очкой:
— Верочка, я схожу с ума. Неужели вы не чувствуете?
Нет, она ничего не чувствовала. Она прислушивалась к тайному разговору на дальнем конце стола. «Неужели Митрию грозит беда? Неужели?» Митрий был единственный человек в Тепляхе, с которым она отводила душу, разговаривая о книгах. Он такой славный, безобидный. И умница.
— Рано хоронить Россию. Кто соль-то земли, у кого все в руках — у нас. Кабы поднялись едино все, — крутя львиной головой, гудел отец Виссарион.
— На березу, на березу их! — с азартом выкрикнул святой старикан Афоня Сунцов.
После передела земли он от злости совсем лишился ума, пробравшись ночью на обрезанную полосу, выдергивал колышки. Успел даже засеять. Но Сандаков Иван был неуступчив: снова перемеряли, пригрозили Афоне арестом. Афоня, наверное, мог за свой клок земли вцепиться в горло Сандакову.
Вера Михайловна поняла, что ей нельзя больше здесь задерживаться, ей надо бежать, ехать. Надо спасать Митрия. А куда бежать? К Сандакову Ивану? Но сделает ли он что? Чем она что докажет. Они от своих слов отрекутся. Спасти Шиляева могут лишь комиссары из Вятки. Ведь Капустин говорил, чтоб она приезжала по любой нужде. А тут Шиляеву грозит беда.
Боренька уже шептал:
— Будем в вашем домике жить.
Вера Михайловна слушать больше не стала. Сказалась больной и ушла.
Дома не находила места. «Что делать мне? Ехать, надо ехать скорее в Вятку», — кусая концы платка, думала она. Иначе будет поздно. Если Митрию укрывательство Карпухина присочинили, это уже грозит настоящей бедой.
От волнения и внутренней сосредоточенности Вера матери отвечала невпопад. Она решила, что завтра же уедет в Вятку, что медлить ей нельзя. Уже не в старой своей Тепляхе была она, а где-то в Вятке. Рядом находился решительный Капустин, похожий своей храбростью на Инсарова.
Всю ночь ей не спалось, всю ночь она слышала скрип лиственницы и стук ставни. Но это не пугало ее. Она старалась заснуть и в то же время боялась проспать крик петухов. Едва наступил жухлый рассвет, как она уже разбудила мать и объявила ей, что поедет к тетке в Вятку. Мать тряслась от страха, не зная, что происходит с дочерью.
— Подожди хоть рассветет, хоть Боренька проводит, — цеплялась она за жалкие доводы, но Вера, подавляя в себе жалость, чмокнула мать в щеку и прямо через кочковатый лужок, мимо шумливого осинника устремилась на проселок.
Ее встретила ясная прохлада утра. Взбодренные ночным дождем, упруго прямились травы, весело шелестела светлая листва. Отойдя от Тепляхи за полверсту, Вера с облегчением оглянулась. Теперь она была свободна. Но вдруг увидела черную фигурку, взмахивающую руками. Поняла, что это гонится за ней Боренька и хочет уговорить ее, чтобы не ездила в Вятку. Она пошла еще быстрее. Хорошо, что вывернул на перекрестке диковинный бело-рыжий мерин и Вера Михайловна попросила возницу, чтобы посадил ее. Она боялась оглянуться, казалось, что Боренька вот-вот догонит ее и ссадит с подводы. Она слышала относимый ветром крик: «Э-э-а-а, э-э-а-а», — и торопила возницу.
Тот поправил картуз с обломившимся козырьком и зачмокал на пестрого мерина, замахнулся кнутовищем:
— Н-но, золотой, фильдеперсовый!
У Веры Михайловны в глазах зарябил быстро мелькающий березник. Потом колеса протарахтели по жердяному ненадежному мостику, и она поняла, что теперь в безопасности. Опять светло и ясно стало на душе. Вятка — это спасение.
Вятка была необычной и многолюдной. Сновал повсюду решительный военный люд, тарахтели по булыгам телеги, толпились у лавок злые очереди с продовольственными книжками, зеркальные витрины были заколочены березовым горбылем.
Вера Михайловна шагала по улице, замирая при виде человека в кожаной тужурке. А вдруг Капустин? Все было новым и странным. Вятские модницы ходили в самодельных тряпичных туфельках и плетенных из веревок тюнях. Не те были улицы: пьяные заборы, засыпанные подсолнечной лузгой перекрестки. Никто, видно, не мел их теперь или не успевали мести.
На берегу широкой весенней реки услышала она новую песню. Ее пели девчата и парни, которые выкатывали из воды бревна, пилили их. Около работающих развевался воткнутый древком в землю красный флаг. Вера долго стояла, слушала песню и смотрела, нет ли среди этих людей Капустина.
— Эй, панамочка, иди сюда, — взмахнул рукой веселый парень в кубовой рубахе. — Песню петь научим.
Она повернулась и заспешила, страшась чего-то, хотя у этого парня можно было спросить о Капустине.
На Пятницкой около зловонной кучи суетились люди в шляпах и длинных пальто, неумело ковыряя лопатами мусор. Вера узнала в высоком седом человеке преподавателя епархиального училища Коцинского. Он всегда был такой чистенький, а тут…
К работающим подошел какой-то распорядитель — голос труба, френч болтается на исхудалом теле. У него тоже можно было спросить, но Вера побоялась.
— Нетрудовой элемент копается, — сказала женщина в подоткнутой юбке, выплескивая на средину улицы помои. — Ой, чо и деется, девонька!
Когда в горсовете постовой сказал, что Капустин в отъезде, она вдруг стала решительнее, догадалась найти Солодянкина и пошла с ним к Гырдымову. Но лучше бы не ходить к этому комиссару с колким, подозрительным взглядом. Гырдымов вызвал у нее такую боязнь, что она выскочила из горсовета, не помня себя. Ей вдруг стало тяжело в Вятке. Она почувствовала себя совершенно чужой и презираемой. Глухая стена была перед ней, и преодолеть ее она не видела никакой возможности. И тот разговор о Шиляеве, с которым ехала она, показался ненужным. Просто спьяну болтал отец Виссарион о мести волисполкомовцам.
Когда шла по Московской, солдат в шинели внакидку нехорошо цокнул языком. Тут же подскочил к ней увертливый горбун в грязном пиджаке, застегнутом на булавку, и крикнул:
— Барышня, дай хлебушка кусочек!
— У меня нет, — виновато ответила она.
— Ух ты, буржуйка! — возмутился нищий.
Солдат захохотал, и она бросилась бежать, не разбирая дороги. Услышала, как треснули выстрелы. Она решила, что это нищего из-за нее убил солдат или по ней выстрелили, и ей стало еще хуже. Оказалось, пролетел мимо, обдав ее синим дымом, мотоциклет. А нищий стоял как ни в чем не бывало и тянул руку.
В это время послышался спасительный голос Бореньки:
— А я вас везде ищу, Верочка. Садитесь. Что ж это вы? И у вашей тети был, и в училище заезжал. Матушка ваша беспокоится.
Вера стала на подножку тарантаса.
Пахуче цвела рябина. Сонливый денек утомленно ожидал дождя, который наконец ударил бойким перевалком. Вера не замечала этого дождя, не слышала не нужных никому Боренькиных речей. Она теперь знала: вернется домой и все останется по-старому. Боренька будет есть пироги, играть в дурачка, потом полезет обниматься. И если он скажет: «Я с ума схожу по вас, Верочка, неужели вы не чувствуете?» — ей уже не набраться духу и не ответить, как тогда: не чувствую. Ею овладело равнодушное послушание.
Потом просочилась горькая злость на себя: но как же так, как же я ничего не сделала? И она заплакала, отвернувшись от Бореньки. Хорошо, что шел дождь. А то бы Боренька стал ее утешать. А так он слез не разглядел.
ГЛАВА 16
В губисполком и в губпродком пришли телеграммы, в которых требовалось срочно помочь Петрограду хлебом.
По волостям и уездам разъехались комиссары. В Тепляху выехал Гырдымов. В селе он появился к вечеру. Окинул взглядом просторную комнату волисполкома, не то пошутил, не то сказал вправду:
— Богато живете, лавки крашены. Здесь я и расположусь.
Зот ковыльнул навстречу, заботливо спросил:
— Пошто здесь-то? И на квартиру можно, товарищ Гырдымов. — Он сразу узнал его. — У солдатки одной изба большая, ребят нету. Отдохнете, да и покормит она. Недалече это.
Гырдымов нахмурил брови:
— Ты это что? Знаю я эти штуки. Я человек с выдержкой. Вникай!
— Да я ведь с простой души сказал, чтобы… — прикинулся испуганным Зот.
Гырдымову это понравилось.
— Смотри у меня. Я строгость люблю.
Он расстегнул ворот суконного френча: ух, и жара…
— К утру мне чтоб список пофамильно был, кто чрезвычайный налог еще не уплатил, чуешь? — и подозрительно посмотрел на Зота.
Зот с той поры, когда читал несуществующую бумагу, не видал среди комиссаров таких строгих, как Гырдымов. Но не оробел: хоть и несговорчив, может, удастся столковаться.
— Я и сейчас список могу, — Пермяков быстренько подал бумагу и еще раз сделал попытку растопить комиссарово сердце. — На войне вас поцарапало? На щеке-то шрам.
— На войне.
— А меня вот, — и стукнул деревянной ногой, — и волос я весь с головы потерял. Считай, двойной я калека от войны.
— Оно конечно, — посочувствовал Гырдымов.
— Выходит, оба мы бывшие солдаты. Может, ко мне тогда заночевать пойдете. Место найду.
Гырдымов вроде помягчел к Пермякову: увечный, тихий и аккуратный — все под рукой. Но сказал с прежней неприступностью:
— Спать здесь стану. А сейчас иди. Поужинаю, да и работать мне надо.
Но Зот помедлил, ждал: может, захочет чего начальство, проявит себя, понятнее станет, как к нему подходить.
Не обращая внимания на него, Гырдымов достал из тощего портфелика завернутую в газету горбушку ярушника, луковицу и соль в спичечной коробке. Луковицу с хрустом давнул о лавку, так что сердцевина выскочила, и начал всухомятку есть, макая лук в соль.
Зот скроил такую рожу, будто у него заныл зуб.
— Как вы без приварку-то? Неуж мы уж злыдни какие, разве для своих людей еды не найдем?
Гырдымов опять напустил на лицо строгость. Но строгость уже была не такая, помягче, поучающе сказал:
— Ем я, как весь пролетарьят ест, потому как хлеб зажимает кулак… Слыхал, в Питере один крахмал на еду остался? И того крохи.
Пермяков покачал головой: понятно, мол, ох как все понятно. Ему самому нравилось быть таким добрым, простым, каким его понимал Гырдымов.
Поев, комиссар прошелся по широким половицам, привстал на носки. Ему было по сердцу, что Зот смотрит с почтением и робостью. Послушливый мужичок.