Нашел в клети старый, еще армейский чемодан, заросший лохматой пылью, вытер, принес в избу. Ольга сразу завсхлипывала: шутка ли, с обжитого места стронуться. Придется ей одной куковать. Дочь Даша в Иготине учится. Изба сразу большая, как поле, станет.
— Не ездил бы, — попросила она. — Поди, улучшение будет?
— Не видно, штоб лучше-то. Да ты не казнись. Может, я и вернусь. Чужая сторона не родная мать. Погощу, да и приеду.
Это для Ольгиного успокоения, а про себя Степан решил, что в Лубяну не вернется. Уж больно много злости на Геню-футболиста и на Тараторку накопилось у него. Все вкруговую уезжают, где-то находят места. Неужели он хуже других? Да никогда такого не было, чтоб он чего-то хуже делал.
Еле расстались с Ольгой. Давно друг от друга не уезжали.
Ехать было поначалу тоскливо, а потом приятно. Люди все показались обходительные. Вздыхали: что ж это деревня-то никак не поднимается? И Степан объяснял, почему их Лубяна «падает».
Приехал. По железнодорожному радио на вокзале гостеприимный женский голос рассказывал, какие чудеса ждут пассажиров: ресторан, комната матери и ребенка, носильщики чемоданы доставят в камеру хранения, такси куда угодно привезут, — но Степан ни одним этим чудом не воспользовался. Вскинул чемодан на плечо и пошел пешком. Любопытно было поглядеть. Кругом старинные дома с черепичными крышами, на шпилях высоких соборов петухи. На улицах чистота, как в доме. С войны таких старинных городов он не видал, но тогда в развалинах все было. Много люди сделали, подняли жизнь.
К вечеру добрался до Сергея. И сын, и жена его Веля — все уахались: зачем пешком, да как так можно! Он гостинцы выложил, рыжики соленые, мяса порядочный кусок. Внука Алика на ноге и на руке покачал. И тут уж Степан внуку самым близким человеком стал, потому что отец с матерью суетились, угощенье готовили, а сын им мешал. В два счета внук слову «деда» обучился и уж не отходил, все просил покачать на ноге.
Понравилось Степану и дневное одиночество в пустой квартире. Проводил внука в детский садик и остался один — хоть спи, хоть телевизор с утра смотри. Степан ходил по комнатам в мягких пенсионерских тапочках, включал и выключал свет, водопроводные краны. Прозвал себя «огнетушителем». Заметил, что из окна моря не видно, а вот песку в квартиру нанесло с прибрежных холодных пляжей — скрипит он под стаканами, на тарелках.
Искал Степан, нельзя ли что-нибудь подремонтировать. А то бы он мог и ботинки подправить, и полку приколотить.
— Ну что ты, пап, отдыхай! Ничего не надо делать, — успокаивал его Сергей. Жилистый, сухой, сын на месте не сидел: и полки, и шкафы были приколочены. Все разложено по местам. Военный человек порядок любит.
Просыпался Степан рано. Долго лежал, чтоб кашлем или шуршанием шагов не разбудить сноху и сына. Наконец, набравшись решимости, выходил в кухню, тихонько включал радио. Там говорили о севе хлопчатника, про подкормку. «Скоро и в наших местах, поди, по черепку пойдут разбрасывать удобрения, — думал он, и ему становилось немного не по себе. — Всех там соберут, и школьников, и пенсионеров, и на Ольгиной столовой повесят замок». Все выйдут, а его не будет. А раньше-то он всегда в такую пору удобрения подвозил.
Сквозь сон услышал он как-то потрескивание затопленной печи. Обрадовался: это сучья огнем занялись, Ольга затопила. А глаза открыл — белый городской потолок со швом посредине. Плиты уложены. Понял потом, что потрескивают шишки на сосновых ветках, которые привезли Сергей и сноха Веля с прогулки. Потом разглядел на скатерти семечки с легким оперением, чем-то напоминающие стрекозиные крылышки. Немного тоскливо стало, что ошибся. Хорошо бы в дом свой теперь заглянуть.
Сергей жену выбрал красивую, полную. Веля сама говорила, что она похожа на какую-то артистку, и одевалась как артистка. Сергей рядом с ней был щупленький и невидный. Полное имя у нее было Валерия, а она всем велела называть себя Велей. Веля? Что за Веля? Но бог с ней, Веля дак Веля. На голове Веля такую капусту наворачивала, что у самой руки уставали. Если бы, к примеру, сестренница Нинка или Ольгина сестра надумали себе на головах такую капусту сооружать, коров бы им некогда было доить. Вовсе бы дело в деревне к упадку пошло.
Да и Веле из-за этого не хватало времени пол вымыть. Серега сам с тряпкой крутился.
— Да што это, Сергей? — удивился Степан. — А жена-то чо? Поди, и тряпку в руки не берет.
— Это ничего, пап, лучше, живота у меня не будет, — отвечал тот.
А до живота ли ему, одни кости да жилы. У Вели вот накопленного многовато имелось.
Снохи Степан побаивался: Веля на суждения скора. Это вот не так делаете, а то надо наоборот и никак иначе. Чисто директор. И с чего вроде бы такому гонору быть? А поди же ты, она им обоим давала разгон, хотя на работе то школьным завхозом была, то в парикмахерской ногти красила, всяким модницам.
— Ценная это специальность. Накануне праздника до ночи ко мне клиентки стоят, — говорила она Степану. — Кроме того, это не только мода, но и культура.
Тут уж Степан спорить не стал, хотя уверен был, что с такими ногтями корову не подоишь, травы не накосишь. Его Веля сразу взяла в шоры:
— Опять вы, папаша, в туалете курили? Разве трудно выйти?!
Он подчинился и стал выходить на площадку. Сначала Сергей, хоть и не курит, стоял с ним на лестнице, чтоб не тоскливо отцу было, развлекал, а потом Степан дымил в одиночку. Многое тут замечал. Уборщица только что вымыла лестничные клетки. Пресно пахнет водой, совсем как снежницей. Дома теперь везде такой запах талой воды. Вовсю цедится она с сосулек. Март ведь.
Сыновья Егора Макина с Нинкиной Люськой, наверное, где-нибудь на припеке лепят глиняные постряпушки. Курицы бродят в оградах, радуются весеннему яркому дню, поют: ко-о-о, ко-о-ко, ко-о-о… Хорошо в такую пору в своей деревне. Широко все видно, дышится вольно.
На осевшем снегу начинают появляться следы: кто-то на лыжах прошел — проступили полоски, волк к крайним домам подбегал, и это тоже заметно стало, вызвало запоздалый страх. Все весна показывает, что и где делалось зимой. Ничего не укроется.
Дом городской был большой. Жителей в нем помещалось больше, чем во всей Лубяне. Но неизвестно, что за люди живут. Слышно только по запахам: кто-то рыбу жарит, кто-то грибные пироги завернул, а кто гороховицей доволен.
Видно, не одного Степана выгоняли курить на лестницу.
— Шура, иди дымить на площадку, — слышался женский крик в квартире, что пониже, и какой-то мужик-бедолага послушно выходил табачить. Чиркал спичками, кашлял. Его про себя прозвал Степан Шурой-нижним. Шура-нижний был, видно, непоседливый. Курил и напевал чего-то, похлопывал ладошкой по стене, насвистывал.
Степан, накурившись, тихонько заходил обратно в квартиру. Пусть там Шура без него постоит. Но однажды Степан не поспел уйти. Этот Шура-нижний в легоньком физкультурном костюме взбежал наверх. Был он совсем молодой, лет тридцати, косоглазый, сутулый, с упругим, как проволока, мотком волос на голове. Задний карман оттянут каким-то железом. Тисками, что ли.
— Это вы курите, значит? — с удивлением разглядывая Степана, спросил Шура.
— Выходит, что я.
— А я думаю: кто там тихонько покряхтывает? Отец Семаковых?
— Отец.
— Его или ее?
— Сергей сын мой. В гости я приехал, — объяснил Степан.
— Ну, я сразу понял, что вы его отец, тихий очень, как и он у вас.
— Да не больно я тихий, — обиделся Степан. — Могу и…
Но на это Шура не обратил внимания.
Теперь они стали сходиться на средней площадке и разговаривать про деревню.
— Вот ты мне скажи, Степан Никитич, когда у нас деревня надежно поднимется? — остро взглядывая, допытывался Шура. — Город вам помогает, государство помогает, а вот ты рассказываешь, что солома — единственный корм.
Степана и в поезде попутчики расспрашивали, как в деревне дела, почему подняться не может. Одна старуха особенно настойчивая оказалась. Вначале будто простенькая была.
— У меня дом номер два, квартира два и внук двоечник. К нему и еду. Отбился от рук у родителей. Зовут: приезжай, вся надежда на тебя. Вот и еду.
А потом вставила в ухо проводок и начала выспрашивать, зачем люди из деревни уезжают. Там ведь воздух чистый, цветы, простор. Почему? Видно, работы тяжелой боятся? Степан сначала объяснял, что порядок не везде есть, молодежи свет посмотреть хочется, специальность получше деревенской приобрести, а старуха все про парное молоко, какое она много лет назад пила, про воздух. Степан отвернулся к окну. Обиделся. Что она понимает, эта старуха, пятьдесят лет, как в деревне не бывала. Не один воздух нужен.
И от Шуриных вопросов Степану стало не по себе. Получалось, что будто сам Степан виноват, будто лодырь. Не может дело в Лубяне поправить. И другие тоже лодыри. Все, мол, помогают деревне, а без толку.
— Эх, сундук, сорок грехов, ты брось деревню зря винить, — сказал он. — Когда твой завод строили, дак деревня давала свои соки. И народ на нем работает тоже из деревни. Останови на улице и спроси — каждый второй скажет, что он деревенский. Вот и не хватает народу в деревне. А ей, как и заводу, надежные люди нужны.
— Ну, а к чему в деревне много людей? Машины есть, — опять напер на него Шура.
— Старух, что ли, на машины садить?
Курение затягивалось, и теперь уже их разлучали, зазывая из квартир. Опять Веля не больно была довольна. Нехорошо стоять на площадке и спорить.
Как-то Шура-нижний завел Степана к себе домой. Везде в квартире у него расставлены были кораблики. Некоторые хитроумно сделаны из дерева, другие из латунных пластинок, а один даже выточен из слоновой кости.
Ух какие руки, оказывается, были у Шуры! А ведь вовсе нескладный парень на первый взгляд, не мастеровитый.
— Ты это што, для ребятишек или как? — расспрашивал Степан, разглядывая кораблики. — Если для ребятишек, так больно работисто. Каждый гвоздик самому надо ведь сделать.
— Нет, не для ребятишек. Может, музею подарю. Просто интересно мне это. Вот делаю первый русский корабль «Орел». Знаете, сколько мучился, пока описание нашел? Чертежей ведь нет. Он еще при отце Петра Первого был. Четыре года я описание собирал.