— Отец!
— Наконец-то! — закричал он.
— Отец, — повторила я.
— Ну, тебе попадет!
— Она больше не кричит.
— Хватит о ней говорить!
— Она поет.
— Что ты выдумываешь!
— Па, она там и скоро умрет, а ты не слушаешь. Она поет: "Я любила тебя честно, я любила тебя всей душой".
Отец побледнел, подошел ко мне и взял за руку.
— Что ты сказала?
— "Я любила тебя честно, я любила тебя всей душой", — вновь пропела я.
— Где ты слышала эту песню? — закричал он.
— На пустыре, только что.
— Но это же песня Хелен, та самая песня, которую она написала для меня много лет назад. Ты не могла знать ее! Никто ее не знал, кроме меня и Хелен. И я никогда никому не пел эту песню.
— Да, ты прав.
— О Боже! — закричал отец и выбежал из дома, прихватив лопату. Через несколько секунд он уже яростно копал на пустыре. Вскоре к нему присоединились многие другие и помогали ему копать. Я чувствовала себя такой счастливой, что готова была рыдать.
Я набрала по телефону номер Диппи и, когда он подошел, произнесла:
— Привет, Диппи. Все прекрасно. Все очень хорошо. Женщина больше не кричит.
— Грандиозно!
— Немедленно приходи на пустырь. Не забудь лопату!
— Давай на спор: кто быстрее! Пока! — крикнул Диппи.
— Пока, Диппи, — бросила я трубку и побежала на пустырь.
Рассказ о любви
1951
То была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе в Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу не было еще четырнадцати.
Энн Тейлор запомнилась всем и каждому, ведь она была та самая учительница, которой все ученики старались принести прекраснейший апельсин или розовые цветы и для которой они спешили свернуть зеленые и желтые шуршащие карты мира еще прежде, чем она успевала их попросить. Она была та девушка, что, казалось, всегда проходила по старому городу в зеленой тени, под сводами дубов и вязов, шла, а по лицу ее скользили радужные тени, и скоро она уже притягивала к себе все взгляды. Она была точно воплощение лета — дивные персики — среди снежной зимы, точно прохладное молоко к кукурузным хлопьям ранней ранью в июньский зной. Если хотели кого-то поставить в пример, на ум сразу приходила Энн Тейлор. И редкие погожие дни, когда в природе все находится в равновесии, точно кленовый лист, поддерживаемый легкими дуновениями благодатного ветерка, считанные эти дни походили на Энн Тейлор и ее именем и должны бы называться в календаре.
А что до Боба Сполдинга, он сродни тем мальчишкам, кто октябрьскими вечерами одиноко бродит по городу, и за ним устремляются облетевшие листья, точно стая мышей в канун Дня всех святых, а еще его можно увидеть по весне на Лисьей речке, когда он неторопливо плывет в знобких водах, точно большая белая рыбина, а к осени лицо у него подрумянивается и блестит, точно каштан. Или можно услыхать его голос в верхушке деревьев, где гуляет ветер; и вот он уже спускается с ветки на ветку и одиноко сидит, глядя на мир, а потом его можно увидеть на полянке — долгими послеполуденными часами он сидит одиноко и читает, и только муравьи ползают по книжкам, или на крылечке у бабушки играет сам с собой в шахматы, или подбирает одному ему ведомую мелодию на черном фортепьяно у окна. С другими ребятами его не увидишь.
В то первое утро мисс Энн Тейлор вошла в класс через боковую дверь, и, пока писала славным круглым почерком свое имя на доске, никто из ребят не шелохнулся.
— Меня зовут Энн Тейлор, — негромко сказала она. — Я ваша новая учительница.
Казалось, комнату вдруг залило светом, словно подняли крышу, и в деревьях зазвенели птичьи голоса. Боб Сполдинг держал в руке только что приготовленный шарик из жеваной бумаги. Но, послушав полчаса мисс Тейлор, тихонько разжал кулак, уронил шарик на пол.
В тот день после уроков он принес ведро с водой и тряпку и принялся мыть доски.
— Ты что это? — обернулась к нему мисс Тейлор, она сидела за столом и проверяла тетради.
— Доски какие-то грязные, — ответил Боб, продолжая свое дело.
— Да, знаю. А тебе правда хочется их вымыть?
— Наверно, надо было попросить разрешения, — сказал он и смущенно приостановился.
— Сделаем вид, что ты попросил, — сказала она с улыбкой, и, увидав эту улыбку, он молниеносно разделался с досками и так неистово принялся вытряхивать из окна тряпки, что казалось, на улице пошел снег.
— Да, мэм.
— Что ж, Боб, спасибо.
— Можно, я их буду мыть каждый день? — спросил он.
— А может быть, пускай и другие попробуют?
— Я хочу сам, — сказал он, — каждый день.
— Ладно, несколько дней помоешь, а там посмотрим, — сказала она.
Он все не уходил.
— По-моему, тебе пора домой, — наконец сказала она.
— До свидания. — Он нехотя пошел из класса и скрылся за дверью.
На другое утро он очутился у дома, где она снимала квартиру с пансионом, как раз когда она вышла, чтобы идти в школу.
— А вот и я, — сказал он.
— Представь, я не удивлена, — сказала она.
Они пошли вместе.
— Можно, я понесу ваши книги? — попросил он.
— Что ж, Боб, спасибо.
— Пустяки, — сказал он и взял книги.
Так они шли несколько минут, и Боб всю дорогу молчал. Она бросила на него взгляд чуть сверху вниз, увидела, как он идет — раскованно, радостно, и решила, пусть сам заговорит первый, но он так и не заговорил. Они дошли до школьного двора, и он отдал ей книги.
— Пожалуй, лучше я теперь пойду один, — сказал он. — А то ребята еще не поймут.
— Кажется, я тоже не понимаю, Боб, — сказала мисс Тейлор.
— Ну как же, мы — друзья, — серьезно, с обычным своим прямодушием сказал Боб.
— Боб… — начала было она.
— Да, мэм?
— Нет, ничего. — И она пошла прочь.
— Я — в класс, — сказал Боб.
И он пошел в класс, и следующие две недели оставался каждый вечер после уроков, ни слова не говорил, молча мыл доски, и вытряхивал тряпки, и свертывал карты, а она меж тем проверяла тетради, тишина стояла в классе, время — четыре, тишина того часа, когда солнце медленно склоняется к закату, и тряпки шлепаются одна о другую мягко, точно ступает кошка, и вода капает с губки, которой протирают доски, и шуршат переворачиваемые страницы, и поскрипывает перо, да порой жужжит муха, в бессильном гневе ударяясь о высоченное прозрачное оконное стекло. Иной раз тишина стоит чуть не до пяти, и мисс Тейлор вдруг замечает, что Боб Сполдинг застыл на задней скамье, смотрит на нее и ждет дальнейших распоряжений.
— Что ж, пора домой, — скажет мисс Тейлор, вставая из-за стола.
— Да, мэм.
И кинется за ее шляпой и пальто. И запрет вместо нее класс, если только попозже в этот день не должен прийти сторож. Потом они выйдут из школы и пересекут двор, уже пустой в этот час, и сторож не спеша складывает стремянку, и солнце прячется за магнолиями. О чем только они не разговаривали.
— Кем же ты хочешь стать, Боб, когда вырастешь?
— Писателем, — ответил он.
— Ну, это высокая цель, это требует немалого труда.
— Знаю, но я хочу попробовать, — сказал он. — Я много читал.
— Слушай, тебе разве нечего делать после уроков, Боб?
— Вы это о чем?
— О том, что, по-моему, не годится тебе столько времени проводить в классе, мыть доски.
— А мне нравится, — сказал он, — я никогда не делаю того, что мне не нравится.
— И все-таки.
— Нет, я иначе не могу, — сказал он. Подумал немного и прибавил: — Можно вас попросить, мисс Тейлор?
— Смотря о чем.
— Каждую субботу я хожу от Бьютрик-стрит вдоль ручья к озеру Мичиган. Там столько бабочек, и раков, и птичья. Может, и вы тоже пойдете?
— Благодарю тебя, — ответила она.
— Значит, пойдете?
— Боюсь, что нет.
— Ведь это было бы так весело!
— Да, конечно, но я буду занята.
Он хотел было спросить, чем занята, но прикусил язык.
— Я беру с собой сандвичи, — сказал он. — С ветчиной и пикулями. И апельсиновую шипучку. И просто иду по берегу речки, этак не спеша. К полудню я у озера, а потом иду обратно и часа в три уже дома. День получается такой хороший, вот бы вы тоже пошли. У вас есть бабочки? У меня большая коллекция. Можно начать собирать и для вас тоже.
— Благодарю, Боб, но нет, разве что в другой раз.
Он посмотрел на нее и сказал:
— Не надо было вас просить, да?
— Ты вправе просить о чем угодно, — сказала она.
Через несколько дней она отыскала свою старую книжку "Большие надежды", которая была ей уже не нужна, и отдала Бобу. Он с благодарностью взял книжку, унес домой, всю ночь не смыкал глаз, прочел от начала до конца и наутро заговорил о прочитанном. Теперь он каждый день встречал ее неподалеку от ее дома, но так, чтобы оттуда его не увидели, и чуть не всякий раз она начинала: "Боб…" — и хотела сказать, что не надо больше ее встречать, но так и недоговаривала, и они шли в школу и из школы и разговаривали о Диккенсе, о Киплинге, о По и о других писателях. Утром в пятницу она увидела у себя на столе бабочку. И уже хотела спугнуть ее, но оказалось, бабочка мертвая и ее положили на стол, пока мисс Тейлор выходила из класса. Через головы учеников она взглянула на Боба, но он уставился в книгу; не читал, просто уставился в книгу.
Примерно в эту пору она вдруг поймала себя на том, что не может вызвать Боба отвечать. Ведет карандаш по списку, остановится у его фамилии, помедлит в нерешительности и вызовет кого-нибудь до или после него. И когда они идут в школу или из школы, не может посмотреть на него. Но в иные дни, когда, высоко подняв руку, он губкой стирал с доски математические формулы, она ловила себя на том, что отрывается от тетрадей и долгие мгновения смотрит на него.
А потом, в одно субботнее утро, он, наклонясь, стоял посреди ручья, штаны закатаны до колен — ловил под камнем раков, вдруг поднял глаза, а на берегу, у самой воды — мисс Энн Тейлор.
— А вот и я, — со смехом сказала она.