Филипп похолодел, напрягся и потянул у мальчишки вожжи, намереваясь направить лошадь по головокружительному спуску к магазее. Но на этот раз Василий Ефимович намертво вцепился в них и хрипло заревел:
— Не трожь, моя лошадь. А там отымут. Я знаю, отымут.
Филипп сплюнул.
— Не вздумай, Шиляев, удрать. Я сейчас вернусь, — и бросился к магазее.
Взлетев на приступок склада, он гаркнул что было силы:
— А ну, прекратить грабеж! — и дважды пальнул в небо.
Затрещали телеги, в стороны сыпнули мужики. В разноликой толпе страх и смятение.
— Именем советской власти приказываю: выгружай и сноси хлеб обратно. Иначе будет худо. А ну, вон ты неси первый, — и ткнул дулом револьвера в Абрама Вожакова.
— Я-то чего? Я-то почто первой?
— Неси. Я тебе сказал.
Вдруг из толпы сладенький голосок:
— Эй, мужики, почто испужались? Одного испужались. Не бойтесь, подмога придет.
Старик с лицом святого, Афоня Сунцов, дергая за рукав то одного, то другого, подзуживал, натравливал на Филиппа.
— Все равно уж, раз начали. Дело-то святое. Неуж одного…
Толпа всколыхнулась, загустела, придвинулась ближе к Спартаку, заполоводив выход к дороге, который еще был до этого свободен.
— А кто первой-от пойдет? У него еще пять пуль. Пятерых уложит, — выкрикнул кто-то.
— Дело-то святое, — пропел в ответ Афоня.
Филипп взял бы на мушку этого старикана, но как его выследишь: он мелькает в толпе, как поплавок на ряби. Вдруг схватился Афоня за Фрола Ямшанова.
— Вот Фролушко у нас первой пойдет. Дело-то святое. Его, жданого, без единого зернышка комиссары оставили. — И взрыднул: — Ох, то ли еще будет, мужики. — Сунцов подтолкнул онемевшего от неожиданности Ямшанова. — Не подымется у него рука стрелить в дряхлого человека, иди. А мы за Фролушкой пойдем. Все пойдем.
Филипп ждал, хотя понимал, что ждать нельзя. Что с толпой, если хлынет она, ему не сладить. Но не бежать же ему, не оставлять же магазею. Он прислонился к стене, крикнул:
— Под буржуйскую дудку поете?!
Подслеповатый Фрол попятился в толпу, но Сунцов обнял его, опять вывел вперед.
— Да как я? Да что вы, мужики? — разводил руками Фрол.
— Ты старик. Иди, иди. Надо их поучить, комиссаров-то. Пущай хлебушко наш трудовой зазря не изводят. Не засмеет он в тебя стрелить, Фролушко, не засмеет. А помогать тебе мир завсегда поможет.
— Эй, мужики, не верьте этой лисе! Обведет вас вокруг пальца. На какое дело он вас толкает-то. Хлеб, который для голодного Питера, хочет пустить в грабеж! — выкрикнул Филипп, но от обломка кирпича, ударившего в лицо, захлебнулся кровью. — Ох, сволочи!
Унимая одной рукой кровь, он теперь следил за толпой, готовый выстрелить в того, кто еще попробует метнуть камень.
Вдруг откуда-то сбоку вырвался из толпы Митрий Шиляев и стал рядом с Филиппом.
— Эй, одумайтесь, мужики! Одумайтесь! Себя не жалко, про семью подумайте. Что вы делаете-то? — закричал он. — Хлеб-то для Питера. Для голодных людей.
— Иди, иди, Фролушко, — мухой зудел Сунцов, и Ямшанов, видимо, решился. Сдернув заячью шапку, бросил оземь, перекрестился и, по-слепецки вытянув руки, пошел на Филиппа.
— Господи, баслови, — бормотал Ямшанов.
— Иди, иди, — напевал вслед Афоня.
И толпа медленно двинулась за стариком. Сомкнется она, и от самосуда не спасешься ничем.
Вдруг увидел Филипп — пылит на дороге обоз. «Продотряд едет», — вспыхнула радостная догадка.
— Эгей, сюда! Сюда! — закричал он, и толпа в страхе отхлынула от магазеи.
Филипп кинулся к обозу.
— Продотряд?
— Продотряд, — как-то кисло ответил кривой мужик, ехавший на первой подводе. — Вона старшой наш.
Возницы расступились перед остроглазым, в грязно-белой папахе парнем.
— Я вроде ба заправляю. А что?
— Документы есть на хлеб? — спросил Спартак и для достоверности протянул свой мандат.
Вдруг протолкался к остроглазому Афоня Сунцов.
— Его арестовать, — сказал Филипп.
— Попутал вас, попутал вас со своими, жданой, — с лаской сказал Афоня, и Филипп все понял, рванулся в сторону.
Митрий тоже в этот момент понял, что надо бежать изо всех сил, скрыться, иначе будет конец: из-под мешков доставали обозники обрезы, драгунки. Какой продотряд?! Это была банда спекулянтов. Кто-то зазвал ее сюда. Но Митрий не побежал, а тревожно крикнул Спартаку:
— Берегись, Филипп! — и вовремя крикнул.
Спартак еле успел отскочить, кривой занес над ним кол. «Велледок» выпал из руки. Трое завернули Филиппу назад руки, и он полетел на землю. Филипп мгновенно поднялся и в слепой ярости кинулся на того, в белой папахе, но тут же отлетел от удара сапогом. Пинок пришелся в грудь.
— Чего вы делаете, ироды? — закричал Митрий на плачущей, бабьей ноте.
Филипп поднялся, грязный, тяжело дыша. Нащупал руками невидимую лежалую слегу и, крутя ею, кинулся на мужика в папахе. И успел-таки задеть того, остроглазого. Папаха свалилась. Тут же от ударов по лицу Филипп опять захлебнулся кровью, хлынувшей из носа.
— Чего вы делаете, ироды?! — крикнул Митрий. — Человека так бить…
Но сам свалился на землю. Кто-то ударил его бичом.
Навалившись, обозники скрутили Филиппу руки. Упирающегося, окровавленного, повели к древней корявой березе, стоявшей на крутизне. Туда же подтащили Митрия. Подтащили к той самой березе, у которой еще несколько дней назад думал он о своем житье, о Гырдымове и Карпухине.
Кривой лязгнул затвором и поднял винтовку. В глаза Филиппу завороженно глянул ее черный зрачок.
«Все, Филя, отходил по земле», — горько подумал Спартак.
— А ну, повернись задом! — крикнул кривой, и Филиппа повернули.
Теперь он стоял, чувствуя всем телом тот завораживающий зрачок, нацеленный ему под левую лопатку. Перед глазами было старое-старое дерево с изрытой морщинами корой. Вот сейчас грянет… Филиппа охватила злость. Не было уже той сковывающей жути. Одна злость. Он круто повернулся лицом к обозникам, сплюнул кровью через разбитые губы.
— В кого стрелять хочете? — крикнул он. — В солдат стрелять хочете, которые на фронте одних с вами вшей кормили?
— Повернись! — рявкнул кривой.
Но Филипп теперь не думал поворачиваться. Кривой хотел расстрелять Филиппа с удобством, как мишень в тире. Не выйдет. Пусть он им запомнится таким, пусть знают, что Филя Солодянкин, по-партийному Спартак, не трусил, спасения не просил и не задешево отдал свою жизнь.
Кривой, спотыкаясь о корни, подбежал к нему.
— Повернись, холера, я тя…
Филипп затаенно ждал этого, он неожиданно наклонился и боднул кривого в живот. Это был коронный прием Фили Солодянкина, когда его враждебно встречала босоногая Пупыревка. Кривой с изумленным лицом, хватая по-голавлиному воздух открытым ртом, плюхнулся на землю.
— Получай, кто еще хочет? — повеселев, выкрикнул Филипп.
К нему бросились сразу несколько человек. Эх, если бы он не был связан… Но он ухитрился все-таки одного боднуть в бок, прежде чем жесткие тупые кулаки начали молотить его куда попадя. Они били широко, наотмашь, без всяких правил.
— Сволочи, сволочи… — хрипел, задыхаясь, Спартак.
После этого пахнущие потом, ременной кожей и самосадом мужики держали Филиппа, пока кривой отстегивал краги, снимал ботинки. Единственный голубой глаз зло светился. Кривой, наверное, уже соображал, что сошьет из Филипповых краг — для дочери башмаки или для сына.
С Митрия сорвали сапоги, но он словно не заметил этого. Отсюда, от березы, которая всю жизнь веселила его, будто зеленые дымы, видны были тепляшинские черемухи. Митрий жадно смотрел, ища свою черемуху, словно мог с ней попрощаться.
Филипп и Митрий стояли теперь босиком, ощущая волглую землю, наполненную живыми соками.
Поскрипывали у магазеи телеги, засосно чавкали копыта по болотине и глухо частили на взгорке. Филипп знал, что сейчас, как только отойдет обоз, бандиты второпях пустят ему пулю в затылок и бросятся догонять подводы. А он ткнется носом в траву. Жаль все-таки, за бесценок он помрет. Жаль.
Перед Филиппом пьяно качался ствол березы, в глазах мельтешили черные головастики. Повернуться снова у него не хватало сил. Вдруг он услышал рядом всхлипывания. Покосился. У Митрия судорожно вздрагивал подбородок, шевелились губы, словно он говорил что-то. Своих, наверное, вспомнил. «Зачем я его арестовать-то хотел? Какой он контра? Эх… — И от горькой мысли, что совершил он непоправимую ошибку, тягучей болью сжало сердце. — И Тоньку осиротил…» Но Филипп не дал разрастаться этой ослабляющей жалости.
Спуск крутой. Если б не связан…
Качнувшись, толкнул Митрия, прохрипел:
— Эй, беги, беги, Митрий, — и сам метнул свое тело вниз.
В то же мгновение огненный слепень ожег спину. От этого укуса, а может, от прыжка земля зыбко качнулась и ушла из-под ног. Прежде чем впасть в беспамятство, он еще успел ускользающим взором ухватить, что Митрий мелькает далеко меж сосен.
1965—1968
РУССКАЯ ПЕЧЬ
Памяти моего деда
Ситникова Василия Фаддеевича
ГЛАВА 1
В середине апреля подсыхали крыши. Солнце после зимней дремы замечало их первыми и все свое тепло устремляло на шиферные, черепичные, железные и деревянные скаты. У нашего дома крыша была из дороженого теса, с желобками. Тес, сдавалось мне, куда лучше железа или черепицы. Во-первых, он скрадывал шум шагов, во-вторых, хорошо хранил тепло, а в-третьих, на нем можно было выжечь «увеличиткой» все что угодно: и свое имя, и год рождения, и прозвище недруга. На худой конец просто провести огненным лучиком дымящуюся черную нитку.
Забирался я сюда с утра. Внизу еще слякотно, с северной стороны до сих пор грязный, в помоях, лед, а здесь сухо и чисто. Я глядел в заречную даль, где сосновый бор сходился с небом и будто парил над овражистыми улицами, голыми, как метлы, тополями. Пожалуй, только старая покосившаяся пожарная каланча, в окнах которой сушились бессильно свесившиеся пожарные рукава, да четко вычерченная в небе парашютная вышка были ровней мне. Я ощущал лебединую легкость. Кажется, подойду к краю, оттолкнусь и поплыву над городом, над рекой к мягко расстеленному бору.