгновение они с Меккинсом скрылись в темноте туннеля, оставив Розу и Ребекку одних. Теперь Ребекка могла наплакаться вволю.
Роза была достаточно умна для того, чтобы не стараться отвлечь Ребекку от ее горя. Она уже поняла, что Ребекка лишилась прежнего духа, возродить который не смог бы ни один целитель. Единственное, что Роза могла попытаться сделать, это направить ее по правильному пути и предоставить все остальное на волю Камня.
Наблюдая, как Ребекка играет с Комфри, Роза с удовольствием отметила, что детеныш не безразличен Ребекке, а потому положение нельзя считать таким уж безнадежным. Лаская малыша, Ребекка говорила ему нежные слова, но что стояло за ними — непроизвольная привязанность, надежда, вера, любовь к жизни? Всем этим Ребекка прежде обладала в избытке — прежде, но не сейчас — Роза ничуть не обманывалась на этот счет.
Она видела, что детеныш развивается совершенно нормально, но для того чтобы унаследовать хотя бы часть качеств, когда-то присущих Ребекке, должно же было сохраниться хоть что-то?! Его мало было кормить и вылизывать.
— Как нам быть? — восклицал Меккинс. — После того как она пережила этот кошмар — смерть всех своих детей, — мир стал для нее иным. Для того чтобы сделаться такой же, как прежде, ей нужно было бы родиться заново.
— Меккинс, хороший ты мой, я не знаю кротов с более добрым сердцем, чем у тебя. Мне кажется, дело не в том, что ей нечем жить... Видишь ли, она пережила встречу с подлинным злом, она видела его своими собственными глазами, чувствовала собственным рыльцем, она испытывала неимоверную боль от того, что его черные когти рвали ей нутро. Они терзают ее и поныне. Обычного крота подобные переживания убили бы на месте, она же, как видишь, жива, более того, ее привязанность к Комфри говорит о том, что мы имеем дело с необычной кротихой, отмеченной особой благодатью. Единственное, что может исцелить ее по-настоящему, — сила Камня, хотя — надеюсь, ты понимаешь это, — она уже никогда не станет той кротихой, какой была прежде. Зло, запавшее в кротовью душу, может изгнать оттуда только свет Камня. Только после этого она сможет прийти в себя.
— Но как это сделать? — спросил Меккинс.
— Обычные кроты, подобные мне или тебе, не знают, как и когда является свет Камня. Его явления обычно остаются скрытыми от нас. Я могу предложить только одно. Приближается Самая Долгая Ночь, и мне кажется, Ребекке следует совершить восхождение к Камню. Кто знает, что произойдет, когда Ребекка окажется рядом с ним, — возможно, она вновь воспрянет духом...
— Но как быть с Комфри? И еще — разве можно отпустить ее туда одну?
— Ты сам отведешь ее, Меккинс, Келью же займется в это время Комфри — думаю, она об этом только и мечтает. Кротыш уже достаточно вырос — она сможет управиться с ним без посторонней помощи.
Эта идея, казавшаяся замечательной как Розе, так и Меккинсу, почему-то не понравились Ребекке. Вернее, она ее не заинтересовала. Ребекка отрицательно покачала головой и заявила, что она ни за что на свете не оставит Комфри. Еще она сказала, что путь к вершине слишком далек и Меккинс уже и так сделал все, что было в его силах, для того чтобы помочь ей. Она считала, что затея эта лишена всякого смысла. И наконец, озлившись не на шутку, она сказала, что Камень — не более чем мистическая фантазия выживших из ума старых кротов. Иными словами, терпению Ребекки пришел конец.
Так и не убедив Ребекку, Роза, которая хотела поспеть в свои туннели до прихода Самой Долгой Ночи, отправилась на луга. Меккинс вызвался проводить ее. Когда Роза прощалась с ним на лесной опушке, по которой проходила западная граница Болотного Края, она сказала напоследок:
— Меккинс, попробуй поговорить с ней еще раз. То, что она так противится этому, лишний раз убеждает меня в правильности нашей идеи. Если она не согласится, затащи ее туда силой!
Последние слова вызвали у них смех, который, впрочем, был совсем не веселым.
— Я сделаю все, что в моих силах, — пообещал Меккинс.
— Я в этом не сомневаюсь, мой хороший, — кивнула Роза. — Более того, я знала это всегда. Придет день, когда все кроты будут с благодарностью вспоминать о тебе, вдохновляясь твоей преданностью и добротой.
— Вспоминать обо мне? Роза, да не лишилась ли ты разума? — усмехнулся Меккинс и тут же серьезно добавил: — Береги себя на своих лугах... Желаю хорошо отметить Самую Долгую Ночь...
— И я тебе желаю того же, — отозвалась Роза, ласково коснувшись его рыльцем. — Всего самого лучшего, мой хороший.
Обменявшись нежными улыбками, они расстались. До наступления Самой Долгой Ночи оставалось всего несколько часов.
Глава двадцать вторая
О начале Хода к Камню, который проходил Самой Долгой Ночью, Брекен узнал моментально — с поляны слышались шум, болтовня и смех. Он не мог укрыться от них даже в самом глубоком туннеле. Кроты, которые, судя по всему, совершенно забыли дорогу к Камню, шли прямо над его системой, рассказывая друг другу какие-то дурацкие истории, распевая песни, бегая взапуски и танцуя, что страшно злило Брекена.
Прошло еще какое-то время, и характер звуков изменился — на смену ликованию и безудержному веселью пришли сдержанность и почтение; как это обычно и бывает, первым к Камню отправились праздные гуляки и простаки, которым хотелось побыстрее отдать дань традиции, а затем вернуться в свои норы и тогда уже отметить праздник по-настоящему.
Вслед за ними шли те, кого действительно волновала тайна Самой Долгой Ночи, те, кто помнил о Линдене, первом Белом Кроте, который облагодетельствовал все кротовье племя. Эти шли по одному или по двое и старались не производить лишнего шума, будучи преисполненными мистического трепета и ужаса.
К этому времени Брекен был уже вне себя от раздражения, ибо мир его туннелей (вернее, то, что он таковым считал) оказался попранным внешней суетой и суматохой. Он уже не мог усидеть на месте и потому решил подобраться поближе к Камню и проследить за происходящим со стороны. Он чувствовал себя одинаково далеким как от кротов, участвовавших в этой ночной церемонии, так и от Камня, словно сам был каким-то иным существом и находился этой морозной декабрьской ночью не на вершине холма, но в недостижимом другими кротами далеке. Ночь выдалась ясной; месяц, появившийся на востоке, освещал поляну Камня, черный силуэт которого высился в ее центре. Он был окружен фигурками кротов. Тень от Камня падала на то место, где находился сейчас Брекен, она постепенно отползала в сторону и укорачивалась по мере того, как месяц поднимался все выше и отклонялся все дальше и дальше к северу.
Одни кроты приходили, другие уходили, они шутили и посмеивались, но оставались на краю поляны, не отваживаясь приблизиться к самому Камню.
До Брекена долетали обрывки их разговоров:
— Как, и ты здесь?
— О, я с самого июля с тобой не виделся... Ну и славное тогда было времечко...
— Ох, что-то здесь прохладненько...
— Да, зима обещает быть холодной, вы уж мне поверьте.
Каждая фраза и каждое слово, долетавшие до Брекена, больно ранили его сердце — ведь он был страшно одинок, на этой земле у него не существовало ни единого друга. Он было подумал о новом визите к Ру, но тут же понял, что в Самую Долгую Ночь его сердце жаждет чего-то совершенно иного — чего, он не знал и сам. Он нервно почесался, зло посмотрел на месяц, встававший из-за деревьев, и вновь перевел взгляд на кротов, находившихся между Камнем и лесом. Посторонние разговоры закончились: одни кроты сидели, недвижно припав к земле, другие, подняв к небу рыльца, благоговейно взирали на Камень. Кто-то неслышно возносил молитвы, истсайдцы же так и вовсе пели их нараспев (их обычаи были очень близки древним традициям) на диалекте, неведомом Брекену.
Другие кроты обращались к Камню с бесхитростными молитвами, достаточно громкими и внятными для того, чтобы их мог расслышать и Брекен:
— Камень, спасибо тебе за радости, которые ты подарил нам, и за силу, которой ты благословил меня... Не оставляй своей заботой Данктон, и да узрит он твой свет... Безмолвствует мое сердце, о Камень, одари его своей благодатью...
Вновь и вновь он слышал голоса кротов, самцов и самок, шептавшие слова последней, самой короткой молитвы, слышанной им некогда от Халвера:
— Даруй нам безмолвие...
Порой эту молитву произносили хором сразу несколько кротов, и это придавало ей особую силу, отчего сердце Брекена начинало сладко ныть, соприкоснувшись с великим и непонятным ему таинством Самой Долгой Ночи.
С каждым часом в лесу делалось все холоднее. Тень Камня, которая стала еще короче, указывала теперь в направлении нижних лесистых склонов. Неожиданные для Брекена долготерпение кротов и их простодушная вера тронули его и странным образом приблизили к Камню. Брекену вдруг захотелось выбежать в центр поляны и попросить стариков рассказать ему о Камне — он просто жаждал обладать этим знанием. Но отважиться на подобное безрассудство Брекен, конечно же, не мог. Время от времени им овладевало и другое желание — присоединиться к общим молитвам, однако он не знал их слов...
Число кротов, находившихся на поляне, уменьшалось с каждой минутой — вскоре осталось всего несколько стариков, по-видимому, церемония Зимнего Хода к Камню подошла к завершению. Вскоре смолкли веселые песни и хохот, долетавшие снизу, к этому моменту поляну покинули и последние участники церемонии. Брекен вновь остался на вершине совершенно один.