Теперь он потерял всякую осторожность. Ведя на поводу Баламутку по ровной белизне речки Быстрицы, даже не думал о том, что отовсюду виден на слепящем снегу и Карпухин может его уложить с одного выстрела. Он бы, наверное, обрадовался, услышав этот выстрел. Можно было бы еще померяться ухваткой.
Филиппа даже не встревожила словно стеклорезом проведенная по льду опасная щель. Он шел, потрескивал под ногами лед. Ему что-то кричали с берега, но он даже не старался понять. Ему было не до этого.
Спартак ехал, боясь остановиться попить, хотя у него все прогоркло во рту.
Когда до Вятки оставалось верст пять и завиднелся голубой купол Александровского собора, спросил в одной деревне у замшелого старика, которого погожий денек выманил за ворота, не видел ли тот черного жеребца, запряженного в черные санки.
— Ехал, ехал давеча, — пояснил старик. — А ты-то дальний ли будешь?
— Недосуг мне, дед! — крикнул Филипп и погнал Баламутку.
Он знал теперь, что лошадь любит, когда ее подхваливают, и льстиво похлопывал ее по шее, хотя, откровенно говоря, хвалить было не за что. Из-за нее он потерял ту четверть часа, которая отделяет его теперь от Карпухина. Один раз то ли показалось ему, то ли увидел действительно серую папаху и черного жеребца, но Баламутка уже выкладывала последние силы.
На пороге капустинского кабинета Филипп выронил плеть, бросил на стул папаху.
— Взяли Седельникова, Бекмана, епископа Исидора Жогина и какого-то хлюста, вроде офицера, а Карпухин сбежал, — безголосо сказал он и сел прямо на папаху. — До самого города гнался, настигнуть не мог.
— От черт, жалко! — сказал Капустин. — А ведь Карпухин-то и есть главарь. Он с Чирковым встречался.
Филипп это знал и так. Подойдя к ведру, долго пил, потом, отупелый от усталости, сел снова.
— Ну, а иконы-то, иконы-то нашли? — допытывался Петр.
— Куда они денутся? Кому нужны?
— Ты не говори, эти иконы десяти пулеметов стоят, — наставительно проговорил Капустин. — Может, и не одну пушку на них купить можно. В общем многое.
В это время медленно открылась дверь и просунулась голова Федора Хрисанфовича, рогожного заводчика. По-заячьи вздрогнула в улыбке губа. Он держал шапку в руке и все время, пока шел до стола, кланялся.
— Можно, Петр Павлович, обеспокоить вас?
— Ну, садись, Федор Хрисанфович. Что за нужда у тебя? — с холодной вежливостью пригласил Капустин.
Рогожный заводчик покосился на Спартака, ухватил пальцами свою любимую бородавку.
— Поклон вам от матери, от сестры. Отец просил, чтобы ты меня послушал, — справляясь с одышкой, медленно сказал Федор Хрисанфович и опять покосился на Филиппа. — А нам бы с тобой в одиночку побахорить, а?
Петр криво усмехнулся:
— Ну, выйди, Филипп.
Не успел Спартак дойти до конца коридора, как Федор Хрисанфович уже вышел от Капустина и, шумно дыша, прокатился к выходу.
Петр курил.
— Сволочь какой, — сказал он зло, — взятку припер. Посодействуй, говорит, чтоб от контрибуции освободили. А, подлец, — и возмущенно тряхнул льняной прядью, упавшей на лоб. — Я ему сказал, что не желающих платить контрибуцию мы препровождаем в исправительный работный дом. И ожидает это всех, кто не заплатит.
— А как он нас чихвостил, — вспомнил Филипп.
— Вот мы лучше и стали, — усмехнулся Капустин. — Так где Карпухина искать будем?
Солодона поручик бросил в проулке около вокзальчика. Ясно, что мог укатить на проходящем поезде. Но мог и остаться… К жене, к отцу, наверное, мог зайти.
Длинные синие тени исполосовали улицы. Красный закат сулил ветреный день. В полутьме Капустин и Филипп направились в штаб Красной гвардии. По Спасскому спуску, угадывавшемуся внизу, искря шинами колес, прогромыхал обоз золотарей. За невидным отсюда оврагом чернели на фоне неба дородные маковицы Успенского собора. А дальше по всему угору искрами вспыхивали окна домов. В каком-нибудь из них сидел сейчас Харитон Карпухин и с наслаждением вспоминал, как обманул Филиппа. Арестованные подтвердили, что верховодил ими Карпухин и что они встретились впервые, ничего не знают о программе Общества спасения родины. Случайно так встретились на дне ангела Степана Фирсовича. И штабс-капитан, у которого Филипп отобрал браунинг, случайно приехал из Петрограда. Здесь не так голодно.
— А иконы?
— Хотел святыню уберечь, — сказал епископ.
Уж кто-кто, а этот, наверное, был связан и с Питером, и с Тобольском, где обитал царь. Но как это у него узнаешь? Может, со временем все будут откровеннее, а пока нити были в руках у Карпухина, который мог сейчас сидеть и в поезде, идущем в Пермь, и в пригородной деревеньке, и в самой Вятке.
Капустин приказал красногвардейцам, которые шли в ночной патруль, проверять дотошно документы у всех, искать Карпухина. Решили сделать обыск в доме Жогина, у отца Харитона Карпухина, облавы в гостиницах. Пришлось поднимать не только отряд, но и горсоветовскую коммуну.
Слушая распоряжения Капустина, Филипп чувствовал себя виноватым во всех этих тревогах и хлопотах. И одобрял он себя за то, что не послал письмо самому товарищу Ленину. Уж теперь как пить дать ответили бы из Вятки:
— Никудышный этот Солодянкин человек. Поручали ему одно важное дело, так проворонил, сукин сын.
И правильно, конечно, ответили бы.
За театром, над лестницами которого со скрипом раскачивался жалкий фонарь, был древний особняк. В нем артелью жили ребята из горсовета, красногвардейцы. Свой дряхлый дом они назвали коммуной.
В коммуне казарменный вид: на скорую руку сколоченная пирамида для винтовок, в линейку поставлены топчаны, солдатские койки. Выпирает только буржуйская кровать с набалдашниками. Ее выпросил Мишка Шуткин из экспроприированного имущества. Солдатское одеяло было ей не по росту, виднелся полосатый пружинный матрац.
«Во шикует, — с неодобрением подумал Филипп. — Узнает Василий Иванович, он ему сыпнет под хвост перцу».
Коммунары ждали ужина. Один, накинув на колени одеяло, зашивал разъехавшиеся штаны, другой, подойдя к самой лампочке, взахлеб читал затрепанную книгу. «Коллекция господина Флауэра», — узнал Филипп. — Гырдымов, видать, еще не охладел к магнетизму».
Три парня чистили на столе револьверы и винтовку.
— У нас, почитай, каждый вечер учения, — пожаловались они Капустину. — Гырдымов сильно злой, спуску не дает, требует, чтоб оружье как зеркало было.
— И правильно делает, — не поддержал их Петр. — Собирайте да пойдем сейчас.
Наконец дежурный по кухне, заикающийся бледный парень из отдела народных развлечений, грохнул на стол чугунок с картошкой. Сверху картошка обуглилась. Филипп почувствовал голод, но сел в стороне: неудобно объедать ребят. Глухо постукивая, раскатилась картошка. Ее подкидывали в руках, шумно дули, обдирая липкую кожурку.
Филипп зло затягивался махоркой. Потрескивала бумага. А ребята ели. Сидел за столом и Мишка Шуткин, прозевавший Карпухина. Его, видимо, не мучили угрызения совести. Он не был главным. А Филипп отвечал за весь арест.
— Братцы, а я сегодня кашу с коровьим маслом ел, — бухнул Мишка.
— Ври, — не поверили ему.
«Вот кашу-то и проел», — сердито подумал Филипп.
Минут через пятнадцать, дожевывая на ходу картошку, ребята шли к гостинице Миронова, будя спешным постуком тишину.
Филиппа догнал Антон Гырдымов.
— Как вы так Карпухина-то прохлопали? Надо было под окнами человека поставить.
Ядовитое сочувствие Гырдымова только пуще рассердило Филиппа. По каплям копившаяся в Филиппе злость вдруг вскипела. Гырдымов всегда наставляет. А что, он сам не знает, как прохлопали? Филипп взъелся:
— Больно ты умен, после драки кулаками махать.
— Я ведь предлагал Капустину, чтоб послали меня.
Нет, этого Гырдымова ничем нельзя было сбить. Себя он считал удачливей всех.
В кафе Спиридона Седельникова «Роза» учтиво летали официанты, не подозревая о том, что заведение уже лишилось своего хозяина и дышит на ладан. На крохотной сцене, закрыв глаза, водил смычком по скрипке усач в золоченой венгерке. Кое-кто из публики ему подпевал. Филипп заглядывал через зеркальные стекла в ярко освещенный зал, пытался рассмотреть, нет ли там Карпухина. Но стекла запотели. Да и что смотреть, не дурак Карпухин, чтобы сидеть в самом облавном месте. Вошли, звякнув колокольчиком.
— С мест не сходить, бежать не пытайтесь, черный ход перекрыт, — скомандовал Капустин, и скрипач открыл глаза, сунул уставшую скрипку под мышку.
Филипп, стесняясь хлюпающих башмаков, подходил к столикам, однотонно спрашивал:
— Документы, документы…
От мясных запахов посасывал давний тоскливый голод. «Чего едят-то!» — удивлялся он, глотая слюну.
— Документы! — сказал он, и вдруг сдвинулось что-то в груди. Он встретился взглядом со знакомыми, отливающими ледяной зеленью глазами. Перед ним сидела Ольга Жогина в открытом, звездно поблескивающем платье. Он смешался, покраснел, мусоля в руках документы ее спутника.
Ольга усмехнулась, что-то прошептала своему кавалеру, еле заметно кивнула Филиппу.
Если б это было раньше, он бы за один этот кивок гору свернул. Филипп тряхнул головой и, косолапо отойдя, подумал вдруг, что зря она так улыбается. Отец-то уже в Крестовой церкви обитает. Не знает, видно, она ничего. И зачем мы явились, не знает. А знала бы, съела глазами.
— Вот жрут-то, братцы. Отколь что берется, — удивлялся Мишка, пока шли в электрокинотеатр «Одеон».
Потом была облава в заселенной до отказа гостинице. Вытряхали офицерье. Карпухина нигде не оказалось.
Филипп возвращался домой засветло, пьяно шатаясь от усталости. На пустынной мостовой за ним увязалась девица из разогнанного заведения.
— Эй, комиссарик, комиссарик! — звала она, пряча в голосе мед и насмешку. — Пошто моргуешь, не моргуй.
Филипп взглянул в нарисованное испитое лицо, вспомнил, как мать говорила о таких: «Ночная красавица — денной попугай».
— Ты это что? — сказал Филипп и взялся за кобуру.