— Вот в людях мужики дак мужики. Захар для поросенка загородку сделал, а у нас он все в хлеву у коровы. Разве от этакого облома, какой Афоня наш, чего дождешься? Обули, одели его, приютили, а он…
Шел Афоня мастерить клетку для поросенка, возвращался в избу, «пила» опять пилит.
А что сделаешь? Жизнь не печь, не переложишь.
Потом случилось чего-то с Манухиным, слушаться жены перестал. Началось с того, что ушел из шоферов. Надоело. Дома молчи, на работе молчи. Геня-футболист много не говорил. Иной раз ездит день, слова не скажет: садится — рукой рубит перед собой. Понимай это так, что надо гнать вперед. В бок шофера пальцем ткнет — налево сворачивай. В общем, без языка обходился, хоть и языку студентов учил.
Алевтине удобно было: муж-шофер с шиком ее подбросит до базы, обратно может привезти. Да и уважение: не кто-нибудь муж, не простой тракторист, а шофер председателя. Это она тоже сознавала. Афоня Гене-футболисту положил на стол заявление: хочу на простые работы. А Алевтина на дыбки. Ей надо, чтоб муж около начальства обретался.
— Не слушайте его, Геннадий Андреевич, будет шофером.
И тут Афоня себя показал. Повторять, конечно, не стоит, что и как он сказал тогда своей жене Алевтине, но рот она без звука открыла, а Геня-футболист рукой сразу рубанул вперед: иди, мол, парень, в простые механизаторы. Не любил он, когда при нем такие слова употребляли.
После этого попробовал Манухин урезонить жену. Вовсю она торговала водкой в розлив.
— Мужики, я вам лимонадиком ее подкрашу, а то не ровен час…
Под прилавком разольет по стаканам поллитровку, лимонадом подкрасит и себя не обделит. Кто знает, сколько она лимонада плеснула, сколько себе оставила. За день, поди, с поллитровку набиралось.
Добился своего Афоня, перестала она розливом заниматься.
Ворчали и Алевтина и теща из-за того, что домой теперь приходил Манухин грязным, пыльным. Работу тракториста с шоферской не сравнишь. В газике чисто.
— Тогда я домой приходить не стану, — сказал Афоня и на неделю поселился в заречной деревне. Дня на два поутихли и теща, и жена.
Когда стал Манухин управляющим отделением, недосуг ему стало слушать своих «пильщиц». Вроде все поутихло. С утра до ночи он на работе пропадал. Всю свою душу ей отдавал.
Был у Степана такой грех, целое поле испортил. Давно еще, после войны сразу, из южных мест продвинулась мода пахать не на прежнюю глубину 15—16 сантиметров, а на целую четверть метра. Бригадиры, агрономы с линеечками бегали, в борозду их совали. Считалось, что от этого урожаи пойдут в гору. А какой, к черту, урожай, если плугом выворачивает неплодоносный слой. Степан решил вспахать по-старому супротивное поле. Отчего такое название, сам не знал, хотя было оно у деревни Сибирь. Супротивное и супротивное. Поле меж двух ельников зажато, кто туда заглянет? И он не опасался, пахал. Вдруг откуда ни возьмись Тараторка.
— Пошто нарушаешь?
— Иди-ко ты, Тимоня, подальше. Пашу и пашу. Тот ушел.
Появляется с уполномоченным Леоном Васильевичем Редькиным. Тот линейку в борозду — и на Степана: почему нарушаешь инструкцию? Уполномоченного не пошлешь подальше — власть. А Тараторка хоть бы молчал. Нет, решил себя оправдать, подпевает:
— Я уж ему говорил, а он меня не слушается, гнет свое. Прогрессивности не понимает.
Уполномоченный тут и навалился на Степана: сознательное вредительство! Знаешь, это што такое? Степана бросило в пот. На фронте вроде так не было страшно, сколько страха Редькин нагнал. Плугарю Афоньке Манухину велел Редькин настроить плуги на большую глубину, и поехали. Позади оставался красный след — вывороченный материк. Реветь хотелось. Степан зубы сжал. Поперек воли своей ехал, потому что Редькин, закинув руки за спину, ходил. Не верил, что послушается Степан. Ушел бы уполномоченный, Степан снова бы глубину убавил, а тот не уходит, поскольку идет борьба с вредительством. Так и допахал Степан супротивное поле.
Потом замечал, что все плохо на нем растет: хоть рожь, хоть овес. А подправить — руки не доходили. На дальние поля навоз редко попадает. Так оно обиженным и было.
Как поставили Афоню бригадиром, Степан ему и выложил: вместе супротивное поле извели, давай вместе и поправлять.
Афоня с сознательностью отнесся: давай, Степан Никитич. И ведь поправили его лет за пять. Степан сколько извести на него свозил, навоз в этакую даль на санях таскал.
Афоня быстро раскусил, как можно большого хлеба добиться: хорошая вспашка, известь и удобрения.
У него дело поставлено как? Чуть в Иготине появились вагоны с фосмукой, будто по тревоге шоферы на машины. У других совхозов удобрения горой около станции, а он не распылит, не раскрошит, все на место доставит. Этому уж Кирилл Федорович его обучил. Если другие колхозы и совхозы не сумеют вывезти туки, совхоз «Лубянский» все подберет. Поэтому и урожаи у них стали лучше, чем у соседей. А это еще больше духу Афоне прибавило.
В общем, сильно полезным человеком стал Манухин для совхоза. Зотов им нарадоваться не мог: если бы все управляющие такие были, работалось бы играючи.
И вот этот душа человек Афанасий Манухин вдруг стал для Степана чуть ли не врагом, а уж вредным и противным человеком — это точно. Тут дело было связано даже не с самим Степаном, а с дочерью Дашей.
Степан ею гордился. Красивая она удалась и веселая. Только своевольничать рано начала. Надумала после школы поступить в училище механизации. Трактором, говорит, научусь управлять, поеду работать на целину, дома не останусь. Хотелось ей свет посмотреть.
— Или, — говорит, — поеду туда, где арбузов и груш много, на самый юг. Вас к себе перевезу.
Ольга ревела ревмя: не ходи, не для девки работа. Степан был против:
— Знаешь, как механизаторам приходится? Мне, мужику, и то тяжело. Так утрясет за день, что рука за обедом дрожит, будто на компрессоре сидишь или паралич тебя хватил.
Но Дашка ни его, ни Ольги не послушалась, укатила по комсомольской путевке в Иготино. А тут получилась осечка: после окончания сельскохозяйственного профтехучилища на целину ее не послали, и на юг она не попала, всех по области рассовали. Даша приехала в Лубяну.
Расцвела за это время. Крупная, сильная, белая, в Ольгу, лицо подернуто золотистой смуглотой. Еще ярче от этой смуглоты были веселые глаза.
В мастерских появилась она в новом комбинезоне с желтыми прошвами на карманчиках. К замурзанным, чумазым механизаторам будто с плаката сошла.
— Ну-у, Дарьял, — закрутил головой Егор, — ты как леди Гамильтон!
А она не затруднилась в ответе:
— Так теперь меня и зовите, дядя Егор.
Видно, сама себе она нравилась. А на улице, замечал Степан, не только молодые парни, но и вовсе пожилые люди провожали ее взглядами, любовались.
Афоня Манухин сразу к ней был расположен на отличку. Так ведь все к ней относились приветливее, чем к другим. А он-то ее еще махонькой помнил.
Выдумал тогда Зотов такое дело, чтобы Степан с дочерью выступили перед ребятишками и их родителями в школе, для того чтоб после выпуска из школы ученики не на сторону глядели, а оставались дома.
Степан ни разу речей не держал. Испугался.
— Не стану. Лучше бесплатно день отработаю. О чем мне говорить-то, все и так ясно.
— Вишь ты, все ему ясно, — вмешался Афоня Манухин, — а вот и не просто и не ясно. Министры головы ломают: им не ясно, как молодежь в деревне удержать, а тебе ясно. Люди пример должны видеть. Вот и расскажи, как к Сергею ездил, в морской город большой, а вернулся, потому что домой тянуло.
— Не стану, — уперся Степан. — Хоть убей, не стану.
От Степана Манухин вроде отстал.
— Посидишь, я сам скажу, — но зато на Дашу напустился: — Расскажи, как на трактористку учиться решила, чем тебе нравится эта профессия, хоть и мужской считается. И о том, что нет лучше родных мест.
— А я не потому вовсе приехала, — сказала Даша, — больше никуда не посылали.
— А вот об этом не говори, иначе все испортишь, — сказал Манухин.
— Выходит, я врать должна, Афанасий Емельянович?
— Какое врать? Какое врать? — вроде бы даже испугался Манухин. — Тосковала по отцу-матери, рассказывала подружкам о том, какая у нас Чисть хорошая?
— Ну, а если тосковала, ну, а если рассказывала?..
— Ну, если, ну, если, — передразнил он, — вот это и есть… Значит, нет никакого вранья. Главное, механизаторскую работу расхваливай, а то у нас трактористов не хватает. Ясно, красота-басота?
В школе их встречали барабанным боем и гудением горна. Чуть не оглушили. Посадили в президиум с цветами и графином. Степану все время казалось, что их с кем-то перепутали, что по ошибке сидят они тут. Надо бы сюда говоруна вроде Егора Макина.
Директорша школы Маргарита Михайловна, жена Зотова, строгая женщина, одетая так, что каждая складочка отглажена, руки такие, что каждый пальчик обихожен, прочитала доклад, как надо выбирать себе работу. И говорила она так же, как была одета, отточено все. Обрадовался Степан, что не согласился говорить. А то бы с корявой речью один позор получился.
Зато Дашка (откуда что взялось у нее?) начала рубить: хорошая профессия — механизатор широкого профиля. Закончила так, что, мол, станут и в Лубяну возвращаться не только механизаторы, а начнут приезжать инженеры, архитекторы, врачи. Вот что значит грамота! Степану бы так не сказать. Он бы в трех соснах заблудился.
Афоня Манухин хвалил Степанову семью: сам Семаков работает давно, дочь к тому же делу пристрастил, жена в столовой посуду моет, но дело тоже это полезное. Степан не знал, куда деваться, скрывался за геранями: стыдно было. И директорша тоже нахваливала. О Даше сказала: крестьянка новой формации.
А Дашка вдруг взбеленилась — и Манухину после вечера взадир:
— Вы за что меня-то вознесли? В совхоз вернулась? Так еще я не работала. Может, и на тракторе ездить не умею. Вам тех надо возносить, кто всю жизнь селу отдал. Вон папа с шестнадцати лет на тракторе. Андрей Макарович тоже, и много таких.