Тимоня бегло пересчитывал деньги, снова тянул руку:
— Мало! Тут сто семьдесят. Тебе еще натаскают, а мне вот так нужно, — и резал себя ладонью по тонкой, цыплячьей шее. — Девка замуж собирается. Скажу, бабка вовсе заскупела, ни рубля не дает.
Про девку он, наверное, врал, она еще в восьмом училась. Но Аграфена опять рылась в потайных складках юбки, совала и вправду, видно, последние деньги, потому что были это уже рублевки да трешницы.
Сердито хлопнув дверью, уходила она в избу, а Тимоня весело шагал к трактору. Ни «прощай», ни «до свидания» они друг другу не говорили.
— Выпей, Степан, — предлагал Тимоня и протягивал бидон.
Степан с Тимоней выпивать не любил. Всегда неладно это кончалось. Нехорош был выпивший Тимоня-тараторка.
— Не могу. Тебя ведь везти, поди, придется, — объяснял отказ.
— Нелишне бы.
— Выпившего-то меня за загривок и…
— Ну, я сам нештатный инспектор ГАИ, — хвалился Тимоня. Поди, врал.
— Иди ты! — и удивлялся, и негодовал Степан. — Голова!
— Жизнь, Степа, научит вертеться. Ну, давай пей.
— А обратно как? Я ведь без тебя поеду. Обратно поеду пьяный, меня за штаны и…
Тимоня пил вино прямо из бидона, утирал губы ладошкой и подставлял бидон Степану. Тот отстранял посудину и заводил мотор. Что-что, а пить с Тимоней закаину дал.
Когда подъезжали к Лубяне, Тимоня заметно веселел, хотелось ему перед Степаном похвалиться.
— А-а, ладно, — говорил он, — плевать я на твою «хлопушу» хотел, — это он так Степанов трактор называл. — Мне Зотов газик даст. Вмиг до дому домчусь.
— Как знаешь, — с обидой за трактор говорил Степан и, высадив Тимоню, больше ни секунды не задерживался, хоть видел, что тот машет рукой и приподнимает, показывает свой бидон:
— Зря ездил, только настроение все испортил, — говорил Степан Ольге.
— А тебе говорено было — не езди.
— Дак как?
— Вот тебе и «как». Все обидеть Тараторку боишься. Да он, чем чаще будешь показывать от ворот поворот, тем тебя выше станет ценить.
«Да, Ольга правду говорит», — думал Степан, а в другой раз опять вез Тимоню. Умел тот подъехать к Степану, находил слабые струны. Сначала разжалобит или что-то наобещает, а потом уж попросит довезти.
Зотов и вправду давал Тимоне газик, несмотря на то, что в первые дни работы сам же выгнал его из заместителей. Кое-что зависело теперь от Тараторки. Он знал, когда в Иготино прибывают удобрения, мог быстренько сообщить, что в МСО пришли кирпич, шифер и цемент, какие «Сельхозтехника» получила новые машины. А оттого, ко времени ли поспеешь, многое зависит. Это хорошо знал Кирилл Федорович. За подсказ стал ценить Тимоню. Поэтому, вольготно развалившись в газике, катил тот из Лубяны в Иготино.
Так вот и существовала последняя в деревне Сибирь жительница Аграфена Карасиха. Расскажи о такой где-нибудь в городе, удивляться станут. А удивительно-то не то, что такая она. У нее со старой поры эта закваска осталась. Удивительно иное, что находились люди, которые Аграфене верили. Одни вон космос осваивают, на Луну летают, все чудеса разгадали, а другие, будто в старо-старо время, в бабкину болтовню верят.
В начале апреля это случилось. Прибежала к Степану из Сибири женщина, которая лечилась у Аграфены, лицо все белое, губы никак места не найдут, еле слова выговаривает:
— Померла ведь ворожейка-то. Тетка-то Аграфена преставилась.
Как всякая смерть, и эта была неожиданная. Степан в контору побежал. Вызвали по телефону Тимоню. Он быстренько прикатил. Такое дело да медлить. Степан его без всяких разговоров отомчал в Сибирь. Ольга тут уж ничего не сказала: такое дело.
А под вечер Степан поехал сам. Как-никак в приятелях когда-то с Тимоней ходил. Да и не кто-нибудь, а Аграфена за него высватала Ольгу. Надо помочь.
Когда жениться-то надумал, по осени уже дело было. Степан тогда терпеть муки не мог. Днем осмелился, подошел к Ольгиному дому. Повезло ему — она у самого окошка сидела, в четверти масло взбивала. Для удобства на колени подушку положила и знай бултыхает молоко в бутылке.
— Оль! — окликнул он.
Она вся румянцем залилась.
— Что ты, Степан? Пошто пришел-то? Увидят.
— Аграфену я, Оль, пошлю. Сватью.
Ольгу как из каменки жаром обдало, еще больше скраснела.
— Ой, боюсь. — И про масло свое забыла. — Когда пошлешь-то?
— В субботу после паужинка.
У Ольги глаза засияли, потом потупилась она — нехорошо радоваться.
Аграфена влеготу все дело обстряпала. Через неделю уже Степан взял у колхозного конюха колоколец, на котором было отлито: «Езжай — поспешай, звени — утешай!», и стал готовиться к свадьбе, извещать дружков и родичей. И Аграфена была чуть ли не первой гостьей на свадьбе.
А вот теперь померла.
Когда явился Степан на этот раз в Аграфенину избу, Тимоня уже всех старух, которые обряжали покойницу, прогнал и, взяв ржавый топор, отдирал половые доски. Вся изба была в лоскутьях обоев. Видно, и обои ободрал. Искал чего-то.
Аграфена лежала в гробу со сдержанно поджатыми губами. В уголках их еще хранилась оставшаяся от жизни усмешка. Будто усмехалась она Тимониным делам. Вот-вот подбросит ершистое словцо сыну: чо, брандахлыст двухетажной, золото хочешь найти?
— Вот ищу, — сказал устало Тимоня Степану и бросил топор к порогу. — Должны были остаться у старухи деньги.
— Ты бы сперва похоронил мать-то, — сказал вразумляюще Степан, — а потом бы рылся. Нехорошо как-то.
— Чо нехорошо-то, — выкрикнул обиженно Тимоня, — я знаю. Это определенно та баба деньги сперла. Ядреная, стерва, у нее и болезни-то никакой не было. Смерти дождалась нарочно или угаром старуху уморила.
— Угар-то бы по лицу заметно было, — сказал Степан. — Так и не знаешь, пошто померла-то?
— А смерть пришла — и все, — сказал расстроенно Тимоня. — Где она их заначила?
— Ты, это самое, потом уж про деньги-то говори, — пытался Степан усовестить Тимоню. — А то при ней-то нехорошо. Не надо.
— Ничего не оставила, — расстраивался Тимоня. — Я, хочешь знать, из-за нее сколько всякого натерпелся. Когда в газете пропечатали, что знахарка она, дак на собрании меня два часа мытарили. Должна была оставить. Я ведь единственный сын.
— Да брось ты, — начал сердиться Степан.
— Чо брось? — передразнил его Тимоня и пошел греметь в клети пустыми банками и бутылками. Никак не верилось ему, что не осталось от матери больших денег. А ведь совсем недавно Тимоня наезжал. Да и время бездорожное выдалось, мало кто в Сибири побывал. Но разве Тимоню переубедишь?! Он с малолетства такой козел упрямый.
До кладбища кое-как довез Степан гроб на тракторной тележке, а уж к могиле еле вдвоем доволокли его по рыхлому, сырому снегу. Чуть не по-пластунски ползли. В бездорожицу умерла тетка Аграфена, в самое глухое время. И хоронили ее шестеро. Они двое, тетка Марья да три лубянских старухи.
Старухи, как умели, отпели Аграфену. Голоса слабенькие, то частили, то вовсе пропадали. Не хватало, видно, дыхания, да и память подводила Аграфениных подружек. Аграфена вот была памятливая! Она знала и присловья, и прибаутки, и молитвы. Из-за того, что отпевание получалось неважнецким, старухи конфузились, но не сдавались и довели-таки молитву до конца.
После поминок, когда убрели старушки в Лубяну, остались Степан с Тимоней вдвоем, чтоб все убрать и дом заколотить. Сидели за столом в знакомой до сучочка на матице избе, как будто много лет назад. О чем Тимоня думал, Степан не знал. Может, опять о деньгах, может, о матери, о том, что лишился последнего родного человека. А Степану вдруг вспомнилось детство.
Вот здесь, на этих полатях, осенними длинными вечерами они сумерничали. Аграфена была мастерица рассказывать всякие страсти, после которых боязно было бежать домой. Она божилась, что сама та баба, к которой вместо мужа, ушедшего на солдатскую службу, явился дьявол, рассказывала ей. Пришел будто бы муж как муж. Все обличье его. Она потчует, угощает. Вдруг ложка соскочила на пол. Муж крикнул: «Не поднимай!» А она: «Пошто не поднимать?» Наклонилась. И батюшки-светы! У мужика-то не ноги, а копыта. Тут и поняла, что за гость к ней явился. Зачала кресты класть. А дьявол-то, это, конечно, он был, завыл и в печь, а оттудова через трубу унесся. Только его и видели.
По зимам Сибирь заносило снегом. Суметы на дороге были выше окон. Прямо с тропы можно было рвать гроздья не оклеванной снегирями рябины. А дядька Яков шел мимо и развесил на рябине сушки. Зачем повесил? Летом бы до этого сука не дотянуться, а теперь Степка рукой может достать.
Сунул Степан босые ноги в валенки — и к дядьке Якову:
— Пошто ты сушки-то на рябине развесил, дядюшка Яков?
— А штоб ты, Степ, знал, что сушка на рябине растет.
Степан уже хитрый был, сообразил:
— Мне, выходит?
— Тебе.
Побежал Степан белые сушки с рябины обирать. Целые пригоршни насобирал. Всех сестер и мать и отца угостил. В чаю распаривали, ели.
Почему-то вспомнилось, как они с Тимоней катались на самодельных коньках по только что замерзшему пруду. Лед жутковато потрескивал под ногами. Страшно, а кататься хочется — невтерпеж: кузнец только что приделал к деревянным колодкам полозки из настоящего железа. Как тут удержишься!
Степка разбежался. Далеко несет. Лед визжит под полозом: жжа-а-а-а. И вдруг — ничего не может понять. Треск, хруст. Полный рот воды. Провалился. Начал руками бить, за край льдины ухватился, а лед крошится. Тимоня хочет подъехать поближе, руку подать ему.
Степан отплевывается и орет:
— Не подходи, не подходи! Жердь мне подай!
Тимоня притащил жердь. Еле выбрался Степан. Вода с него льет, одежда затвердела, стала будто листовое железо. Домой не пойдешь. Не миновать порки. Обсушился у Тимони.
Тетка Аграфена подала кружку чаю с малиной, ноги и грудь растерла бодягой. Ух, жгло, ух, жарко было! А ведь не заболел Степан.
Тимоня потом хвалился:
— Не будь меня, утоп бы ты, Степка.
Да, могло и такое случиться, и захворать бы мог, но утонуть не утонул бы, неглубок был пруд. А от простуды Аграфена вылечила.