Вот оно што, опять братенник Аркаша нагрянул из города.
— Ну, берегись, Степан, — предупредила Ольга, — ты-то ведь не бездельный, в таку пору пировать! Скажи: работа.
— Ну чо я, маленький, — надевая на ходу пиджак, успокоил Степан жену.
Не один, не только со своей семьей, а целой ватагой нагрянул Степанов братенник Аркаша Семаков в Лубяну. Раздобыл где-то автофургон, за такие версты прикатили. То ли спьяна, то ли в темноте понес черт шофера через мочажину. Вот Нинка и прибежала: выручать надо гостей. Ее саму Аркашина дочка разбудила, дом как-то сумела в темноте найти, сказала, что за подмогой послана. Степана и Нинку встретили гости как спасителей. Аркаша к Степану целоваться полез:
— Ох, браток, пуще всех я тебя после Нинки и матери люблю. Дни отгульные собрал, думаю, все равно в деревню съезжу. У меня знаешь, — и начал загибать пальцы, — два дня донорские, кровь сдавал, один день в дружине дежурил. Хотел еще воскресенье да субботу прибавить, да нас тоже в колхоз посылают сено косить и веники вязать на корм скоту.
Говорил Аркаша с трудом, мигал белесыми ресницами, по три раза повторял одно и то же, как наскреб дни. И радостно ему было оттого, что вот не забыл он Лубяну, навестил, и хотелось ему, чтобы все этому были рады.
Потом навалился на Степана какой-то ядреный мужик, молодой, а пузатый, штаны на узких подтяжках. Стоит, пальцы обеих рук заткнуты за них, и гудит:
— Не узнаешь меня, дядь Степ?
А где его узнаешь? Оказался Тараторкин братенник Петя. С острова Сахалин приехал. Вон куда парня занесло. Его из деревни-то увезли лет семи, а теперь вон уж он в пузатого мужика превратился. Приехал с такой же необхватной, как он, женой. Ни дать ни взять два бочонка. У обоих выговор вовсе не вятский! У нее-то понятно отчего — рязанская, а он-то потерял свое вятское оканье вдали от дома. Да еще с ним его мать, тетка Нюра, эта-то бывает в Лубяне, потому что в городе живет. Да две дочки-двойняшки с одинаковыми косичками, затянутыми резинками, в одинаковых платьях. Степан сразу же забыл, которая из них Валя, которая Надя. Обе на одно лицо.
У Пети денег, видно, много. Он и сговорил шофера в этакую даль на машине в гости сгонять.
Вот отца Петиного Степан помнил. Как и все мужики из ихней деревни Сибирь, был он мастак: на спор мог изладить топорище и насадить его, пока мужики искурят одну цигарку. Печи клал хорошо. Жалко, в войну помер.
А Петя, оказалось, корабельный механик. Вовсе от отцова дела далеко. Видно, хорошая специальность. Пароход не телега, тут много надо знать.
— Чо ты больно в брюхо растешь? — спросил Степан.
— Не знаю, все как-то заняться им не могу, — виновато ответил Петя и хлопнул себя по животу. А видно, крепок был мужик: ни в одном глазу у него не заметно, а Аркашку вон уже качает.
Кроме них да Аркашиной жены Клавди оказались в кузове шоферова жена и две старушки, тоже когда-то жившие в Лубяне. Их Степан не мог опознать, потому что уехали они из этих мест еще молодыми. Всех собрали Аркаша с Петей. Когда высыпали из машины, порядочно набралось гостей.
Шофер, щуплый мужичок с потешным, кругленьким, как отростель на картофелине, носом, ругал Аркашу:
— Высохло, говорит, ядрена, я и влупил. А где высохло? Ну, Семаков, погоди.
— Я тебе, Вова, говорил — ты помаленьку, а ты жмешь вовсю.
— Да как не жать, ядрена, — петушился шофер, вскочил в кабину, и машина жалобно завыла, застонала, но не сдвинулась.
— Газу, газу дай! — заорали все.
Но колеса автофургона уже вымололи землю до сухого красного материка, и машина села на дифер. Бились-бились — подвижки никакой, пока Степан не понял, что надо подаваться назад, а не вперед. Он отбросил лопатой из-под дифера вязкую болотную землю, велел всем таскать сучья, палки, жерди, что под руку попадет.
Много наволокли всего. Вымостили колею. После этого Степан влеготу выдернул городской автофургон. Сказал шоферу Вове, чтоб без мороки ехал по сухой кружной дороге. Хоть в околицу, зато надежно будут через полчаса у тетки Марьи.
Думал Степан, что все на этом и кончится. Вечерком зайдет он к тетке Марье, принесет бутылку, выпьет с гостями, окажет уваженье, а день весь станет косить траву на пустоши. Время горячее, не ждет.
Он наскоро позавтракал, собрал с собой кое-какую еду, чтоб на обеде закусить под дяди Якова лиственницей, и двинулся к трактору. Тут его и арестовала Аркашина компания. Аркаша, пузатый Петя, шофер Вова, уже в белой капроновой рубахе, при галстуке, и весь сияющий Егор Макин с гармонью под мышкой.
— Так не годится, — сразу сказал Аркаша. — После матери я тебя, Степан, пуще всех люблю. Так не годится.
— Мы так не играем, — прогудел Петя.
А Вова-шофер сказал длиннее всех:
— Чтобы такой умный да хороший мужик ушел? Никогда! Мы с тобой оба трезвые. Будем догонять. Ну, погоди!
— А я? — сказал Макин.
— И ты, — ответили ему.
— Нельзя, парни, — пробовал отговориться Степан, видя по Ольгиному лицу, что соглашаться ему ни в коем случае нельзя. — Бригадиру Афоне Манухину я слово дал, что поеду косить. Травы ноне мало, надо везде заскребать.
Но ему было приятно, что вот парни не забыли его, ценят, нагрянули всей ватагой.
— А-а, видали мы Афоню в белых тапочках в гробу, — махнул рукой Макин. — Нам это до фени. Успеешь.
У Егора уже все было определено: ремень гармонный он надел на плечо, и попиликивала гармонь, готовая, когда все двинутся, разбудить деревню в этакую рань задиристой «Прохожей». Егор это мог.
И хоть Степану вовсе работа была не «до фени», пошел он к тетке Марье, стесняясь такой ранней разудалой музыки. Но что поделаешь? Полагалось оказать уважение гостям.
Была у Степана маленькая надежда, что, может, обойдется все без большой выпивки. Пригубит он самую малость и поедет косить, не провинится перед Афоней. В такое-то вёдро косить да косить. И гости останутся довольны, и Афоня, а сам он пуще всех.
И в то же время он определенно знал, что сегодня он не работник. Уж так полагается по нынешнему деревенскому ходу жизни. К старухам матерям, братьям да сестрам, застрявшим в деревне, наезжают сыновья и дочери, иная родня, и положено с ними вволю погулять. Деревня ведь гостеприимная, к гостю невзыскательная. Веселиться любит шумно и от души.
В городе приедут гости, так хозяин, тот же Аркаша, к примеру, вечером посидит с ними, а наутро шабаш — не пойдет отпрашиваться. У него производство и план. Ну, а в Лубяне он появился, Нинка к Афоне Манухину бежит:
— Брат Аркаша приехал.
Тому все понятно. Нинку грех не отпустить. Хоть и руглива, остра на язык, а работает — себя не жалеет. Надо уважить.
Афоне Манухину иной летний гость поперек горла. Не только сам приезжий пьет, других вводит в соблазн. Не глядел бы. Вон опять трактор или комбайн стоит на приколе, не успел передохнуть, ищи подмену механизатору, свинарке или телятнице. А где их сыщешь? И так народу мало.
Изба у тетки Марьи была как цыганский табор. В сенях на полу спали двойняшки, дочери пузатого Пети. Неопознанные старушки шептались в углу, добывали из кирзовых сумок гостинцы для родни. Они тоже принарядились в новые, сильно измятые платья. По-праздничному улыбались Степану.
— Неуж не признал? Я ведь у самой лавки жила. Анна Гаврюшина я. Хромой еще был отец у меня, Гаврей звали.
Вроде была такая Анна у хромого Гаврюши, но ясно это Степан не помнил. Чтобы не обижать старушек, сказал им в утешение:
— Да как не помнить, помню. Што ты, тетушка Анна, опознал. Што ты, тетушка Степанида, опознал.
В ограде уже завязывалось нешуточное веселье. Посреди нее разместился стол с самоваром, городскими и деревенскими гостинцами. Нинка разносила на тарелке скляно налитые стопки с водкой, потчевала мужиков. Бабы, церемонясь, пригубляли бражку. Знали хозяйки, что должен приехать в гости Аркадий. Наварили.
Только шоферова жена Ава выкрикнула, что этакую желтую бурдомагу пить не станет, и, хлопнув стопку водки, затормошила Егора:
— Ой, мужики, какого лешего долго ходите? Играй, гармонист, не опускай глазенки вниз!
Егор уже и выпить, и закусить успел и был готов вовсю наяривать, веселить и баб, и мужиков. Тут он устали не знал.
Ава тряхнула городской золотистой укладкой из искусственных волос и, разводя наманикюренными руками, вовсю по-здешнему, по-лубянски, пошла дробить каблуками:
Ой, чумазой мальчик я,
Не любят девочки меня,
Полюбите, ради бога,
Мамка вымоет меня.
Макин, понимая толк в пляске, рассыпал такой мелкий веселый звон, что и Нинка, сунув старухам тарелку со стопками, кинулась навстречу Аве. Аркаша развел над головой руками и пошел бухать каблуками, вспомнив те немногие вечерки, на которых пришлось ему побывать в деревне до того, как уехал в ремесленное училище.
Шофер Вова, видно, торопился напиться, потому что обратно ему же надо было вести машину. Он опрокинул подряд два стакана, побалабонил что-то непонятное перед Степаном (Степан понял только его поговорку: «Ну, погоди!»), посовался во все углы, но места не нашел и выбрел на волю. Здесь он прямо в белой нарядной рубахе упал в крапиву и уснул.
— Ава, Августа! Вова в крапиву упал! — крикнула Аркашина жена Клавдя и начала, как мешок с зерном, поднимать шофера за штаны и за рубаху. Поднять не могла. Только пуще оголила его для крапивы.
Наплясывая, Ава подошла к мужу, хотела выволочь его, но тоже не сумела, махнула рукой.
— Дышит? Все равно тут вольный воздух. Пускай поспит.
Было ей недосуг, больно рьяно пошли наколачивать в ограде по жердям Нинкины и Клавдины каблуки. И Петину толстуху выволокли бабы на круг, и она ходила веселая, колыша животом.
И Степан не удержался. И ему стало весело. Тоже вышагнул в круг и топнул, хоть был не в нарядной одежде, работать собрался, а захотелось топнуть. Потом вспомнил про Ольгу — просмеет ведь, скажет: «Ой, старик, бабы говорят, больно ты здорово выплясывал, заместо того штоб косить».