Антонида прижалась прямо на людях к его плечу.
— Ой, Филипп…
Спартак оглянулся на седоусого художника, тот заметил, подошел и по-старомодному поклонился.
— Это как наша улица, — сказал ему Филипп.
Тот покашлял в кулачок.
— Я рисовал пейзаж у себя в переулке.
— А вроде наша улочка, где я жил, — настойчиво повторил Филипп и, добрея к художнику, добавил: — Наверно, уж такой день выдался?..
Тот с любопытством взглянул на Филиппа.
— И такой, и другие. «Утро» я писал четыре года.
Филипп не поверил: четыре года такое-то… Да тут за день…
— Так это что получается?! — возмутился он.
Художник приметил замешательство в лице Филиппа.
— Бывает, и по десять лет картину пишут, и больше. Карл Брюллов, например, двадцать лет писал «Последний день Помпеи».
«Вот так штука!» — удивился Филипп и решился спросить художника, почему все-таки не рисует он солдат с флагом, красногвардейцев, к примеру.
Филипп думал, что тот станет оправдываться, а художник опять кашлянул в кулачок.
— Видите ли, каждому свое, молодой человек. Я пейзажист. И этой теме верен. А найдутся такие кисти, что и революцию отобразят, — и пристально посмотрел на Филиппа.
— А кому это надо? Старухи, головы, — сказал Спартак.
Антонида ущипнула его за руку: чего ты?
Старик как-то потускнел и сказал тихо:
— Я просто должен честно работать, иначе для чего жить?!
Но Филипп не понял этих туманных слов. Крутит старик. «Значит, может все-таки». Он нахмурился и привычно подумал: «Наверное, саботажник, не хочет на советскую власть работать». Но столько печали и мягкости было в понимающем взгляде художника, что Спартак сказать это не решился.
— А меня вот это «Утро» просто за сердце берет, — вставила свое слово Антонида. — Зря ты, Филипп…
Ишь осмелела. Против него пошла. Художник зорко взглянул на нее.
— У вас в лице есть что-то оригинальное. Вот вас я бы попробовал нарисовать, — сказал он.
— Нет, меня не надо, — отстранилась Антонида. — Я ведь кто, я никто. Вы Филиппа нарисуйте. Он-то у меня комиссар.
— Надо попробовать, надо попробовать, — ответил художник, и опять показалось Филиппу, все-таки не хочет то, что надо, рисовать.
Когда Филипп и Антонида шли из зала, к художнику направлялся Гырдымов. «Вот он скажет, — решил Спартак, — не отговориться старику, как отговорился от меня», но Гырдымову положил на плечо руку Петр Капустин. Даже Лизочку свою оставил. Повел Гырдымова к окошку. Помахивая рукой, что-то объяснял. У Гырдымова лицо кривилось: наверное, не то говорил Капустин. Занятно узнать, как они там срезались?
— Филипп, — спросила Антонида, когда они вышли на улицу, — вот он сказал, что какая-то я оригинальная. Так это хорошо или нет?
Филипп подумал: «Что за слово?» — и уверенно объяснил:
— Это значит, что ты у меня красивая. Художник, он это-то знает. Молодых-то красивых они рисуют, а старух если, так чтоб больше морщин.
На другое утро, идя на первомайскую манифестацию, вспоминал Филипп художника. Вот бы его взять сюда. Наверное, все изобразил бы натурально. Но сегодняшний день не больно был гож для рисования — клубились сизые тучи, небо как в мучной болтушке.
Петр Капустин, забрызганный грязью, носился на отливающем глянцем вороном Солодоне по площади, выстраивал сине-зеленую колону бывших пленных, а ныне интернациональный отряд мадьяр, сербов и австрийцев, показывал место, где должен стать духовой оркестр.
Все были веселые, принаряженные. И Филипп надел алый бант. Пришли рабочие береговых заводов. Впереди Андрей Валеев нес на кумаче слова про социализм. Рядом Аркадий Макаров. Та же белая рубаха, рукой размахивает, поет песню. Этому хоть бы что. Нигде не унывает. Молодец! Марку держит. А то манифестантов горстка, струйкой тоненькой просачиваются через толпы глазеющих горожан. Кое-кто из толпы отпускает шуточки — благо можно унырнуть.
Железнодорожников привел председатель ячейки Русаков. Тут народу погуще. Издалека было слышно их песню и видно вьющийся, хлопающий на мокром ветру флаг. Вот таких нарисовать, картина выйдет. Стукают по-солдатски в ногу. И песня у них ладится. Русаков, как дирижер, пятясь, взмахивает рукой.
Вдруг в рядах увидел Филипп свою мать. Она была в жакетке, которую носила еще при отце, лет десять назад. На жакетку прикалывала ей кумачовый бант сама Елена Владимировна Гогель. У матери вид был растерянный. Елена Владимировна потащила ее за собой, словно были они подружки и совсем молодые. Филиппу мягкой хваткой сжало сердце.
Вчера забегал в приют — дома не застал ее. Мать сидела за кухонным столом, а рядом стриженый парнишка что-то выписывал по ее указке.
Мать покраснела.
— Вот говорить, так у меня язык на все стороны поворачивается, а писать затрудняюсь. Писаря завела. Ну, бежи, писарь, — и подтолкнула парнишку к выходу.
Филипп сел на лавку.
— Как управляешься-то?
— А я одно знаю, чтоб сыты-обуты были ребенки. Про политику им Василий Иванович рассказывал. А я их всех в работу взяла: старшие огород копают, дрова пилят, а маленькие за пестами в поле ушли. Тропки-то ведь уже обветрели, не потонут в грязи. А потом по грибы, ягоды пошлю. Проживем — не заумрем. А потом, даст бог, лучше станет все.
Она уже не опасалась, что того гляди сбросят большевиков.
Филипп подивился тому, как весело смотрит мать на приютские дела.
— Вон детей у тебя сколь. Теперь уж я тебе не нужен.
— Не городи-ка, мучитель! Я ведь им про тебя говорю. Знают, что комиссар ты у меня.
— Ну-ну, я ведь так, — пошел он на попятную.
Оркестр попробовал сыграть «Марсельезу», а на звонницах, обступивших площадь, подняв горластую стаю ворон, вдруг загудели колокола. Они заглушили и гам толпы, и песню, и оркестр, и команды Капустина. Наконец звуки оркестра прорвались сквозь церковный перезвон, и нестройные, жидкие, но решительные колонны двинулись к кафедральному собору, около которого стояли товарищи из губисполкома. Филипп нес щит, на котором были изображены винтовка, молот и коса — знак Советской республики, означающий дружбу троицы — солдат, рабочих и крестьян.
Неожиданно рядом с Филиппом отчаянно замахал руками, закричал какой-то сухощавый мужик в солдатском картузе и пошел рядом, примеряясь к шагу Спартака. «Тепляшинский Митрий, — узнал Филипп. — Вот ты-то мне и нужен», — подумал он. Спартак готов был искромсать этого тихоню и недотепу.
А Митрий светло улыбался, радовался.
— Потолковать бы надо. Больно дело ускорное, — говорил он на ходу. — Я по бумагу да по карандаши приехал, для школ, для волости надо. А то на печных заслонках пишут, нет бумаги-то.
— Приходи, — не нарушая ряда, так же четко ставя ногу, холодно сказал Филипп, — где духовная консистория была, туда.
Шиляев закивал, заулыбался и, поотстав, замешался в толпе зевак.
Теперь Спартак забыл о празднике. Злость распирала его. Вчера пришло из Тепляхи письмо. Секретарь волисполкома писал, что Карпухина укрыл Митрий. Вот какую змею пригрели они с Капустиным.
Шиляев ждал их на крыльце. Котомочка лежала у ног. «Во-во, правильно запасся», — злорадно подумал Филипп, а Капустин обрадовался встрече.
— Здравствуй, здравствуй, Митрий. Как дела? — И повел в свой закут.
Филипп еле сдерживался, чтобы не закричать на Митрия тут же. Да и стоил он того. Укрыл самого наиглавнейшего контрреволюционера, который хотел в один кулак собрать всю сволочь — и епископа, и офицерье, и богачей разных с капиталами, чтоб учинить мятеж и в Вятке все повернуть на старое.
Митрий мялся. Видно, все-таки признаться пришел, да не знал, как начать. И то, дело щекотливое. Натвори столько-то. Опять Шиляев начал бормотать, что он за бумагой да за карандашами. В школе теперь ребята на газете да на печных заслонках пишут.
Капустин повесил мокрую тужурку на спинку стула. Поежился. На лопатках оладьями расплылись мокрые пятна. Руками подвигал, чтоб согреться. Сел рядом с Митрием.
— Ну-ну, как там, в Тепляхе? Как Вера Михайловна, Сандаков?
Митрий принялся говорить о том, что молодая учительша читает по вечерам в Народном доме книги. Отбою нет. О спектакле. Складную сказку завел.
Капустин с охотой слушал.
— Хорошо, хорошо! — Не догадывался, что сидит перед ним истый контра.
Митрий щипал картуз, вертел его в загорелых пальцах, наконец махнул рукой: как получится.
— Я, Петр Павлович, прежде скажу, почему пришел. Мой ум так вот понимает: коль власть народу хороша, так она с народом в открытую дело ведет, и народ тогда к ней с душой и откровением. И я вот пришел с душой открытой. И пришел из-за Харитона Васильевича и из-за многого еще.
— Из-за Карпухина? — настороженно спросил Петр.
А Филипп привстал с места.
— Ну-ка, ну-ка, что ты про него сказать хочешь? — Взбешенный взгляд Спартака уперся в виноватое лицо Шиляева.
Тот завертел картузом.
— Что сказать про него? Вот оказия какая. На позиции вместе мы с ним были. В одном батальоне. Соседней ротой он тогда командовал. Я, конечно, солдат был. А он офицер, их благородие. Редко встречались. Так только, пошутит: а, земляк, земляк… А вот забрали нас австрияки в плен. В стодоле мы вместе сидели. А потом разобрали стену и утекли. Я по застылку в одном месте босиком убегал, стража нагрянула в баньку, где мы обогревались. Сапоги я вовремя не успел обуть. Ноги у меня после бегу по мерзлой земле распухли, как поленья. Сапоги пришлось распороть. Двигаться еле-еле мог. Харитон-то Васильевич помогал мне идти и еду раздобывал. В общем спас он меня.
— Ну-ну, — сосредоточенно повторил Капустин.
Митрий решительно взметнул взгляд.
— Говорят, что швах его дело-то? Будто полной мерой ему. Так я и пришел поговорить. Может, потолковать бы с ним, понял бы. Он ведь ух какой рысковый да башковитый. И много понять стремился. Когда переворот случился, он меня нашел и говорит: «Не знал я, Митрий, что солдаты так говорить умеют. Умные головы есть. Видно, я плохо народ знаю».