ца. — А во-вторых, названия одинаковые, и мальчик сказал, что его станция.
Понимая, что спорить поздно, а ругаться напрасно, Степан все-таки крикнул:
— Какие одинаковые! И близко нету. Ох, безголовые!
Он схватился за поручни, хотел пробежать по вагону, покликать внука. Может, не проснулся еще? Но поезд, поскрипывая песком, нанесенным на рельсы, двинулся своей дорогой.
— Тьфу ты… — в отчаянии крикнул Степан и добавил еще три слова.
Проводница махнула в его сторону зачехленным флажком, что-то крикнула, а что, он не разобрал. То ли за те три слова выговор сделала, то ли что хорошее сказала. Вместе с вагоном унесло ее слова.
«Вот народ пошел! — обиделся Степан. — Раз-раз отговорилась, а парнишку бросила где попало. Как знал, не взял Ольгу, а то бы она тут вся слезами улилась.
И Сергей хорош, — рассердился он на сына, — «встречайте», а проводницам не наказал, как ладом-то надо. Што вот теперь делать? За семьдесят километров в Егоршино ехать?
Там Алик-то один-одинешенек. А как знать? Уедешь — вдруг внука в это время сюда отправят. Вот ведь, сундук, сорок грехов».
По платформе с алюминиевыми судками в руке шел милиционер Леня Фетинин, в прошлом лубянский парень, бывший тракторист.
Теперь он раздобрел. Ступал увесисто и неторопливо. Шел он в столовую за завтраком для указника, посаженного за мелкое хулиганство, и был по-служебному строг.
Степан кинулся к нему.
Леня почесал мясистый нос.
— При деле я, Степан Никитич, ты к дежурному обратись.
Милиционер, а тоже вот отказал.
Где искать дежурного по станции, Степан не знал. Вспомнил про Тараторку: свой человек, поможет. Эх, какая незадача, а все ведь так хорошо было.
Степан боязливо постучал в дверь. Тимоня сидел за конторкой один. Слева фуражка с крылышками, справа графин с водой и даже телефон.
Выслушав Степана, он закряхтел, нагнал на лицо безысходную заботу.
— Звонить? Да ты што? Это ведь у нас только для служебных разговоров первой важности, — и погладил телефон. — Не распоряжаюсь я, теперя ведь начальник-то больно махонький. Да и в восемь ноль-ноль смена.
То ли вправду строгой службой не полагалось звонить, то ли Тимоня цену себе набивал, Степан уразуметь пока не мог, но догадывался, как можно заставить бывшего приятеля сделаться добрее. Сбегал к трактору, вернулся с потяжелевшим карманом. Как знал, что потребуется.
Поставив бутылку за ножку стола, чтоб от дверей кто случайно не углядел, спросил:
— Посуда-то водится?
Тимоня сделал испуганное лицо, замахал короткими руками: ты што, ты ни-ни. Но задернул занавеску с намертво въевшимся штампом на углу, достал из ящика граненый стакан, деловито дунул в него.
Водку не выпил, а выплеснул в рот. Так в Лубяне пить, пожалуй, мог один Тимоня. А уехал, и теперь никто так не умеет. После этого стакан поставил под фуражку и замер в деловой позе, потому что кто-то простучал каблуками мимо дверей.
— На закусь-то сладкое, — виновато сказал Степан и развернул перед Тимоней кулек с конфетами, припасенными для внука.
Тимоня Степанову руку с кульком отвел в сторону, достал из ящика ссохшуюся до стука хлебную горбушку, со скрипом отломил зубами кусок. Видно, давно держал эту горбушку для такого случая.
Сам Степан пить не стал: при машине он, да и парня везти.
Тимоня долго еще охал, но за телефонную трубку взялся. Знать, до этого валял ваньку. Степан знал: поставь Тараторке бутылку, он на станции и выгрузку наладит, и грузчиков найдет. Видно, и о внуке справиться может. А до этого клялся-божился, что ничего сделать нельзя.
Теперь же, оказывается, может.
По телефону приврал к чему-то Тимоня-тараторка, что Алик не просто парнишка, а сын полковника. Видно, не мог он без того, чтобы не припугнуть или не разжалобить. Давно привычка эта к нему пристала.
Степану совестно было за вранье перед дальним егоршинским железнодорожником, и он из кожи лез, подсказывал Тимоне, что сын Сергей у него вовсе не полковник, а капитан. Может, майором будет, но это еще вилами на воде писано — капитан пока. Но тоже звание не маленькое.
Тимоня отмахнулся от Степана, как от слепня. А сам, делая вид, что сильно расстраивается из-за случая с Аликом, со вздохом сказал:
— Дак вот, грю, выходит. Сын полковника, главно, ракетных войск, а ссадили не там. Устрой, друг дорогой, пока по начальству не пошло. Ну и хорошо, што…
Тут Степан недопонял: то ли Тимонины слова возымели силу, то ли Алика прежде них еще разыскали в Егоршине. В общем, сказали, что посадят в первый же самый поезд, может, и товарный.
— Капитан, капитан! — бросив трубку, передразнил Тимоня Степана. — Да разве кто из-за капитана станет бегать? Полковник — это чин! — И, подняв свою форменную, с молоточком, фуражку, удивился, что стакан под ней оказался пустой.
Степан ждать напоминания не стал. Налил.
— Внук-то ведь скажет, что отец не полковник, а капитан, — все еще мучаясь угрызениями совести, проговорил он.
— Ну, дак подумают, што ты мне наврал, — спокойно сказал Тимоня.
— От, сорок грехов, и сундук ты, — расстроился Степан. — Дак почему на меня-то поклеп?
Тимоня-тараторка обиделся.
— Сделаешь хорошее, а ты — поклеп. Характер у меня такой, не могу, штоб не помогчи. Ведь сколь ты мне крови портил, а я обиды не помню, — начал он. — Ну, бог с тобой. Жди теперь своего внука, а я смену закончил. Картошку пойду окучивать. — И протянул снова стакан.
Степан налил. И уже ругнул Тараторку про себя: эх, и хитрован же ты, все выпил, а, поди, и не сделал ничего.
Ну, а как бы он без него? И вправду вроде оказался полезный, выручил, хоть и хитрован, вылитый хитрован.
Внук Алик из вагона выбрел растерянный и виноватый. Чемоданишко волок и во все глаза смотрел, туда ли на этот раз попал.
Теплая волна, от которой застилает пеленой глаза и сжимает грудь, охватила Степана.
— Эх ты, сундук, сорок грехов, — обрадованно прижимая к себе Алика, проговорил он. — Со сна, што ли, станции-то перепутал? Вот потерялся бы. Чо бы я папке-то с мамкой сказал?
— Нет, не потерялся бы. Я сразу пошел к дежурному.
— Ишь ты! Знаешь, куда! А не спрашивали они, чей ты сын?
— Нет.
— Ну-ну, а што мать не могла привезти?
— Я сам сказал, что один доеду.
— Ишь какой. Вовсе, выходит, большой ты стал?
— Одиннадцать мне.
Получилось, по Аликовым словам, что Тимонин звонок был не нужен, и так бы внука подвезли на попутном поезде, но Степан не раскаивался, что сходил к Тараторке. Хоть узнал, когда внук приедет. А то, что тот для себя из этого выгоду извлек, так Тимоня из всякого дела ее извлекал. Тут уж ничего не поделаешь.
Стоило ли об этом думать? Внук — вон он, жив-здоров. Сидит рядышком. Степан протянул руку, прижал к себе его белесую головенку, взлохматил мягкие волосы.
— Что, дедушка?
— А ничего, Алик, ничего. К бабушке поедем. Пироги она с утра завела.
Алик хлопал большими, непарнячьими ресницами. О чем-то думал, поглядывая на деда. Потом вдруг удивил:
— Помнишь, дедушка, ты говорил, что у умных людей мало бывает волос? У меня вон лоб большой, а волос много. Может, я дурак, поэтому и спутал все?
Степан не знал, что ответить. Вроде и не говорил никогда такого. Разве про директора совхоза Зотова? А внук вон вспомнил и к себе уж применил. Посмотрел на Алика: худенький, шейка тоненькая, а вон уж какие задачки задает.
— Дак разные люди бывают. От волоса тут не зависит. Не от ума волос вылезает. Значит, природа такая, — успокоил он внука, — прибудет и у тебя ума. Учись вот да мамку с папкой слушайся.
Алик смотрел в окошко, удивляясь крутой дороге:
— Ух, как в самолете мы, дедушка!
Пруду, в котором вода кипела от купающихся ребятишек:
— Дедушка, а мы на речку пойдем?
Жеребенку, бежавшему за гнедой кобылой по лужку:
— Ой, какой красивый жеребеночек!
Ехал Степан и думал о том, что подрос человек. Лет через восемь и вовсе большой парень станет. В армию приспеет время идти. А сам-то он, поди, уж под уклон покатится. До шестидесяти рукой подать. Но это горечи у него не вызвало, потому что раньше времени стариком Степан себя считать не хотел. Он прибавил скорость, и тракторок вперевалку запылил по тракту.
А давно ли вроде вовсе махоньким приезжал Алик.
Для Ольги еще внове было то, что она бабушка. Возле себя Алика держала, сказки про медведя — липову ногу рассказывала. Любил внук смотреть, как Ольга прядет шерсть для носков. Теребит за этакую бороду, привязанную к палке, а веретено у нее так и танцует под рукой. Иногда далеко уходит гулять по полу. Вроде само собой. Алику интересно.
— Ой-ой, бабушка, оно за дверь убежит.
— А мы его возвернем, — довольная собой, говорила Ольга и поворачивала веретено к самым ногам. Веретено прыгало, урчало, попав в щель на полу. Для Алика невиданная забава, лучше любой заводной игрушки.
А когда Алика первый раз привезли отец с матерью в Лубяну, всех он усмешил, спутал козу с коровой. Нарочно потом расспрашивали его: а это кто, а это?
Алик неуверенно отвечал: корова, нет — коза, нет — корова. И в глазах смятение: кто же, в конце концов?
Степан в нарядных, подаренных Сергеем брюках и кителе приседал перед внуком и учил:
— Эх ты, сундук, сорок грехов. Ты по бороде опознавай. У козы борода. Коза маленькая, а корова вон как сорокаведерная бочка.
Вот и теперь, скосив глаза на Алика, Степан спросил:
— Ну-ко, скажи, кто это там по опушке ходит?
Алик стрельнул лукавыми глазами:
— Жирафы, дедушка.
Вот и возьми его теперь за три копейки. Не проведешь!
— Дедушка, а ты меня на лошади научишь ездить? Чтоб верхом, как наездник? — спросил Алик.
— Вот у меня конь железный. На нем сколь хошь езди, — сказал Степан.
— Нет, я хочу на настоящей лошади. Я наездником, дедушка, буду. Есть такая школа верховой езды. Я уж это точно решил.
— Ну-ну, — сказал Степан, слегка удивившись этому разговору. Он вон сопливым огольцом в чаду и пыли за Парменовым трактором целую версту мог бежать, только бы слышать, как «фордзон-путиловец» стреляет мотором. Запах горючего был самым милым. По звону да бряку в карманах узнавали в темноте, что идет он. А этот на лошади мечтает ездить. Трактор ему нипочем. — Сходим на конюшню, наглядишься, — успокоил он внука.