И, выходит, все-таки есть эта любовь к родным местам?
«Я-то толкую о профиле, а когда сам уезжал из дому к Сергею, Лубяна сколь раз снилась», — упрекнул себя Степан за то, что сразу не посочувствовал Пете.
Отвлеклись от этого разговора, когда завидели Афоню Манухина. Он мчался к пустоши на своем «иже», но, увидев гостей, круто повернул в сторону. Вся компания вскочила, заорала. Афоня поднял руку: вижу, мол, но поворачивать не стал, знать, боялся, что опять возьмут его в полон.
Степан сидел и мучился: не по сердцу была ему эта выпивка. Вечером бы в самый раз ей заниматься. А тут средь бела дня. И почему он не воспрепятствовал, когда Вите Фетинину подавали стакан? И машина, и трактор с «кир-полтора» теперь стоят.
Он встал, подошел к Вите: может, поспишь где-нибудь в тенечке. Но Витя спать не хотел. Его забрал за живое разговор. И не только разговор: Вова разливал очередную бутылку.
На лужке появились приехавшие из города девчата. Они разметывали копны, чтоб подсушить намокшее сено. Некоторые скинули платья, работали в одних купальниках. Целый пляж образовался. Не у всех получалась работа как следует, но были такие, которые легко и быстро пошли орудовать граблями. Видно, были привычны к деревенскому делу с детства.
— Ох, девочки, кысоньки! — застонал шофер Вова и пошел напрямую к работающим.
Старшой в белой фуражке осерчал на Вову за это, сказал ему что-то. Вова, видимо, задрался, обошел старшого и потянулся к работающим.
— Парни, уведите его, — попросил Степан.
— Ничего, пусть, — сказал Егор. — Повозиться с девками на сене хорошо.
Пошел было за Вовой Аркаша, но не успел. К ним решительно направился старшой горожан. Лицо сердитое. Глаза навыкате.
— Не совестно? — остановившись шагов за десять, крикнул он. — Второй день пьете, а техника стоит. И нам мешаете работать, и…
Но Егор договорить старшому не дал.
— Ты, мужик, иди там к своим дамочкам! — крикнул он. — Мы сами знаем, когда что делать. И ты знай свое место.
— Я свое знаю, — откликнулся старшой, — а ваше место в вытрезвителе! — все больше ярясь, крикнул он. — В газету напишу, как тут у вас.
Аркадий присмирел. Видно, угроза эта его напугала. И вправду написать может.
— А что? Ну вот я, к примеру, из города приехал. У меня отгулы. У других тоже. Что мы, отдохнуть не можем? — стал оправдываться он.
Петя нашелся. Налил в стакан водки, подошел к строгому старшому.
— Слушай, товарищ. Ты сам, наверное, деревенский был?
— Ну и что?
— Ну, а мы вот собрались, бывшие деревенские. Детство вспомнили. — И Петя протянул стакан. — Выпей. За мою деревню Сибирь, которая тут была, а теперь ее нет.
— Я не пью, — отчужденно сказал старшой, но уже мягче.
— Ныне только телеграфный столб не пьет, — съязвил Макин. — И то потому, что чашки книзу. Проваливай, раз ни пить, ни говорить по-хорошему не можешь.
Испортил все Макин. А ведь у старшого рука уже было потянулась к стакану, а тут опустилась.
— Хорошо, я пошел, но вам это так не пройдет.
— Нет, мужики, нельзя эдак, — засовестился Степан. — Нельзя. Зачем обижать? Не надо. Люди помогать приехали, а мы…
Неладно все вышло.
Вова явился с расцарапанной щекой, кто-то из девчат применил самооборону.
— Ну, погоди, — пригрозил он кому-то. — Выпить есть еще? — спросил он потом и сердито подопнул пустые бутылки. Объяснять свою неудачу не стал, сказал только: — Разве это кысы? Вежливого отношения не понимают.
— Нету водки, — сказал Аркадий.
— Тогда поехали! — крикнул Вова Вите Фетинину и, взяв у Пети деньги, сел в кабину.
Покатили шоферы в Лубяну. Вернулись, и опять пошел гулять стакан. И опять возвращался домой Степан, не разбирая дороги.
Нет, никак невозможно было вырваться из этой гостевой угарной карусели. Недаром любит повторять Макин: как ни бьешься, к вечеру напьешься.
Степан вскочил на третий день ни свет ни заря. Щеки что щеть. Трехдневная борода. Побрился, взглянул в зеркало на помолодевшее лицо, на душе стало повеселее. Покатил на пустошь. Твердо решил, что к гостям не пойдет и даже провожать их не станет. Стыдился он последних двух дней, и глупых слез, и выпивки. Знал, что только работой можно стыд этот развеять, облегчить свою душу.
Было еще вовсе рано, восходящее солнце слепило, било в глаза. Хотелось ему восполнить то, что упустил за два прошлых дня. Мимо тетки Марьиного дома промчался без оглядки, будто боялся, что выскочат гости и за колесо удержат его «Беларусь».
Обошелся день без водки.
Ольга рассказывала, что гостей еле собрали в дорогу. Аркадия и Петю внесли в фургон, положили на свежее сено. Сидеть они не могли. У Пети еще хватило сил и веселья: снял с жены туфли и голову положил на ее ноги. Понимал, что так мягче. Аркаша все винился перед матерью:
— Мам, прости. Сена я не накосил ныне.
— Дак, Аркашенька, продали мы корову-то. Кому молоко пить? Люська в институте, а мне много ли надо? Продали.
— Мам, прости, сена не накосил, — повторял опять Аркадий, видимо, не в силах понять, что ему говорила мать о корове.
Бабы держались. Шоферова жена Ава завела песню и никому отмалчиваться не дала. С весельем надо уезжать, чтоб все знали, что гостилось весело.
Каково было Вове-шоферу, знал только он один. Украшенный вчерашней царапиной, он сел за руль злой, не то что бледный, а даже зеленый. Разламывало, видно, башку, а опохмелиться он не имел права.
Сжав зубы, выжал скорость, ругнулся:
— Ох, деревня-матушка, — плюнул через окошко и добавил: — Век бы тебя не видать.
А Макин после этого, говорят, два дня, как малое дитя, спал на клеенке. Младшему сыну она уже была за ненадобностью. Потом хвастал: доигрался на гармони до того, что три рубахи исшоркал. Убыток от гостеванья.
Степан в это время стоял виноватый перед Зотовым.
— Ну что, Степан Никитич, пировал?
— Пировал. Родственники были, — потупясь, ответил тот.
Зотов выругался.
— Видишь, Степан Никитич, раньше я не матерился, только «ексель-моксель» говорил, а теперь матерюсь. Все лето гости да гости. Что мне с вами делать? И городских шефов обидели. Старшого-то я еле уломал, чтоб не жаловался. Ну, что делать прикажешь?
— Выговор, — подсказал Степан.
— А что выговор? Пить надо меньше, ексель-моксель, окаянные души. Выкашивай давай скорее.
Степан, виноватый и обрадованный, полез в кабину. Надо было и перед директором, и перед Ольгой, и перед Афоней, и перед самим собой замолить грех работой.
ГЛАВА 11
Нинка, проходя мимо их дома, крикнула, что зовут Степана в бригадную контору. Управляющему отделением Афоне Манухину зачем-то понадобился.
Афоня сразу махнул рукой на приезжих шабашников, которые нанимались строить коровник, да заломили большую цену. Манухин до рукобитья дело не довел.
— Ищите других, а мы таких денег не дадим. Все. Разговор кончен.
Те помялись и, нехотя попрощавшись, ушли.
Теперь Манухин все дела бросал, когда появлялся Степан. Причина была в том, что не больно они в последнее время меж собой ладили, и, видно, Афоне хотелось умягчить Степана, чтоб зверем на него не глядел. А то как бывало: через третьего да четвертого человека получал он от Манухина наряд на работу. Не любил Степан, чтоб так, внатяжку все шло. Не ровен час, лопнет терпение. Не Афоня, так сам не выдержит. Но ведь через самого себя не перешагнешь, не переломишь, коль обида за Дашку так и душит.
— Садись, Степан Никитич, — показывая на лавку, пригласил его Манухин.
Степан сел, по привычке натянул на колено картуз. Зазвонил телефон. Афоня взял трубку и долго говорил с молокозаводом о заниженной жирности. Степан смотрел на него: крепкий, уверенный, говорит увесисто. Теперь вовсе взаправдашний управляющий отделением. Не поверишь, что робел и отказывался. Подняла его работа.
Степан окинул взглядом контору. И тут кое-что переменилось. Занавески красивые, стол новый, а в углу тумбочка с проигрывателем. Эта штука, знать, играет, когда сидит Манухин по вечерам. То ли вправду дел много (учится в техникуме Манухин), то ли домой не хочет появляться. Поздным-поздно мимо конторы идешь, все на пластинке голос поет: «Отговорила роща золотая».
Знать, глянется эта песня Манухину. Печальная. По его тоске.
Положил Манухин трубку, извинился перед Степаном. И обходительности у него прибавилось.
— Слушай, Степан Никитич, а что, если тебе перейти с трактора на агрегат витаминной муки? Машина непростая. Поставили Семена Кокоулина, а у него ни терпения, ни умения. Молодяшка еще. Четырежды горел уже «авеэм», все недосмотр.
Сказал и взглянул в самые глаза. Будто не только согласие работать на «авеэме», еще хотел чего-то по ним узнать. Степан взгляд отвел.
Заходил он как-то в поставленную на отшибе от деревни сараюшку, где стоит этот агрегат. Вроде работает ничего. А, видать, тоже нелегко примениться к нему.
— Заработок на агрегате лучше, да и на месте будешь, на тракторе не трястись, — уговаривал его Афоня.
Степан закурил. Надо помозговать. То ли вправду авеэмщик не справляется, то ли в угоду ему Манухин хочет такую перекидку сделать? Тогда уж вовсе не то получится. На живое место садиться — навек человека обидеть. На «Беларуси», конечно, суетно. Лето сухое, траву где попало — в болотцах, на старых одворицах да пустошах — приходится заскребать. Городские шефы вон в березнике деревья валят, чтоб веников наломать. Из-за листа пятнадцатилетние березки под топор. На «авеэм» тоже эти ветки идут. Прожорлив агрегат.
— Берись, Степан Никитич, — настаивал Манухин.
— Дак, поди, Семен-то изобидится?
— Да вот он заявление принес. Не могу, говорит, вернее даже, вот как у него написано: «И не хочу, и не буду, лучше не уговаривайте».
Может, и договорились бы они, стал бы Степан работать на этом самом агрегате витаминной муки, да вышла незадача. По лицу Манухина, смотревшего в окошко, понял он: что-то на улице случилось. Оглянулся — ничего не случилось. Просто по проулку мимо конторы медленно шла его дочь Даша. На одной руке плащ, в другой — сумка. Сама в белой кофте, золотистые серьги в ушах — ни дать ни взять заезжая артистка. Ступает этак неторопливо, плавно.