— Генерал, вылитый генерал, — подтрунивала Ольга.
В такие дни наплывали воспоминания об особенном военном времени, хотелось говорить, сколько лиха пришлось принять, смертей перевидеть.
Сергей любил работу. С утра до вечера возился в огороде.
— Ма, ты сиди, я полью, — протягивая между грядок шланг, кричал он.
А через полчаса уже прилаживался с бензопилой резать кругляши. Когда в школе учился, чуть ли не в одиночку вырыл колодец. Тогда они из деревни Сибирь только-только в Лубяну переехали, а колодца не было. Силу развивал, потому что задолго, еще в восьмом классе, решил, что пойдет в военное училище. Как-то в отпуск приехал — водопровод провел в дом.
— Мне жиреть нельзя, — повторял он. А сам жила да кость. Ох, Серега, Серега, смешной мужик!
Решил Степан похвалить Алика, вынес маленькую косу-литовку. Веля опять схватилась за сердце:
— Ой, папаша, вы меня уморите.
Сергей взял косу, попробовал лезвие пальцем, подмигнул Алику:
— Отличная литовочка. А ну, Алик…
— Нет, нет, только не косить! — закричала Веля.
Степан подумал, что Сергей оборвет жену. А тот остыл.
— Ну ладно, завтра, Алик, покажешь, как косить, — сказал он. Видно, не хотел размолвки с женой. Видно, в Ольгу характером был.
— Эх, Серега, Серега, военный называется, а жены боится. Я воевал, дак редко такое большое начальство видел.
— Ну, па, — смехом отделался Сергей. — Жен-то, поди, и маршалы боятся, не то что новоиспеченные майоры. У женщин великая сила. Они без обеда нас могут оставить.
В такие дни хотелось Степану показать своего сына Лубяне.
Смущенно и торжественно шли они на берег реки, то и дело останавливаясь со встречными знакомыми. Направлялись они в самое людное место, к перевозу. В аллее, заросшей акациями, с треском лопались над головой стручки. Сильно пересушило их. Горошки куда-то раскатились, а скрученные штопором створки хрупали под ногами, будто сухари.
На зеленом спуске к воде стоял грачиный гвалт. Желтоклювые подлетки пробовали свои неловкие мягкие крылья.
Река то серебрилась на гальке, то покойно отдыхала в омутах. Около перевоза визжала от студеной жути лубянская ребятня, хотя по всем приметам не полагалось уже купаться: прошел ильин день, медведь в воду лапу опустил.
Алику страсть как хотелось сбросить рубашку, кинуться к посиневшим от стужи деревенским приятелям, попрыгать, повизжать, показать, как он ловко умеет плавать.
— Ну, пап, ну, мама, — упрашивал он родителей.
— Я сказала — нельзя, — недовольно проговорила Веля.
— А я люблю в холодной воде купаться. После студеной воды какое-то облегчение чувствуешь. Как на крыльях мчишься после этого. Ты позволь нам, мать-командирша, — сказал Сергей. — Мы разок только окунемся.
— Нельзя, — надулась Веля, но Алик уже бултыхался в воде. Веля, зажимая платком рот, кинулась домой. Будто несчастье какое случилось. Вот те на!
Вернулись домой, она лежит под пологом лицом к стене. Сидели Степан с Сергеем на крыльце, смотрели на закат.
— Вот ведь, державы договариваются меж собой, а тут сложность, — сказал Степан.
— Ничего, — ответил Сергей, — пройдет.
— Оно так, пройдет, — согласился Степан и начал рассказывать сыну о самом больном, о том, как с Кириллом Федоровичем поругался. И все из-за этого Редькина, который под себя гребет, да из-за Тараторки.
Сергей послушал, положил руку ему на плечо.
— Ну, па, это мелочи. Редькин твой, конечно, крохобор, но стоит ли так переживать тебе? Сам Зотов и ответит, если на таких штуках попадется.
Нет, не так понимал все Сергей. Конечно, ему там, у своих ракет, кажутся маленькими отцовы хлопоты. Ну, а ему-то, Степану, как быть, если он всю жизнь в таких вот мелочах живет?
Степан даже обиделся было на сына. Непонятны, выходит, ему отцовские страдания? Как-то холодно Сергей все рассудил.
На прощанье сноха пошла на примирение. Поди, Сергей ее уговорил. А может, и сама чего поняла.
— Ну, папаша, надоели мы нынче друг другу. Не поминайте лихом, уезжаем, — сказала она.
— Чего сердиться-то? — ответил он, отворачиваясь.
— Ты мне, дедушка, о Волге напиши, — крикнул Алик из вагонного окна.
— Да, пап, помнишь, говорили. Мелочью-то я назвал. Неверно я сказал. Работа, жизнь — разве это мелочь! — проговорил Сергей. — Молодец ты!
Степан ответить не успел. Замелькали окна вагонов, будто кадры в телевизоре. Отшумел, унесся поезд, подняв для себя попутный ветер, который снежным вихрем следом понес пух татарника. Но недалеко унес. Повис пух на елках, запутался в кустах шиповника. Снова все улеглось. И они с Ольгой поехали в Лубяну, домой.
Вроде вот только что было и шумно, и тесно, и даже обида какая-то теснила сердце. А теперь опустело около них, тоскливо стало. И обида уже одна. Оттого, что вот опять вдвоем только они с Ольгой остались. И баламутку Велю эту жалко вроде стало. Пойми вот сам себя. Нет, не поймешь.
Алика жалко. Тоскливо им без него станет.
ГЛАВА 14
Ольга до поры до времени молчала, а потом вдруг объявила Степану, что поедет к Сереже.
— А я-то как? — сказал Степан.
— Смотри-ко, робеночек нашелся. Титечки, поди, тебе еще надо? — тут же его просмеяла Ольга.
Степан решил, что ничего не стрясется дома, если он отпустит ее в гости. Предзимье — время беззаботное для тех, кто осенью да летом себя не жалел, работу ломал. «Останусь один в дому, так хоть на свободе поживу, а то все у Ольги на язычке: выпьешь на гривенник, а разговоров на десятку. Натоскуется она вдали, так пуще ценить станет», — рассудил он.
Ремонт тракторов теперь в мастерских. Как городской, будет Степан в пять домой возвращаться, поросенка, телушку да куриц покормит — и отдыхай себе: хоть телевизор смотри, хоть в окошко гляди, хоть спи-катай, пока не опухнешь.
Корову и они продали. Куда с ней? Двое ведь теперь.
Ольга наготовила гостинцев, выставила на стол закатанные жестяными, закрытые капроновыми крышками пол-литровые и литровые банки. Целый магазин: тут и соленые огурцы, и помидоры — дамские пальчики, и варенье, и мелкие, в пуговицу, рыжики. Где-то осенью по дождю-бусенцу спроворила, набрала она их. Сергей рыжики сильно уважает. Обрадуется.
Степан посмотрел на гостинцы и решил над женой подшутить: взял в руки по банке и сделал вид, что несет обратно в подполье.
— Кулак ведь я, помнишь, сноха летом так меня подшивала? Вот и нечего кулацкое возить, — сказал он.
Но шутка обернулась на серьез, хоть и помнила Ольга, как сноха, умаявшись на окучке картошки, назвала их кулаками. Ольга Степана не одобрила, шутку не приняла.
Составил он все банки к западне и на этом было остановился, но Ольга вдруг на него озлилась:
— Вот-вот, кулак и есть ты, Степан. Сущий кулак!
Поди, тоже она в шутку это сказала, но раз так его назвала, и у него нервы заиграли: составил все банки обратно в подполье. Видно, урос такой на него нашел. Потом клял себя: дурак, старый дурак, да кураж мешал все по-ладному исправить.
Ольга, а это с ней не часто случалось, вдруг поднесла передник к глазам. Вот ведь как бывает. Не из-за чего довел бабу до слез.
— Сам-от на гости ездишь, дак, как трактор, банки прешь, хочешь снохе поглянуться, а я пустая-то чо поеду? — давясь слезами, сказала она и завсхлипывала.
— А я кулак!
— Кулак и есть! Вот уеду и не вернусь к тебе. Останусь у Сережи. Много ли мне надо? Уборщицей али судомойкой устроюсь в столовую.
Степан, конечно, такой угрозе не поверил, но банки выставил обратно и даже лишних прибавил. Жалко, что ли! Только пусть зря обидных слов не бросает. А то собственник, кулак!
Никакой не кулак. Всем это понятно, кроме его снохи. А Ольгу он зря обидел. Потом целый вечер ходил виноватый, искал способ, чем бы угодить, пока она ему ложкой по лбу не съездила.
— Чо ты все шныряешь, как шпиён?
Он лоб потер, обрадовался, прошла у жены злость. И у него душа встала на место.
Перед самым Ольгиным отъездом прикатила из города Даша. Весь вечер они тайно от него о чем-то перешептывались, потом бегали по избе с головами, замотанными полотенцами. Глаза хитро да весело поблескивают. Видно, против него чего-то замыслили.
А поутру невиданное он увидел. Жену свою не узнал: волосы у нее стали, как в молодости, без сединочки, и немного даже срыжа. Степан посмотрел и плюнул: даже старухи ныне свихнулись, сходить начали с ума, стареть не желают, красят свои сивые косники под молодую черноту и рыжину. И его Ольга рехнулась. Степан еще раз сплюнул и хлопнул себя по коленям от удивления. А Ольга бровью не повела и будто Степана не видела, взадор ему:
— Там я, Даш, перед маёрами покрасуюсь, а может, и полковник какой на меня поглядит.
— Генерал, не иначе, поглядит, — с досадой сказал Степан. Что-то эта перекраска была ему не по нутру.
Прогромыхал к дому автофургон с проступающими через брезент железными ребрами. Из кабины выскочил бригадир Афонька Манухин, помог чемодан и сумку погрузить, будто Степан не мог на «Беларуси» отвезти. Конечно, на машине лучше, все сразу поместятся, не по себе было Степану оттого, что Афоня Манухин их повезет.
Пропала у Степана к бригадиру былая доброта. И не за что к нему добрым-то быть. Бессовестный он человек! Женатый, дети есть, а за Дашкой волочится. И эта-то загниголовая. Нет чтоб сразу от ворот поворот, так толкует: разве не может быть дружбы? Тьфу, не смотрел бы. Молча полез Степан в кузов. А Даша улыбалась. Ольга тоже весело поглядывала, хотя радоваться нечему было. Обе нарядные, смешливые. Не подумаешь, что мать и дочь: старшая да младшая сестры — и только. Это он вот сивый от седины. Пока умом не тронулся, не красится. Степан отвернулся от них, смотрел, как вихрится за машиной поземка, как уменьшается и тает в белесой дали Лубяна. Кручина на него напала, будто сам он уезжал.
На станции, пока ждали поезд, что-то защемило у Степана в груди. Может, от «посошка», а может, оттого, что понял: теперь долго с Ольгой не увидится, ладошкой вытер глаза.