В деревне Сибирь Степанова сестренница Нинка сквозь слезы ругала председателя:
— Хоть бы пил, окаянный, дак скорее бы выгнали, а то не пьет, долго просидит.
Нину подзадоривал шалопутный, веселый мужик Егор Макин. Высунув из кабины трактора свою носатую рожу, азартно разъяснял:
— Правильно, Нин, кто пьет, тот дело знает.
— Ты-то, Егор, давно знаешь одно дело, где горло промочить, — огрызалась Нина.
— Я знаю, — соглашался Макин. — Дак кто пьет, дело знает.
Егор приволок на тракторных санях воз ржаной соломы и был доволен собой. Нина с напарницей растаскивали ее охапками по кормушкам, чтоб успокоить ревущих коров.
Макин не любил, когда его не слушали. Степан, хоть и в родстве находился с Егором, не любил его болтовни. Много пустого мелет. Отвернулся. Не тянуло его на шутку да смех.
— Поеду, у Футболиста выпрошу трешницу, — сказал Егор и покатил на тракторе в Лубяну.
Нина позвала Степана в коровник. Он пошел следом. Вовсе Нина исхудала вся. Телогрейка на ней болтается, как на колу, голенища валенок хлопают по тощим икрам. Да на такой нервной работе разве до полноты? Когда коровы с голоду ревут, не знай куда бы делся.
— Мотри-ко, Степан, чего у нее? — насильно открыв рот у брыкливой пегой телушки, со страхом спросила Нина. Задела зубы. Они шатались, как колья в болотине.
На измученном лице Нины столько было усталости и тревоги, что Степан пожалел ее, успокоил:
— Чо-чо… Обыкновенная штука. Вроде цинги. Вишь проследила ты. Лап елочных надо запарить да отваром поить, тогда пройдет. Проследила ты.
— Дак как проследила? Я показывала Тимоне. А он: «Если падеж допустишь, перед судом ответишь». — И Нина заревела, утираясь углом платка.
Посмотрел Степан на коров — вовсе бедные отощали. Соломы и то не досыта. И, до падежа недалеко.
Завел трактор, погнал в лес, на делянку. Нарубил еловых лапок полные сани, привез к коровнику. Запаривай да пои, Нина.
Делал все это и думал, что нельзя ему больше в колхозе оставаться. Не может он больше глядеть на все это. Так хозяйствовать — только людей, скот и машины мучить.
Когда пришел Степан в контору за авансом и справкой, облокотившись о барьер, дымил там Егор Макин. Два плотника из приезжих сидели на корточках возле порога и тоже смолили цигарки. Плотникам-то что, они приезжие, им сразу деньги за работу дадут, а вот насчет себя Степан сомневался: вряд ли получит он аванс. Слышно, пуста была касса. Последние деньги за южную, краснодарскую солому отдали, у самих ячмень запал снегом.
Нескладная, мужицкого покроя, счетоводка махала на курильщиков бумагами:
— Вовсе ведь, идолы, закоптили меня. Как рыбина я теперь. Мой дома меня костит: «Пошто табачищем прет от тебя? Сама куришь али с мужиками все? Чую, грит, дух мужиковский». Вот придет из больницы Андрей Макарыч, он вам задаст.
Дюпин и правда гонял курильщиков, которые любили в конторе дымить да стены отирать. А где им больше быть? Федя-клубарь и тот не выдержал, перешел в другой колхоз. В их-то клубе только тараканов морозить. До середины зимы лишь дров хватило.
— Выпиши три-то рубля, — видно, уж не первый раз просил Макин счетовода.
— Без председателя не могу, а его нету, — терпеливо объясняла та и щелкала счетами. А что было щелкать, коли в кассе оставались гроши?
Степану надо было с председателем потолковать. Нельзя ведь так, чтоб у коров зубы шатались. Куда заместитель по животноводству Тимоня смотрит? Скот-то спасать надо. С такими зубами солому не больно поешь. Жалко, нет Андрея Макаровича, с ним бы Степан душу отвел, поговорил. Но уехал Дюпин лечить свою култышку. Никак к новому протезу не может приспособиться.
Председатель не приходил долго, хотя известно было, что он дома, что поел сегодня молочную лапшу и жареную картошку в обед. Причин задерживаться дольше нет.
Егор своим горбатым носом что-то учуял, сунул вилку в радиорозетку, и из серой мятой тарелки репродуктора раздались шум и свист, а всполошенный голос, будто торопясь на пожар, зачастил: «Удар, еще удар!»
Репродуктор загудел еще сильнее. Где-то далеко от Лубяны выходили из себя люди, переживая из-за игры в мяч.
— Еще час не придет, футбол пинают, — сказал Макин и почесал голову под шапкой. Видно, не знал, как отнестись к председателеву занятию.
А Степан в сердцах плюнул. Эх, сундук, сорок грехов, коровы от голода ревут, а председатель переживает за то, как там, у моря, в теплом краю, пинают футбол. Такого-то баловства ни при ком не было, хотя уж, считай, много председателей он пережил.
Мужики ждали терпеливо. Они были к этому привычны. Все равно председатель конторы не минует. Сидели, натирали мазутными ватниками и без того замусоленную до черного блеска стену.
Разговор у них был самый общий, понятный для всех — про выпивку и мужицкую хитрость.
Один приезжий мужичок, с ласковым украинским выговором, рассказывал про своего шурина — милиционера, у которого, между прочим, будто бы есть собака по кличке Жулик. Шурин приспособился закапывать заветную четвертинку на балконе в ящик из-под цветов. А Жулик будто бы раскопал бутылочку и притащил жене. Та милиционера привлекла к ответственности.
— Это што! — перебил закарпатского плотника Егор Макин, у которого свои бывальщины имели всегда самую высокую цену. — Вот у меня есть друг, между прочим Степанов братенник, Аркашка зовут. Он в городе живет. Почище милиционера выдумал. Ставит четвертинку в туалете в сливной бачок. Во-первых, никто не догадается, а во-вторых, водочка всегда студеная. Зашел вроде бы посидеть по известной надобности, а сам бульк-бульк — и к столу выходит веселенький. Жена его Клавдия никак догадаться не может: «Вроде, Аркаш, водкой от тебя пахнет». — «Да ты што?!» Ты, Степан, не проговорись Клавде, — предупредил Егор, — это мне Аркаша под секретом сказал.
Но у Степана истории о хитрых мужиках обычного веселья не вызвали, потому что был он сердит на председателя, на стужу, которая сковала колодцы, на себя. И тревожно было ему оттого, что решался на дело невиданное — хотел навовсе оставить Лубяну.
Правду сказал Макин, председатель явился только через час. Молча прошел к себе за загородку, стащил с головы шапку, перед конопатым зеркалом расчесал непродираемые кудри гребешком и сел за стол. Так же молча взял у плотников счет, повертел в руках, вскинул спокойный взгляд.
— Нету денег.
Доброе лицо его с курносым женским носиком никакого беспокойства не выражало из-за того, что денег не было, и стыда, видно, он не чувствовал, потому что не покраснел.
— Хоть по червонцу, — взмолился закарпатец.
— Сколько у нас там осталось? — спросил Геня-футболист.
— Пятнадцать, Геннадий Андреич, — крикнула счетовод из-за заборки.
И тут вылез Макин.
— Чур, председатель, мне трояк. Уговор дороже денег. Солома доставлена. — Видно, условились они раньше об этих трех рублях.
Председатель наискось подмахнул макинскую бумажку на три рубля, плотникам велел выдать червонец на двоих и посмотрел на Степана.
— Ну, а у тебя, Семаков, что за вопрос?
— Не могу я больше жить здесь, — сказал Степан, — справку дайте. Я бы, может, и не поехал, да меня уж, как больного, трясет. Видано ли дело: воду в колодцы возим, лес рядом, а у теленков зубы, как колья в болоте, качаются. И ведь никто, ни один хитрован, пальцем не шелохнет. Разве так можно жить?!
— Опять ты за свое, — уныло сказал Геня-футболист и поморщился, — научись сначала говорить. А то «теленков», «не шелохнет».
Видно, недаром в институте учил он студентов русскому языку, не поглянулись Степановы слова.
Степан расстроился, что плохо сказал.
— Я ведь от чистой души тебе, председатель, говорю. А тебе, вишь, выговор мой не поглянулся. Выговор такой, да ведь дело я говорю. А слушать не хотишь, я и вовсе уеду. Справку не дашь, и так поеду. Другой, третий уедет — с кем жить-то станешь?
Председатель не ответил. Уткнулся в журнал и про Степана, видно, забыл.
— Не поминай лихом, — сказал Степан, вовсе обиженный.
Если бы по-человечески, убедительно объяснил трудность или уговаривать стал, может, и остался бы, а теперь уедет Степан. Уедет — и все. И так нелегко живется, да еще председатель, не приведи господи, как вареный. Ни ругани, ни шуток не понимает. Сидит в конторе, книжки посторонние читает да гребешком волосы расчесывает… Так ведь можно прочесаться.
Заехал как-то к Гене-футболисту директор соседнего совхоза Тарас Петрович Мережко, повел его председатель по селу. Зашли в бывшую церковь, где клуб помещался. Мережко взял да и перекрестился. Постную рожу скроил. Геню-футболиста то ли развеселить, то ли уесть хотел.
Другой бы захохотал, а Геня-футболист обиделся, надулся, бумагу в райком партии написал: «Над бедным колхозом Мережко Т. П. издевается, вместо того чтобы помочь». В райкоме посмеялись. А Мережко отвернулся при встрече с Геней-футболистом.
— Штоб я к этому дурному лубянину поехал — ни в жизнь. Да издеваться и надо над такими.
А ведь у Мережки-то совхоз крепкий, коровки сытые, корма есть, народ не бежит, потому что дома строятся. Можно было бы Гене-футболисту кое-чего перенять, тот же клуб построить, а то в церкви только тараканов морозить.
Вовсе опозорил себя лубянский клуб, когда случилась такая оказия. Повздорили парни с Макиным. Тот хотел на гармони «барабушку» играть, а молодежь желала новый танец услышать и своего гармониста для этого имела. Ухватились за инструмент с разных сторон. Дерг. Разорвали гармонь. Вот и спору конец. Клубарь с расстройства ушел. Заперли клуб на замок. Без гармони исчезла в нем душа. Один замок ржавел. А потом сев начался.
Думали, вовсе необитаемо стало помещение. Да ошиблись. В июне вдруг увидели лубянцы — из клуба через окошко Марькина хохлатка кокочет, выманивает цыплят. Оказывается, свила гнездо в разорванной гармони и спокойно вывела свое потомство. Вроде самой хозяйки почтарки Марьки оказалась, тоже все дети со стороны.
Решился Степан податься к сыну Сергею. Служил тот после военного училища в дальнем городе у моря. Около сына можно привиться. Рядом со своим родным человеком всегда легче обживаться. Квартира у сына есть, а работы Степан не боится.