юная кротиха, стоявшая возле этого входа, — услышала плач кротенка. Она перебралась через каменную гряду и нашла младенца, уткнувшегося мордочкой в свою мертвую мать, возле которой лежали останки прочих ее детенышей. Кротиха как могла успокоила и обогрела малыша и повела его по мокрому склону к норе. Кроты, видевшие Мандрейка в те дни, запомнили его именно таким — большие глаза, огромная голова, редкая шерстка, находящиеся в постоянном движении лапы. Потерянный, недоверчивый, дикий кротенок. Таким он и остался — диким и агрессивным.
Когда он подрос, он стал выходить на склоны Шибода в поисках пищи. Мне тоже доводилось встречаться с Мандрейком — огромным и неистовым, зловещим и молчаливым. Его не пугали ни хищные птицы, ни непогода. Однажды он вышел из системы и назад уже не вернулся».
Эта сделанная самим Босвеллом запись и поныне хранится в Аффингтоне. О том, как Мандрейк покидал Шибод и как он добрался до Данктона, там не говорится ничего. Кто знает, возможно, он пытался отыскать нечто, утраченное им во время бури?
Мы не знаем и того, что было известно о нем Саре. Но если она обладала хоть малой толикой того сострадания, какое было присуще Ребекке (от кого, как не от Сары, могла унаследовать его Ребекка?), она пыталась бы окружить его вниманием и заботой, дабы помочь ему выбраться из того мрака, в котором он родился и жил.
Нам известно одно — Мандрейк избрал Сару своей супругой, охранял ее до той поры, пока она не принесла кротят, и находился неподалеку от нее во время самих родов, нервно ползая из стороны в сторону по примыкавшему к ее норе туннелю и беспрестанно почесывая свою мордочку длинными острыми когтями.
Когда роды закончились, Сара позволила ему появиться у входа в свою нору — дальше она его не пустила. Мандрейк взглянул на свое потомство. Три самца и самочка. Он разглядывал их под тихое, нежное воркование Сары — крошечные розовые кротята с мокрыми от молока белыми нежными усиками. Вниманием Мандрейка завладела самочка, еле заметно перебиравшая лапками, требуя молока.
— Назови ее своим именем — Сара, — распорядился он. — Хорошее, сильное имя.
Сара подняла глаза со своих детенышей и посмотрела на него. В ее взгляде светились сострадание и сила. Таким же взглядом много лет спустя ее пока еще совсем крошечная дочка будет смотреть на Брекена.
— Ее зовут Ребекка, — сказала она.
Мандрейк посмотрел на маленькую копошащуюся самочку, взглянул на Сару и вновь перевел взгляд на дочь. Он, убивший столько кротов, был когда-то таким же беспомощным, как она, пусть Мандрейк и не думал об этом. У него, овладевшего столькими кротихами, было множество примерно таких же детей, но он не думал и о них. Он, сильный и широкоплечий, с когтями, уставшими убивать и ранить, не испытывал ни малейшего желания погладить и приласкать свою дочку, хотя в этой ситуации подобное желание представлялось бы вполне естественным.
Хотя ни думать, ни говорить о подобных вещах Мандрейк не умел, они чрезвычайно будоражили его душу и сердце. Огромный и могучий, он не понимал самого себя — здесь он был бессилен.
Ребекка — крошечный розовый детеныш... Живое существо!
— Ладно. Можешь назвать ее Ребеккой, — еле слышно пробормотал он, чувствуя, что ему хочется как можно быстрее оставить эту нору. — Назови ее Ребеккой! — произнес он еще раз, но теперь куда громче, и неуклюже повернулся спиной к норе, впервые в жизни тяготясь огромным неповоротливым телом и чувством собственной значимости, которую ему сейчас почему-то захотелось выцарапать когтями и выгрызть зубами. — Ты слышишь? Назови ее Ребеккой! — закричал он, набрав в легкие побольше воздуха, и, добежав до ближайшего выхода, выбрался на поверхность где-то в Бэрроу-Вэйле. — Ребекка! — проревел он еще раз, не в силах отделаться от этого привязчивого имени, и принялся яростно рыться под дубом.
Сара слышала все. Она вылизала своих детенышей и удовлетворенно вздохнула.
— Ребекка...— прошептала она,— Ребекка... Однажды в этой норе Мандрейк прошептал с тою же нежностью и ее имя:
— Сара...
Вначале Ребекка оказывала на Мандрейка странное завораживающее действие — он мог подолгу тайком следить за ней из туннеля, в то время как Сара кормила своих детенышей. Порой Сара видела его тень, метнувшуюся в туннель, — он не хотел, чтобы Сара знала, что он приходит смотреть на дочку.
Шли дни, проходили месяцы, но никому — в том числе и самому Мандрейку — и в голову не приходило, что он любит Ребекку со страстью той же сильной, как ветер с пустоши. Казалось, он пытается приучить дочь к порядку, превратить ее в своего послушного раба, — во всяком случае, он вел себя с нею подчеркнуто строго. Вначале это удавалось ему без труда — маленькая кротиха испуганно попискивала и пятилась назад при одном только звуке его голоса. Бедняжка пыталась убежать от отца и найти прибежище под боком у матери.
Обычно Сара вставала на ее защиту:
— Она ведь совсем еще ребенок! На ее слова Мандрейк не обращал никакого внимания.
— Как я скажу, так и будет, — ревел он в ответ, мрачно глядя на съежившуюся от страха Ребекку. Надо заметить, что он никогда не пытался силой увести ее от Сары и никогда (мы говорим о детстве Ребекки) не шлепал ее.
Такое воспитание возымело действие — в течение длительного времени Ребекка слушалась Мандрейка во всем. Она боялась его вне зависимости от того, был ли он где-то рядом или же уходил с Руном и другими своими подручными в другие районы системы.
Ребекка быстро росла, к концу осени своими размерами она уже не сильно отличалась от взрослых. Конечно, она была не такой большой, как кроты, рожденные прошлой весною, но и не такой маленькой, чтобы не суметь постоять за себя в драке (впрочем, молодые кроты дерутся главным образом забавы ради, серьезные драки у них — большая редкость). Настоящие драки происходят в брачный период, а также в тех случаях, когда один крот пытается завладеть территорией другого. Ребекка оставалась в родной норе дольше, чем прочие молодые кроты, которые воспользовались хорошей теплой погодой для того, чтобы, покинув своих матерей, обзавестись собственной норой. Ребекка оставалась дома, возле Сары и Мандрейка, — невинная, непосредственная и вместе с тем запуганная и подавленная сверхсуровым воспитанием отца.
В январе и в начале февраля, когда лес выглядит особенно пустым, Ребекке стало совсем тоскливо. Что бы она ни делала, отец оставался недовольным ею. Именно тогда и произошел тот случай, о котором она в течение многих лет никому не говорила, случай, оказавший серьезнейшее влияние на отношения Ребекки и Мандрейка.
В середине февраля неожиданно похолодало, прожилки и черенки опавших листьев украсились инеем. Все кроты спрятались в своих теплых норах, а Ребекка вылезла на поверхность и принялась бродить, зачарованно разглядывая убранный инеем лес. С серого неба стали падать маленькие невесомые снежинки, они парили меж голыми черными ветвями и бесшумно опускались на землю. Некоторые снежинки падали ей на лапки и тут же таяли, согретые теплом ее тела. Вид парящих белых снежинок привел Ребекку в такой восторг, что она начала танцевать, одна-одинешенька в прекрасном белом лесу...
— Что, девочка, тебе нравится снег? Нашла себе новую забаву?
Откуда ни возьмись возле нее появился Мандрейк. Он был зол, как никогда. Видимо, она опять сделала что-то не так, но в чем она могла перед ним провиниться? Мандрейк направился в ее сторону, его тяжелые лапы уничтожали хрупкое морозное чудо, которым она только что любовалась.
— По-твоему, красиво? — Он говорил необычно громко, так громко, что Ребекке тут же захотелось куда-нибудь спрятаться. — Думаешь, этот снег выпал именно для того, чтобы порадовать тебя? Ладно, пойдем-ка со мной...
Ей хотелось убежать от него, скрыться от его гнева и крика. Ей хотелось к Саре. Но под этим тяжелым злобным взглядом она не могла ослушаться Мандрейка, он же принуждал ее идти в сторону пастбищ. Идти туда Ребекка не испытывала никакого желания.
— Пожалуйста, позвольте мне вернуться в свою нору.
Мандрейк, ни слова не говоря, несколько раз наподдал ей с такой силой, что у нее зазвенело в ушах. Заливаясь слезами, она побежала к пастбищам. Снег уже не казался ей таким уж прекрасным и бесплотным. Начинало вьюжить, деревья замерли в ожидании бурана.
Она мерзла, а Мандрейк пылал гневом. От страха Ребекка заклацала зубами. При этом она боялась раскрыть рот, чтобы хоть немного перевести дух, ей казалось, что ужасный, неведомо откуда слетевший ветер раздерет ее на две половинки. Мандрейк же, как ни в чем не бывало, продолжал гнать ее к краю леса.
Наконец они оказались на опушке. Присыпанная снегом трава выглядела серой; началась настоящая метель.
— Красиво, говоришь? Тебе все еще хочется танцевать? — прорычал Мандрейк, голос которого заглушал вой ветра.
Он вытолкнул Ребекку на поле, где лес уже не мог защитить ее от ветра-убийцы. Всхлипы и крики ее слились с его ужасными завываниями, слезы смешались с колючим снегом. Вскоре лес уже исчез за колышущейся снежной пеленою, единственное, что оставалось в поле ее зрения, была огромная темная фигура Мандрейка, который пригнулся к земле и стал похож на черный камень, вокруг которого вились снежные вихри.
Мандрейк будто забыл о ней, теперь его вниманием владел лишь этот страшный буран. Он заносил лапы для удара и надолго застывал, словно пытался разглядеть в снежной мути своего неприятеля — коварного и ненавистного.
— Думаешь убить меня, мерзавец? Думаешь, Мандрейк отступит пред тобою? Шибод, ты — ничтожество, и Камни твои — ничто. Гелерт — пустышка. Ты...
Он свирепо зарычал, оскалив огромные зубы, и внезапно заговорил на резком свистящем языке своей родины. Слова языка шибод походили на свист разящих когтей. Из недвижного камня Мандрейк обратился в неистовый сгусток тьмы, с безумной яростью бьющийся с пронзительно ревущим ветром и жгучими ледяными иглами, вонзавшимися ему в морду. Кротиный рев превратился в пронзительный вой и... И смолк, сменившись попискиванием и постаныванием попавшего в беду создания. Все страхи Ребекки мгновенно улетучились.