Гырдымов вскочил, сунул руку в карман. В это время в залец ворвалась Ольга. Она обняла Карпухина, пытаясь увести.
— Успокойся, Харитон. Слышишь? Нельзя. Я тебе запрещаю, Харитон!
Карпухин оттолкнул ее, шагнул к Капустину, но Ольга повисла у него на руке:
— Харитон, они тебя арестуют.
— Продались, Россию с молотка жидам продали. Я… — выкрикнул Карпухин, выкатывая глаза.
— Старо, господин офицер, старо, — с усмешкой сказал Капустин.
Казалось, его нисколько не затронул крик Карпухина. А Филипп уже побаивался, что начнется заваруха. У Гырдымова вон лицо без единой кровинки и рука в кармане шинели.
— Успокойтесь, Харитон Васильевич, успокойтесь. Для обоюдного успокоения… — проговорил вдруг Жогин и начал надевать пальто. — Я вернусь. Я подчиняюсь грубому насилию.
— На позиции я бы… Я бы… — кричал Карпухин в соседней комнате, куда утащила его Ольга. А здесь расходилась госпожа Жогина.
— Как вам не стыдно! Еще реалист. Наверное, сын хороших родителей? — кричала она Капустину.
— Вы мешаете мужу одеваться. А у нас нет времени, — веско проговорил Капустин, и Жогина напустилась на Филиппа, как будто он тоже явился арестовывать ее мужа:
— Ты забыл, как мы тебя одевали, как кормили?
— Пошто забыл-то? — растерянно сказал он и рассердился на себя. Ох, если бы сейчас были целы эти лифчики да панталончики, ненавистные жогинские обноски, он бы выкинул их прямо ей под ноги. Из-за чего, как не из-за этих обносков, дразнила его пупыревская вольница. Из-за этих же обносков мать выдрала его после того, как он спалил на костре у Юрченского пруда панталончики и явился домой в вольготных штанах из мешковины.
— Вот она, благодарность, вот, — заливалась госпожа Жогина, и Филипп не знал, что сказать. Ладно, обрезал ее Капустин.
— Ну, хватит упреков, — сказал он.
В приюте, ударяя ребром костистой ладони о стол, Капустин сказал начавшему приходить в себя седоусому эконому:
— Завтра, то есть уже сегодня, ребята должны быть сыты.
— А орлов вон этих надо срезать, — показывая на пуговицы мундира, добавил Гырдымов.
— Но помилуйте, это принуждение.
И Филиппу было непонятно, то ли он «орлов» не хочет срезать, то ли кормить ребят. Капустин рубанул рукой.
— Или вы будете работать, или…
— Но, господа, но…
Жогину вдруг показался знакомым насмешливый взгляд Капустина. Как-то нанимал артель грузчиков. Бить по рукам-те послали, кажется, этого Капустина. Парень был такой же костистый, оборванный, как все галахи, но держался гордо.
— Кладу по четвертаку, — сказал господин Жогин.
— По четвертаку нам нельзя. Одежда от кирпича рвется, — ответил тот с усмешкой. А рваться-то чему было у него?
— Ну вот послушай, любезный, — с лаской проговорил Степан Фирсович. — Тебе я положу целковый, а остальным по четвертаку.
Парень взглянул с прищуром, ухмыльнулся.
— Купить хотите?
— Зачем купить? Просто… — замялся Степан Фирсович. А парень обрезал:
— Всем по полтине!
— Нельзя же так. Ведь днем бы по четвертаку мне выгрузили.
— А сейчас не день. Это раз. Кроме того, если баржа простоит ночь, вы пароходчику больше дадите.
Знал все этот парень. Пришлось-таки платить артели по полтиннику.
Степан Фирсович посмотрел в лицо Капустину. «Вроде этот был? А может, не этот?» Сказал сговорчиво:
— Я вынужден согласиться.
— Только честно. Чтоб дети были сыты. И тех, которые на вокзал ушли, по трактирам скитаются, соберите.
— Я вынужден согласиться, — повторил эконом.
Когда вышли на улицу, уже светало. Скрипели колодцы, пахло печным дымом и свежими картофельными шаньгами. Филиппу снова захотелось есть. Собрав табак в складчину, они соорудили по цигарке и двинулись вдоль улицы, мимо заснеженных заборов. Прохожие ныряли обратно в калитки, жались к обочине: шли неизвестные, черт знает на что способные люди. И шагал вместе с ними Филипп Солодянкин. Ему было приятно, что он идет с ними.
— Ну, мы ждем тебя, — бросив в Филиппову лапу свою костлявую ладонь, сказал Капустин и взглянул пристально.
— Приду, — ответил Солодянкин. — Иначе как же. Дело затеяли, останавливаться на половине нельзя.
ГЛАВА 2
Капустин потер иззябшие пальцы, подышал на них, в заиндевевшую чернильницу и с трудом подписал мандат.
— Ну, Филипп, иди. Твердо требуй, чтоб сегодня же напечатаны были все воззвания. Начнут артачиться, убеди, что это дело первой важности. В общем, иди.
Филипп трижды прочел мандат. Ему понравились железные слова документа, красная печать с молотом и винтовкой посередине круга. «С такой бумагой куда угодно можно», — решил он.
Выклянчив у бородатого ремингтониста, дремавшего под плакатом «Царствию рабочих да не будет конца», осьмушку листа, опустился на колени около подоконника и огрызком карандаша начал писать. На одной стороне бумаги были набросанные лихим почерком счета пароходной компании «Булычев и Тырыжкин». У Филиппа же буквы выходили некругло. Он вспотел от непривычного занятия. «Надо волосы дыбом иметь, чтобы так много писать», — осуждающе сказал он себе.
В обмен на расписку заведующий оружием, пощелкав курком, выдал ему новый семизарядный, самовзводный «велледок» и, словно семечек, насыпал в подставленный карман патронов.
Обутый в редкостные оранжевые краги, которые посчастливилось выменять на толчке у пленного мадьяра, он непреклонным шагом вышел из белого архиерейского подворья, где сейчас помещался Вятский горсовет, и по одной из многочисленных тропинок пересек заснеженную площадь.
На Филиппа оглядывались. Сопливый мальчишка с разожженным морозом круглым лицом, путаясь в рыжих дедовых валенищах, побежал следом. У барыньки, уткнувшейся личиком в беличью муфту, вспыхнул в глазах смешливый огонек. Мужик в скрипучих новых лаптях с бурыми сукманками запустил пятерню в богатую боярскую бороду: вот так дивные обутки!
Кое-где виднелись самочинно написанные мелом и углем вывески новых учреждений и организаций. Оперялась новая власть. И Филипп шел по ее приказу. Он старался представить, как явится в типографию. Прежде всего молча положит перед кем требуется мандат и спросит:
— Воззвание готово?
— Какое воззвание?
— Да как же? Воззвание первой важности: «Всем рабочим, достигшим 17-летнего возраста, встать на защиту революционной власти, вооружиться поголовно». Оно завтра к утру должно быть расклеено по всему городу. Неужели не готово? Почему? — И пойдет костить.
Нет, лучше он скажет так, как написано в мандате: «Я уполномочен…» И те сразу забегают.
А можно еще…
Как можно сказать еще, Филипп так и не придумал, потому что под ногами загудело чугунное крыльцо частной типографии. Он очутился в полутемном помещении лицом к лицу с тощим человеком в железных очках. Через очки недоуменно смотрели расплывшиеся во все стекло глаза.
Это был метранпаж, заправляющий делами типографии. Он с презрением относился ко всем комиссарам вообще, а к таким, как этот, тем более.
Мельком взглянув на Филиппов мандат, метранпаж криво усмехнулся и отодвинул его, оставив на капустинской подписи черный отпечаток.
— Уберите. Я занят делом, Соло-дянкин.
— К обеду тут вы должны напечатать, — сказал Филипп.
— Подвиньтесь на двадцать марзанов, Соло-дянкин, — повторил метранпаж.
Филипп не знал, что такое марзан, но не подал виду и не отодвинулся.
«Ну и сахар попался», — подумал он и озадаченно взглянул на метранпажа. Хлипкий человек, кулаки бледные. Три таких на один его кулак надо. Очки. Всех очкастых до сих пор Филипп считал рассеянными добряками, а этот… Этот и слушать его не желает, и мандат с печатью прочитать не захотел да еще замарал. Филипп, наливаясь злостью, зашел с другого бока. Стрелки типографских ходиков взяли на караул.
— Вот двенадцать, а мне сегодня же к вечеру надо это… ну, вот… воззвание, — трудно выдавил он из себя. — Сделаете к вечеру-то?
Метранпаж не ответил. Он повернулся к Филиппу спиной и склонился к замасленному ящику, разделенному, как соты, на мелкие ячейки. Потом, подняв бровь и подрыгивая ногой, вдруг начал насвистывать, будто ему было ох как весело. Свистел он противно, с каким-то фырканьем. А ведь чуть ли не знакомый был.
Вроде с этим человеком давно-давно Филипп сидел за одной партой в городском училище. Звали тогда их «горелые ухваты». И, помнится, потом лупил он этого парня, когда тот стал гимназистом с телячьим ранцем. Или защищал? Может, и защищал. В, общем, был куда сильнее его.
— Погоди свистеть, — сказал он примирительно. — Разговор у меня сурьезный.
Но свист не прекращался. «Хоть железным будь, разогреет, — решил Филипп. — Но и я терпение имею». Он стал ждать.
Люди в пахнущей краской и керосином низкой типографийке вроде были чем-то заняты, а может, и не заняты. Они поглядывали на независимого, смелого метранпажа, на растерянного комиссара в диких крагах и ждали, чем это кончится.
Метранпаж все-таки досвистел свою песню и повернулся к Филиппу. Лицо у него стало удивленным. Он увидел в руках комиссара верстатку.
— Те-те-те, батенька… Вещь в руках бездельника обречена на гибель, — и вырвал ее.
Кто-то хихикнул за Филипповой спиной. «Так это я бездельник?» — дошло вдруг до Солодянкина.
Он взглянул на метранпажа и рассердился на себя. И чего он робеет перед этим сутулым, квелым человеком? Что его бояться-то?
— А ну, набирайте воззвание. А ну… я вам говорю, — снова взяв верстатку, сказал Филипп.
Метранпаж азартно сверкнул очками. Казалось, он только этого и ждал.
— Угрожать, да? Граждане, что это такое?! Это произвол! Этот субъект… — закричал он на высокой, женской ноте и полез на ящик, чтобы его все видели.
Стали сходиться люди из дальних закутков — наборщики с зеленоватыми лицами, чистенькие барышни корректорши, замарашки бумагорезчицы.
Филипп слышал много разных речей. Это было не так страшно. Пусть пошумит, тут и людей-то от силы полторы дюжины. А если бить начнут, у него «велледок» есть. Он отступил к стенке и сунул в карман руку.