Люди постарше, видимо, тосковали по работе. В кустах бузины на кирпичиках они разводили костер и в чугунке плавили алюминий. Тут же были формы — два ящика с мокрым песком, в которых старательно отпечатывались ложки. Залей форму жидким алюминием — и вот ложка готова. Теперь ее слегка подчисти — и делу конец.
Один из «литейщиков» подарил нам такую ложку. А Андрюха сам научился плавить алюминий, делать формы и отлил таких ложек многое множество, даже в деревню Ефросинье послал и подарил моей бабушке.
В круглой, как воронка, яме зеленоглазый, с гладким, щекастым лицом раненый Фима на поле своего халата раскидывал карты. Шла игра в очко, прерываемая только обедом. Фима был непобедим, тасовал колоду ловчее других и помнил наперечет, какая карта вышла, какая осталась и у кого. Обчищал он почти всех. Мы смотрели. Андрюха иногда садился в кружок картежников, полный желания выиграть. Это, казалось, так легко сделать. Но он быстренько спускал собственноручно сделанную из винтовочной гильзы зажигалку, ложку или нож с наборной из расчески или плексигласа ручкой. Все переходило к Фиме.
— Эх, еще бы немного, и я бы взял ставку. Зря я последний раз на туза понадеялся. Не надо было, — жалел после проигрыша Андрюха.
В пасмурный день, когда на пустыре было безлюдно и охотников играть не оказалось, скучающий Фима поманил меня:
— А ну, белобрысый, иди!
— Я не умею. И денег нет.
— Научу, — веером разбрасывая карты, заманивал Фима. — Вон кепку свою поставишь. Дело к лету.
Кепка у меня была старая, с ломаным козырьком, и я понял доброту Фимы. Просто ему хочется, чтобы я посидел, пока не подтянулись заправские игроки. Попробую, грош стоит моя кепка.
Я сел. Карманы Фиминого халата раздулись от денег. Вот бы выиграть. Я неловко взял сунутые мне карты. И вроде пошло дело на лад. Не было ни копейки, а вот уже у меня целая стопка пятерок, и кепка на голове цела-целехонька. Здорово!
— Ишь как разошелся, а говорил «не умею». Ты меня так обчистишь, — подзадоривал Фима. — Ушлый ты, оголец.
— Честное слово, не умею. Как-то так… — оправдывался я.
— Ну-ну, знаем мы вас. Придется без штанов мне идти. Ты ведь и до халата доберешься.
Я уже думал о том, как на выигранные деньги куплю целую буханку хлеба и дедушке стакан самосаду. Вот он обрадуется, а то все время докуривает «бычки», которые я собираю ему на улице.
Но счастье мое было недолгим. Деньги ушли обратно к Фиме, и кепка с моей головы перекочевала под его колено. Его острые с прозеленью глаза уже нацелились на мой ремень. Ремень у меня был крепкий, командирский, со звездой. Мне его отдал отец перед уходом на фронт.
— Ремешок у тебя ничего, — сказал Фима, — давай кинем на ремешок?
У меня застлало от обиды глаза. Проиграть отцовский ремень? Ни за что.
— На ремень не буду.
— Дурила, ты же кепку отыграешь. Вдруг дождь вдарит. Матка спросит, где кепка? Ну?
Пожалуй, он был прав. Я уже стал расстегивать ремень, но Фима вдруг зашептал:
— Оторвись на полквартала. Антоныч!
Антонычем звали пожилого раненого с большим горбатым, как клюв у попугая какаду, носом. Видимо, он был до войны учителем. Так много знал о разных жарких странах, что рот откроешь. Оказывается, есть в Африке такая птица, которая крокодилу прочищает зубы. Тот лежит, открыв пасть, а птичка гуляет меж зубов — и хоть бы хны. Ничего не боится. Только мясо клюет. Крокодилу приятно. Птичку он не трогает.
Много Антоныч нам всякого такого рассказывал.
Антоныча Фима побаивался, потому что тот всегда ругал его за игру с мальчишками.
— Оторвись, — повторил Фима.
Я отошел. Действительно, к краю воронки подковылял Антоныч.
— Мое почтение, Сергей Антоныч! — льстиво выкрикнул Фима. — Как ножка? Не ноет к погоде?
Сергей Антоныч с трудом сел, прямо вытянул больную ногу.
— Ты что, как хорек в клетке, заметался, Ефим? А ну-ка, верни Павлику кепку. Смотри ты, какой. Не погнушался у мальчишки кепку взять. Эх, ты! Я не знаю, с чем такое сравнить.
— Но, но, Сергей Антоныч. Это же в шутку. Мы понарошке. В «дурачка» перекинулись.
— В «дурачка»… Совесть надо иметь, приятель!
При Сергее Антоныче и раньше азарт игры угасал. Фима нервничал, изворачивался, как озорник перед директором школы.
Я тоже боялся Антоныча, потому что он всегда о чем-нибудь расспрашивал. Кем работал мой отец, да что мы проходили по литературе. А от этих вопросов можно мигом перейти к такому: почему я все время торчу в яме, когда уроки надо учить или в школе быть?
Рухнуло теперь Фимино предприятие.
— Возьми свою шапку, — кинул он мне кепку. — Шуток вы, Сергей Антоныч, не понимаете.
— Таких не понимаю. Ты, значит, в шестом? — спросил меня Сергей Антоныч.
— В шестом, — с неохотой сказал я.
— Ну-ка, что ты знаешь про «пифагоровы штаны», которые во все стороны равны? Ну вот, — и начертил на тропинке костылем треугольник.
Я хмурил лоб, напрасно вспоминая неученную теорему.
— Сергей Антоныч, плясать придется. Письмо! — крикнули ему от госпиталя, и Антоныч, забыв обо мне, заспешил. Определенно, очень ждал это письмо.
Фима снова раскинул карты. Мой ремень с большой прямоугольной пряжкой, на которой сияла начищенная до сверкания звезда, оказался на его брюхе. У меня чуть не полились слезы.
— Отдайте мне ремень. Мы ведь понарошке играли, — сказал я.
— Ха. Чо я, детсад? — сказал Фима. — Ты нюня. Между прочим, чтоб завтра за кепку были два червонца. И соплей мне не надо. А заложишь, кровянку пущу. Не погляжу, что беспашпортный.
Я ушел. Еще два червонца! За такую кепку. Как это так? Ни за что ни про что и вдруг два червонца. Дурак я! Эх, какой дурак! Ну почему я такой? Все ведь у меня было в жизни спокойно — и вдруг… Нет, не все. Да еще это добавилось. Где я возьму теперь деньги, чтоб расплатиться? Я пришел домой и долго ломал голову, где достать денег. Может, продать печатку мыла? Правда, мама ее бережет больше хлеба. Но как-нибудь я выкручусь. Скажу, что всю исстирал. Или ходил на реку и утопил. Или в бане сперли, или… Вот сколько вранья надо из-за этого Фимы.
В конце концов я сунул мыло за пазуху и двинулся на Пупыревку.
На рынке торговали всем: старыми кухонными столами и пайками хлеба, дровами и самосадом, молодым хвощом, который зовут у нас пестами, и только что снятым нательным бельем, железным хламом и водкой.
В толпе нахально шмыгали хапальщики-воришки, которые вырывали у зазевавшихся торговцев вещи и со всех ног мчались к проходным дворам. А там ищи их! Часто они действовали вдвоем. Один заговаривал какой-нибудь молочнице зубы, а другой выуживал из-под прилавка четверть молока. Тетка ждала подвоха от того, кто ее дразнил, и не замечала, что товару грозит опасность с другой стороны.
Вот если б я умел воровать, как ребята-хапальщики, все было бы проще. Не надо было бы мне продавать мыло. Я бы выхватил у той вон костлявой тетки, которая навешала на руку ленты, кружева и воротнички, какую-нибудь вещицу и дал деру. Вот тот воротник наверняка стоит рублей тридцать. Украсть один раз — и все: я расплачусь с Фимой, выкуплю ремень и больше уж никогда-никогда не буду ничего красть. Тетка и держит свои воротники еле-еле. Еще по сторонам глазеет.
Я стал поближе подбираться к ней, склонился к ржавому железному товару, которым торговал завсегдатай рынка, краснорожий старикан с дикой барсучьей шерстью на подбородке. У этого и гвоздя не стянешь. Все замки нанизаны на одну цепь и заперты.
Вдруг около тетки с воротничками я увидел своего учителя математики и замер. Вот была бы штука, если б я напоролся на него. Как это я его не заметил? Он был в шляпе, надвинутой на самые глаза. Видно, стеснялся: вдруг ученики его заметят? Лицо бледное, припухшее. Наверное, он был дистрофик, «доходяга», как называли мы таких.
«Вот бы у него что-нибудь стянули хапальщики», — злорадно подумал я. А «хапнуть» было что. Старик держал в руках кожаный летный шлем с меховой подбойкой и, встряхивая им, повторял:
— Шлем, шлем. Боевого летчика шлем. Прошу триста рублей, прошу триста рублей. Совершенно новая вещь.
Надо же, у такого злодея и сын летчик.
Математик-математик, а торговать он совсем не умел. За такую вещь надо пятьсот рублей просить. А он… Это ему не «а», «в», «с».
И держал он шлем кое-как.
А что, если мне надвинуть кепку на глаза, воротник у телогрейки поднять, подкрасться и цапнуть шлем? Сколько этот старик мне вреда принес! Если сзади схватить, он даже не заметит, кто выхватил. А такому злыдню так и надо.
Я стал подбираться к математику. В крайнем случае скажу, что шлем украл не я, что его мне сунул какой-то хапальщик.
А математик, видать, вовсе оголодал, раз продает такую хорошую сыновнюю вещь. Наверное, один живет или жена больная. Иначе бы продавать не пошел. Учителя ведь всегда стараются перед учениками выглядеть без сучка, без задоринки.
Я заглушил в себе жалость: он-то как меня мордовал, все колы да двойки ставил. Вот выхвачу шлем — и через проходной двор к недостроенному дому, в котором сам Вий не разберется. Ни одного хапальщика там милиционеры еще не изловили.
Я был совсем рядом с математиком, когда мимо меня стремглав пролетел пацан в пилотке. В следующее мгновение учитель уже разводил пустыми руками.
— Эй-эй, верни! Мальчик, верни! Нельзя же так, нельзя же! — кричал он.
Вокруг собралась толпа зевак, но никто за хапальщиком не побежал. Все галдели. Посвистывая, шла тетка-милиционер. Но где ей.
— Держи карман шире, вернет тебе мальчик. Да это выродки! — крикнул торговец железным ломом и вдруг взъелся на меня: — А ты чего тут? Из той же шайки! Брысь!
Я попятился. Последнее, что я видел, это трясущуюся в плаче спину учителя. Мне стало не по себе. Он так был похож на моего дедушку. У меня даже пропала на него злость: математик был вовсе беспомощный. У него, наверное, умерла с голодухи жена, а шлем — память об убитом сыне. Он долго берег его, а вот теперь нечего стало есть. От жалости к учителю я решился на самое неожиданное, бросился следом за хапальщиком, укравшим шлем.