Тетка Марья соседке Аграфене жаловалась:
— Годы уходят. Замуж надо бы Нинке-то.
Тетка Аграфена затянется папиросой, помолчит для весу и скажет:
— Высватаю кого-нибудь.
И вот как-то осенью сидит Нинка дома, капусту рубит — глядь, катится к ним круглая, как пивной бочонок, Аграфена, а рядом с ней семенит какой-то коротенький мужичок в плаще, шляпа по самые уши. У Аграфены щеки будто в свекле. Хлебнула, видать, винца. А кто рядом-то?
— Да это ведь лубянский Анисим Редькин, брат Леона-то Васильевича, — сказала тетка Марья. Она-то знала, кто и зачем идет. — Сватья это к тебе, Нинка.
А та:
— Што еще за сваты? Я им от ворот поворот. Это ты, наверное, выдумала! А я замуж не собираюсь.
— Да ты уж потерпи, девка. Ну, не поглянется, бог с ним.
Нинка вскочила, чтобы накинуть крючок на дверь.
— Не дури, — стала упрашивать тетка Марья. — Ну уж, не хочешь, дак ладно. Полежи на полатях. Я скажу, что нет тебя.
Нинка залезла на полати, задернула занавеску, притаилась. Увидят, что ее нет, уйдут непрошеные гости. Аграфена с порога запела по-сватьински:
— Здравствуйте, люди добрые. Шли мы, охотнички, по следу за лисонькой. Мордочка лисая, хвостик басконькой. Забежала лисонька во двор, да куда-то подевалася.
— А-а, лисонька, — сказала тетка Марья. — Нету ее, ушла.
— Не скрывай, Марьюшка. Есть у тебя лисонька, а у меня охотничек, — пела Аграфена.
— Да ее в контору пошто-то позвали, — сказала мать.
Все шло ладно. Теперь Аграфена оставит свои прибаутки и уведет Анисима. Но не тут-то было. Видно, все высмотрела хитрая старуха.
— А телогрейка-то с оболочкой висят? В чем она ушла?
— Да в чем-то ушла, — не нашлась что соврать тетка Марья.
— Человек вон из дальних краев приехал. Показывай девку. Здеся она, — потребовала Аграфена. — Видела я ее в окошко. Весь начин только у меня спутала.
Пришлось Нинке слезать с полатей.
Анисим парень уже в годах, считай, под сорок было, шляпу и плащ степенно повесил на гвоздь. Оказался сытеньким, с залысинами на лбу.
Видно, ему было не по себе оттого, что без радости принимают, поламывал пальцы, оглядывал излопавшийся, оклеенный газетами потолок.
Не только поступь, но и лицо, как у брата, было важное: вот-вот что-то скажет, всех удивит. Но он молчал. Зато языкастая Аграфена так и сыпала похвалами:
— Зовут Анисимом Васильевичем, человек он самостоятельной, солидной. Мать его Аксинью знаете. Справно живет. Брат начальник у него. Анисим и сам человек большой. Работает бухгалтером в леспромхозе, денег получает много. Не пьет, поэтому все себе новенькое завел: и часы, и пальто на зиму, и плащ, и шляпу. Поселок, где Анисим живет, большой, как город. Весело там, не то что в колхозе, где одна работа, а весельства нет. — Не забывала Аграфена и о Нинке, хвалила: — Девка самостоятельная, пальто справила, две юбки, костюм. — Все знала.
— Что ты, тетка Аграфена, все Анисим да Анисим. Я уж от этого имени отвык. В леспромхозе меня Анатолием зовут. Анатолий Васильевич, — сказал гость.
— Дак я ведь тебя так кличу, как мать зовет. Ну, Анатолий дак Анатолий, — поправилась Аграфена.
Анисим-Анатолий решил, что сговор идет на лад, не спеша выставил выпивку.
Нина ему, видно, понравилась. Рассматривал ее: светлая, белая, что надо девка — все на месте и в хорошем виде.
— Так глазами и ест, — перешептывались тетка Марья с Аграфеной. — Глянется она ему.
— Давайте тостик подымем, а то стынет водочка, — снова подал свой басок Анисим, — со знакомством, со свиданьем, значит, — и из-за рюмки на Нину поглядел со значением.
Выпив, Анисим повеселел и уже сам повел разговор о том, что работа у них в леспромхозе денежная, что там он, считай, второй после директора человек, потому что без него тот шагу ступить не может: все советуется, деньги — дело мудреное. Тут надо умственным человеком быть.
— У самого-то, поди, на книжке тыщи две лежит? — со сладким замиранием спросила Аграфена.
— Да побольше, гораздо побольше будет, — с уважением к себе ответил Анисим.
— Ой, молодец! — радостно закачала головой Аграфена. — Ой, молодец! Без денежек пропадешь. Денежка на камешке дырочку вертит.
После того как пригубили вторую рюмку, Аграфена еще пуще раскраснелась, пошла вовсю нахваливать Анисима и даже стала заикаться о том, что вот, мол, пара так пара. Анисим осмелел, как бы ненароком положил белую, с тонкими бухгалтерскими пальцами руку Нинке на плечо.
Нинка не вытерпела, оговорила:
— Руку-то уберите. Так, без рук, рассказывайте.
Но разгоряченный водкой Анисим без рук рассказывать не мог, потянулся еще раз. Нинка вскочила, надела ватник — и на ферму. Сказала, что корова телится, а на самом деле хотела одна остаться, подумать, как быть-то ей. Какой он, этот жених: то ли плох, то ли вовсе никуда не гож? Придумать ничего не могла.
Когда Степан зашел к ним (тетка Марья звала починить западню в подполье), уж вовсю шло пированье.
Анисим, размахивая рукой, говорил, что его в леспромхозе уважают все — от сучкоруба до директора.
— Анатолий Васильевич, как то, Анатолий Васильевич, как это?
Егор Макин играл на гармони, а Нинка с Раиской, обнявшись, пели.
Макин сбавлял рев гармони и кричал Анисиму:
— Я тебе чо скажу, бери, бери ее за три копейки, девка смирная! Когда спит, дак около ее с палкой пройти можно!
— Ну, тебе все шутки, — попрекал его Анисим. — Тут судьба всей жизни решается. Любовь должна быть.
Егор рвал гармонь, потом опять сбавлял ее рев и советовал Анисиму:
— Слышь-ко, Анисим, или, как тебя, Анатолий, ты закаляй сердце от нежных слов. Нинка, она такая! Бой-девка. Сам бы взял, да своя есть.
То ли поняла Нинка, что лучшего ей не найти, то ли старухи ее сговорили, согласилась выйти замуж.
Притихшая, не похожая сама на себя ходила по Лубяне под ручку с женихом. Бабы липли к окнам. Аграфена плавала павой: как в лучшие свои времена — богатого жениха высватала, осчастливила Нинку.
Ходили молодые в клуб на кинокартину, навещали родственников. Все было чин чином. Анисим держал себя как кавалер: головка набок, все жену выспрашивал, что ей надо: может, конфетку подать? Нинка, знать, себя не могла понять, смирная, тихая, голос у нее куда-то пропал. Шептала:
— Ничего не надо, Толя.
Потом уехали они. Остались в Сибири жить две старухи. А через полтора месяца явилась Нинка, причем прежняя. Невезучим оказалось сватовство.
— Какого лешего, — с порога заорала она, — не было мужика, и это не мужик. Каждую копейку считает. По рублевке на день с выдачи, да еще письменный отчет: сколько копеек на что извела? Да еще ревновать стал. На этого не гляди. Почто тому улыбнулась? — Лицо у Нинки сморщилось, она заревела и, содрав с себя кофту, показала руки: все они были будто в чернике измазаны. — Исщипал, идол. Не гляди на того, не улыбайся этому.
Нинка утерла лицо ладошкой, всхлипнула:
— Он меня тоже помнит. Я на роже у него когтями расписалась. На работу не ходил.
На этом все замужнее житье и кончилось. Стала жить Нинка в Сибири. Так быстро вернулась, что Тараторка за это время на ее место даже не успел новую доярку подобрать. Опять Нинка пришла к своим коровкам.
Однако хлопот с Анисимом у нее и потом было немало. Родилась у нее девочка Люська. Вся в мать, востроглазая, бойкая, смышленая.
Анисим, как приедет к матери в Лубяну, отправляется в Сибирь. К дочери.
— Ну что, опять явился, не запылился? — встречала его Нинка.
Говорит это так, как будто он вчера только заходил к ним. Видно, ни себе, ни Анисиму не могла она простить ту свадьбу. Сердилась пуще обычного.
— Иди-ко вон по той тропинке к мамане своей.
— Да чо уж, Нин, пускай посидит, — вступалась тетка Марья. — Стосковался по Люське.
Анисим усаживался на скамейку, смотрел в потолок. Потом спрашивал:
— Почему ты Люсечку к моей матери не пускаешь?
— А нечего делать, — отвечала с ходу Нинка.
— Она ведь бабушка.
— Какая она бабушка. Она не бабка, и ты не отец. Нечего тебе здесь околачиваться. Гостинцы забирай и шагай.
Почти каждый год это повторялось. Но потом стал Анисим ездить реже, и Люська вовсе забыла о нем. Встретив ее в Лубяне, Анисим жалостливо смотрел. Видно, переживал, потому что от второй жены ребят у него не было.
Люська, видать, здорово соображала. Десятилетку на полные пятерки кончила, с медалью. Поступила в институт. Там тоже учится так, что ей какую-то особую стипендию платят. Большую.
— Все, что мне не досталось, ей передалось, — говорила Нинка. — Я девка военная, все в работе, впробеги ела, впробеги училась. А Люська все это ладом взяла.
Гордилась она дочерью.
Анисим и в городе дочь нашел. Пришел в общежитие, вызвал:
— Не узнала ты меня, Люсечка? — и заплакал.
Люське было стыдно. Стеснялась она Анисима. Знать, чужим его считала, так поэтому говорила «вы», как вовсе чужому.
— Зачем вы плачете? Вы ведь меня вовсе не знаете. Я без вас выросла. Вы меня не кормили, не учили. Это мама все. Не приходите больше и не плачьте.
— Дак ведь моя кровь, — утирая глаза, говорил Анисим.
— Да вы маму всю замучили.
— Чем я замучил-то?
— А тем, что вы такой.
— Какой такой? — Анисим не понимал, как он мог замучить Нинку, если почти не жил с ней. — Может, тебе, Люсечка, деньги надо? — вкрадчиво спрашивал он. — Поди, на юг поедешь или еще куда?
— Никуда я на ваши деньги не поеду. Не приходите больше.
Он уходил, сгорбившийся. А потом опять являлся. Говорил, что только посмотреть хочет.
— И правильно, что выгоняешь, — хвалила Нина Люсю.
— А знаешь, мам, мне почему-то жалко его. Какой-то обиженный он. И, по-моему, пьет он, — говорила Люся.
— А пущай запивается. Его дело, — беспощадно резала Нинка.
Нынешней весной случилось невиданное в Нинкиной жизни. И все из-за ее ругливого характера.
Вернулся из отпуска Зотов, засмолевший на южном солнышке. Ходит по фермам, выспрашивает, как работа, как удои. А Нинка ему: