— Степан Никитич, дом перевозим без разборки. Поехали. Такого ты еще не видывал. Посмотришь.
Степан забрался в газик. Любопытно взглянуть.
И вправду — через поле ехал Нинкин дом, срубленный дядей Яковом. С резными наличниками, со скворешней на углу. Сестренница Степана Нина шла следом с сумкой в руках. Утиралась углами платка. Жарко было. А тракторист Егор Макин не больно, видать, приспособился к такой машине. Дергал тросы так, что дом вздрагивал.
— Чего он делает, ексель-моксель, что делает! — закричал Зотов и застучал по клаксону. Видно, думал сигналом образумить Егора. — Разве так перевозят?
А Макин, подергивая дом, ехал и ехал. Видно, не чуял беды.
Газик подлетел к трактору.
— Ты чего делаешь? — закричал на Макина Зотов.
— Как чего?
— Да ты понимаешь ли, если уронишь дом, ведь вся наша идея с перевозкой пойдет кобыле под хвост!
Подошла Нина, лицо заплаканное. В кирзовой сумке торчит целая батарея поллитровок, одна уже наполовину опорожнена.
— Дак, Кирилло Федорович, он все так дергает дом. Дернет, выскочит и говорит: «Если не плеснешь водки, растрясется хорома». Уж два раза наливала. Не жалко вина ему, пей бы, дак дом жалко, и вправду уронит.
Зотов не дослушал. Лицо его пошло пятнами. Худощавый, тонкий, он схватил длинного Егора Макина за отвороты пиджака, встряхнул и влепил пощечину.
— Вон отсюда к чертовой матери, вон!
Степан испугался, хотел унять директора, поймал за руку, но тот еще успел смазать Макину по шее.
Спотыкаясь, Егор отбежал в сторону.
— Я в милицию, я к прокурору… Попомнишь меня, Зотов. Простых колхозников лупить! Это тебе не крепостное право. Свидетели имеются у меня.
— К-катись, ексель-моксель, хоть к черту в преисподнюю. Жалуйся! Тьфу… — И замахал рукой, будто угодил в грязь.
Степану тоже было не по себе, а Нина испугалась:
— Дак чо это, мужики? Нельзя ведь так, мужики. Ведь трезвые.
— А ну, Степан Никитич, садись ты на трактор, — сказал хмуро Зотов.
Так вот и случилось, что первый дом в Лубяну из малой деревеньки пришлось перевозить Степану. В Сибири остался только один дом Аграфены Карасихи, матери Тимони-тараторки. Та и в одиночку не боялась жить.
Макин шел на расстоянии от движущегося дома, грозил кулаком Зотову, но подойти опасался. А потом куда-то исчез.
Степан приволок дом на то место, которое было определено, а сам скорехонько кинулся искать Егора. Возьмет да вправду поедет жаловаться. Тогда Зотову худо будет.
Степан нашел Егора на тракту. Тот махал поднятой рукой, хотел остановить машину. Видно, вправду надумал ехать в район с жалобой на Зотова.
Степан принялся его уговаривать, чтоб не ездил.
— Н-не, я так не оставлю, — горячился Егор, — чтоб колхозника бить. Это он мне за мои стишки…
— Да чо ты плетешь, какие стишки, сундук ты, сорок грехов! Почто трос-то дергал? Дом-то и вправду завалил бы. Не езди. Кто с тобой с пьяным станет разговаривать? Еще дадут пятнадцать суток по мелкому.
— А станут, — завидев машину, опять пошел Егор на середину дороги. — Может, я от обиды выпил. Прокурор поймет.
— Да брось ты, Егор. Выпил-то ты еще в тракторе, я ведь знаю, а от обиды добавил.
Кто знает, сумел бы уговорить Степан Егора или нет. Прибежала Нина звать их на подъемку дома. Плотники уже фундамент собираются класть. Надо выпить. Она обняла Егора, повисла на нем.
— Плюнь-ка на все, Егорко, не сердись, а то мою радость всю испортишь, — закричала она и потащила Макина.
Степан только помогал. Егор упирался, но шел.
Нельзя было его отпускать. Вдруг и вправду найдутся люди да и начнут против Зотова копать. Снимут его с директорства, пошлют нового. Опять Лубяне привыкать. А если новый не слаще Гени-футболиста? Макин этого теперь не понимает, а завтра с утречка Степан к нему забежит, растолкует.
Теперь Степан сзади шел, подталкивал Егора и бубнил:
— Нехорошо, Егор. У Нинки радость, а ты…
Макин вроде успокаивался. В общем-то ведь он был мужик незлопамятный, проспится, раскаиваться станет.
Запомнился Степану еще один год. Весь август стояло ненастье, весь сентябрь без передыху лили дожди. Густо поднявшиеся яровые невозможно было взять комбайном. Поговаривали, что кое-где взялись за серпы, жнут вручную. Если на серп да литовку рассчитывать, прикинул Степан, до февраля им в малолюдной Лубяне придется убирать.
Кирилл Федорович весь изорвался. С него требовали убранные гектары, сам он понимал, что тянуть нельзя, а сделать механизаторы ничего не могли. Как на болоте, вязли комбайны. С грехом пополам убрали ячмень и пшеницу, а овес остался на октябрь. Побелел от перестоя, смахивали его уже по застылку. Всех, кого было можно, посадил Зотов на комбайны. Степан тоже жал.
Этакой уборки отродясь у него не было. Работал в рукавицах, ватных штанах, а все равно зяб. Жали и днем и ночью.
В тот вечер дул студеный сиверко. Комбайн качало, когда он вставал к ветру боком. По сторонам, куда не доставал свет фар, не видно ни зги — черная стена, а на свету заметно: вот он, пропархивает уже снег. Вдруг возьмет да вызовет снегопад небесная канцелярия. Тогда не взять хлеб.
Степан надумал все поле убрать. Пусть и до трех и до четырех утра придется гонять на машине, а уберет.
Когда уж вовсе закоченел, взвеселил его Кирилл Федорович. Подъехал на своем газике, выскочил, одетый по-зимнему — в полушубке, шапке, в валенках с галошами.
— Ну как, Степан Никитич?
— На гару комбайн делали — все голо тут, — сказал Степан. Непослушные губы исковеркали слова — вместо «жара» вышло «гара».
— Тяжело, Степан Никитич, но надо убирать. Снегопад по радио обещали. Крепись, ты у меня надежный. Я вот тоже мыкаюсь всю ночь напролет, ребят уговариваю да подогреваю. Подаю сам по стаканчику, иначе заболеет человек, завтра не работник. Погрейся и ты.
На полу газика катались две порожние бутылки. Из третьей налил Зотов стопку ему.
— Вот ведь, Степан Никитич, если по строгому закону подойти, то преступник я, за решетку меня надо, сам людей пою. А с другой стороны, пустить хлеб под снег еще большее преступление. Как тут быть-то? Осудишь ты меня?
Степану жалко было директора. Прожевывая бутерброд, заботливо поданный Зотовым, сочувственно сказал:
— Я вот думаю, чтоб директором или председателем работать, надо здоровье бычье иметь. Не спать тебе приходится сутками — одно, выпивать не меньше других, а уйти, чтоб не качнуло. Фронтовая у тебя работа, Кирилло Федорович!
— Вот ты хорошо меня понимаешь, — расчувствовался Зотов.
— Я ведь, Кирилл Федорович, безответный, я такой, признай мой труд, дак в лепешку разобьюсь. Я… — расчувствовался и Степан.
— Я знаю, знаю, ты шею-то закрой. На-ка мой шарф, — сказал Зотов и насильно обмотал горло Степану своим шарфом.
Поднимался Степан на комбайн, и в глазах пощипывало. «Есть же люди, есть же такие люди, что до слез пробивает».
Комбайн он пригнал на усадьбу, когда уже брезжил рассвет. Слез, сунулся в сугроб и долго не мог подняться, ноги не слушались, руки были как грабли. Вот он как, хлебушко, дался в том году. Сколько сил и здоровья унес. Отхворал кое-кто.
Ну, хвалили их, конечно, грамоты дали, рубаху белую подарили Степану. Об этом Зотов тоже вовсю пекся. Дак ведь до колоска все они убрали. Так Зотов и сказал на собрании:
— Героические наши механизаторы спасли урожай, до колоска убрали.
ГЛАВА 4
Больше всего одобрял Степан Кирилла Федоровича за то, что поставил тот бригадиром в Лубяне Афоню Манухина. Незлобивый, спокойный, сметливый, он на комбайне ли жал, электриком ли был, всегда делал все основательно и с удобством для людей. Это заметил Степан, еще когда Афонька был вовсе молодяшкой, только что с механизаторских курсов приехал. Двое их у него под опекой находилось. Егор Макин и Афоня Манухин. Афоня все около него торчал, о том, о другом расспрашивал. Голодновато было, так иной раз Степан его подкармливал. Жил Афоня с больной матерью, не с чего было шиковать. Старался он скорее на свои ноги стать. И вовсе другой был Егор. После обеда потянется соснуть минуток шестьсот — и вправду на солнце разляжется. Спит-катает, хоть трава не расти. Ну, и, конечно, Егор, кроме трактора да комбайна, пожалуй, ничем не овладел, а Манухин и трактористом, и электриком, и шофером мог работать. Не говоря уж о том, что и топор у него не валился из рук.
На бригадирстве, когда управляющим отделением стал, показал себя Манухин.
Степан гордился: не понапрасну Зотову об Афоне сказал. Оба они не ошиблись. Правда, долго Манухин отказывался: не выйдет, с людьми не сумею сладить.
— Главное-то, Афоня, честно работать, тогда поймут и уважать тебя станут, — наставлял его Степан.
В первую же бригадирскую посевную с места круто взял Афанасий, поля начал выравнивать, а то ведь пашня шла волной. От этого хлеба неровные: где созрело, где прозелень, где засохло, где вымокло. А способ был простой: добивался Афоня, чтобы тракторы пахали не вдоль поля, как всегда делалось, а поперек. От этого продольные ложбины и гряды сглаживались.
Трактористы Афоню кляли на чем свет стоит: ишь, чего выдумал. При поперечной пахоте одни повороты: вдоль поля — километр, а поперек — метров сто, а то и меньше. Да и трясло на грядах. В общем, не пахота, а пляска. Так уломает за день — местечку рад.
Носился Афоня с поля на поле на мотоцикле. Весь плащ заляпан грязью. Приедет на одно поле — скандал. А вроде добром уговаривает. На другое — опять ругань. Не нравится механизаторам. Он одно: не оплачу продольную пахоту. И вправду не оплатил. Бывшие приятели отворачивались: заелся Афоня. Он с лица спал, скулы обострились. Переживал сильно. Всегда люди его любили, а тут на-ко, как враг какой.
— Втравил ты меня, Степан Никитич. Сам небось себя не выдвинул, — упрекнул его Афоня.
— У меня грамота мала, а у тебя пойдет дело. Потерпи маленько. Справедливости ты добиваешься, значит, добьешься, — подбадривал Степан.