— Ох ты защитник, милой мой защитник. Да ведь известный он прохвост, Ванюра-то. Язык у него без костей. Ты бы отвернулся, и вся недолга. А то гли-ко, как друг дружку украсили.
— А еще в одной бане мыли, — сказал Сан, успевший проводить Ванюру к колодцу.
Это почему-то меня обидело.
— Неправда, не мыли нас в одной бане, и никакие мы не друзья. И… — я вновь задохнулся от негодования.
Умыв у того же колодца, Феня и Сан проводили меня до проулка.
Я тихонько забрался на Ефросиньину печь, где прогревал свою больную грудь дедушка, и молча устроился около него.
— Как съездили, Паша? — спросил он.
— Хорошо. Сухо ведь, так хорошо, — сказал я, боясь, чтобы не повторились всхлипы.
ГЛАВА 11
А дня через три после драки, боясь, что осенние обложные дожди до застылка расквасят дороги, уходил я из своего Коробова. Надо было и с учебой, и с работой определяться. Дедушка и так боялся, что я много дней пропущу в школе. Он ведь ничего не знал. Не узнал и того, отчего появился синяк под моим глазом. Я сказал, что впотьмах наскочил на жердь.
— От оказия, — огорчился он. — Да ты ведь весь глаз мог выстегнуть. Ходи как-нибудь поосторожнее.
Ефросинья, процеживая в кути молоко, хитро косилась на меня. Она-то все знала.
А вечером перед отъездом Галинка тайком вызвала меня в сенки и, сунув на прощанье такой же туесок меду, какой приносил Митрий Арап на помочь, прошептала:
— Спасибо, Паша. Спасибо! Ты хороший. Я Андрюше написала о тебе. Ты хороший.
Я не знал, что говорить. Почему она так сказала? Почему я хороший? Вообще хороший или потому, что подрался с Ванюрой? А может, на станцию с ней ходил, так из-за этого?
Вернее всего, Феня не утерпела и рассказала Галинке о нашей драке, а может, уже от дымовских ребят донеслось. Такие происшествия в тайне не сохраняются.
Дедушка проводил меня далеко за околицу. В этот день уже проказничал подзимок, крутил вовсю снег.
— Ишь какой краковяк. Как ты дойдешь-то? — беспокоился он.
— Я-то дойду. А вот ты как?
Меня и вправду беспокоило, как дедушка по зиме доберется до города. Он весь больной, у него одышка.
— Поехали вместе. Или давай я останусь.
— Ученье-то запустишь. Иди, милой, иди. А я еще гармонь куму Сану излажу. Сани починю. Некому ведь в колхозе сани ремонтировать.
Мы обнялись. Постояли так, и я пошел, помахивая дедушке рукавицами, припасенными заботливой Ефросиньей. Дедушка все стоял, глядя мне вслед. О чем он думал? Обо мне ли, о папе или о своей жизни? Одно знаю: думал с добрым и чистым чувством о людях, об их житье.
Я шел все бодрее и бодрее, хотя снег не переставал. Я был в хорошем настроении. Вспомнил: когда мы проходили с дедушкой по проулку, выскочила Галинка в легком своем платьице, пожала мне руку:
— Приезжай, Паша. Обязательно приезжай, — и насовала мне в карманы телогрейки подсолнечных семечек. — Веселее с ними пойдешь.
Я шел и думал: каким буду через год, когда приеду снова? Наверное, сильно вырасту? Может быть, к тому времени разобьют фашистов, и в деревне будет опять так же весело и людно, как перед войной. И Андрюха приедет в Коробово, и Игнат, и Соломонидин Семен, все наши.
Вьюга унялась. Вдруг стало нестерпимо бело от первого выпавшего снега. Он еще лежал в раздумье, то ли таять, то ли подождать, а потом вдруг растекся, забурлил в ручьях, как весной. Рано еще снегу окончательно ложиться на землю: вон сколько не убрано овса, ячменя, льна, а у нас в Коробове не выкопана еще картошка. Эта забота теперь и мне была понятна, как дедушке, как Сану. Картошки много еще копать. Но хорошо, что овес успели выжать. Я тоже его жал.
В котомке, которую я смастерил, сунув в углы мешка по луковице, был у меня чуть ли не пуд муки. Это я заработал в колхозе. Да еще были там у меня Галинкин туесок с медом и Ефросиньина поллитровка с топленым маслом. Это такое богатство! Теперь мы будем делать завариху. Мама и бабушка обрадуются. Весело было мне идти.
До разъезда я добрался к вечеру. Дежурный железнодорожник сказал мне, что поезда, на каком бы я мог добраться до города, сегодня не будет. Надо сидеть до утра. Я послонялся и тесном и скучном вокзале, посмотрел на проходящие эшелоны и вдруг вспомнил, что здесь живет Пашка, который давал нам тележку для перевозки вещей. Мы ведь с Андрюхой ярушник ему обещали, а у меня было полтора ярушника да мука. Могу я его ярушником угостить. Ведь он хоть и сердитый на вид, а парень ничего.
Около Пашкиного дома какой-то парень в матерчатой ушанке приспособился и ширкает в одиночку березовый кряж.
— Пашка, — узнал я.
— А, это ты. Зажали небось ярушник, — ворчливо сказал он, не изобразив никакой радости от встречи со мной. — А где тот, второй-то? Старика небось ухайдакали?
— Да не старик это, а мой дедушка. А Андрюха давно в армии. Ярушник я тебе дам. Не цельный, конечно, но дам, — пообещал я.
— А я вот хочу сделать педальный автомобиль. Колеса отпиливаю. Тятьке моему ногу отшибло, дак я ему сделаю такой автомобиль, чтоб руками крутить. Ну-ка, берись за пилу.
Я взялся, и мы отпилили для педального автомобиля четыре кругляша.
— Домой, да?
— Домой.
— Я тоже в город поеду.
Оказывается, отец его лежал в нашем госпитале, и Пашка ездил к нему. Мы умяли ярушник с репой. Пашка сказал, что пассажирский поезд ждать пустое дело. Надо на товарняке. Только если поймают, целое разбирательство будет. Могут штрафануть, а могут и… Время военное. Но мальчишек… Что с мальчишек возьмешь? Надо удирать, и все.
Просто мне повезло, что я додумался зайти к Пашке. Он-то все тут знал. Мы с ним поели, напились воды прямо из колодезной бадьи, поболтали об Андрюхе, сыграли в шашки и пошли на вокзал. Сидеть долго не пришлось, вышел из своего помещения железнодорожник с фонарем, и Пашка толкнул меня в бок.
— Товарняк встречает.
По науке, которую изложил он мне, никакого труда не составляло прыгнуть на ходу в товарный поезд. Надо просто смотреть, чтоб была низко подножка и не торчал на площадке охранник, а то сразу напорешься на тюрьму. И, конечно, на одну подножку нам не попасть. Тут уж как придется. Каждый ищи свою.
Когда товарняк, слегка сбавив ход у разъезда, пошел мимо нас, Пашка обезьяной вцепился в поручень, и раз-раз — забрался в уплывающий вагон. Проходит третий, десятый, но все нет низких подножек или скоб. А вон уже и скоро последний вагон. Не уехать! Я вцепился в первую попавшуюся железную лесенку, побежал, подтянулся и повис. Как, оказывается, тяжело подтягиваться с котомкой. Просто невыносимо, никак не доберешься коленкой до скобы. А руки слабеют. Вот-вот разожмутся пальцы. Вот-вот отпущусь. Отпущусь… и вниз, на мелькающие перед глазами шпалы, и тогда все. Я шаркаю ногами по стенке вагона. Хоть бы какой-нибудь болт, выступ. Но их нет. И мешок не сбросишь. Погубит меня мука. Вот все-таки за что-то я зацепился ногой, совсем крохотное. Нога все равно соскользнет. Пусть отдохнут руки. Теперь перебраться правушкой за следующую скобу. Еще. И вот уже есть опора для ноги.
Весь в холодном поту, с облегчением перевалился я за борт вагона и улегся на доски, которыми чуть ли не доверху был он загружен. Хорошо, что я в деревне стал сильным. А то из-за одного мгновения можно было пропасть. Не хватило бы сил. И я бы погиб, и мука пропала, и Галинкин туесок-бурачок с медом. Когда буду вылезать, все надо делать осмотрительнее, спокойнее. Но эта осторожность меня немного подвела. Я видел, как Пашка, спрыгнувший с товарняка около вокзала, смотрел с насыпи и махал мне руками. А я ждал, когда остановится состав. Он же остановился только на товарной станции. Была уже ночь.
Со всеми предосторожностями я выбрался из вагона, спустился на землю и, ныряя под вагонами, двинулся к переезду. Домой я добрался поздным-поздно.
Мама с бабушкой сказали, что я вырос, поправился и вообще стал как взрослый. Подперев щеки, они смотрели, как я уплетаю картошку. Мама приподняла мешок. Больше пуда.
— Там мука, масло и мед, — с гордостью сказал я. — Это я заработал муку. Я сам.
ГЛАВА 12
Все мы с готовностью ездим в дальние города и другие страны. Всегда тянет посмотреть белый свет, как в детстве влечет на Кавказ, где и в жару снежные горы. Но иногда вдруг щемит какая-то неясная тоска и вина за то, что никак не удосужишься навестить самую близкую, а оказывается, самую дальнюю страну — страну своего детства. Эту вину в минуты одиноких раздумий о жизни испытывали, наверное, маршалы и токари, писатели и повара. Испытываю и я.
А если этой страны вовсе нет, если она только в каждом из нас? Все равно надо поехать: милые угоры и перелески помогут взглянуть философски, мудро на жизнь, помогут понять себя и других. Так думал я, отбиваясь этой весной от соблазнительных предложений друзей поехать на Белое и Черное моря, в Кижи и на Золотой Берег. Я поеду в свою Вятку, я посмотрю свое Коробово. Я никогда не рассказывал о нем, потому что боялся, что не смогу рассказать как надо и только все испорчу. Или — хуже всего — мне не поверят, или не тронет их мое умиление.
Я решил, что просто съезжу в деревню, ни к кому не зайду, никого из соседей не стану искать и беспокоить, а поброжу неузнанным и приеду обратно. Да и кого найдешь? Многие старики умерли. И Соломонида, и Агаша, а Галинка… Галинка вышла замуж за Ванюру. Этого я никак не мог представить! Но это было правдой.
Андрей погиб где-то на чужой стороне уже в самом конце войны. С Галинкой он переписывался все время и даже встречался. Она приезжала к нему, когда он лежал в госпитале в городе Глазове. Дедушке и мне Андрюха тоже изредка писал, обещая, что после победы обязательно заедет к нам, и мы все вместе в ресторане отпразднуем встречу. Нас с дедушкой это предложение сильно смущало. Дедушка ходил в своих единственных штанах с пузырями на коленях. У меня же из нарядов имелась только одна телогрейка. Андрюха считал, что пойти надо в «самый наилучший ресторан». У нас он был всего один. В конце концов мы решили, что пойдем. С Андрюхой нас пустят. Он же старший лейтенант!